Хочу, чтобы ты понял меня правильно — следует отделять конкретного Марка Ульпия Траяна от человека с тем же именем, но получившего титул Отца отчества. Предпочтения этого частного Марка никак не могут сказываться на государственных делах. Разве я виноват, что в настоящий момент мудрость нашла прибежище в среде этих длиннобородых, разгуливающих в хламидах и жалком отрепье босяков, называющих себя философами? Что хромоногий Эпиктет диктует правила поведения бывшим консулам и членам сената?
Пусть даже он во многом прав, но мне, природному римлянину обидно, что кто‑то из гречишек первым нашел дорогу к тому, чему я вынужден следовать в своей деятельности? Разве моя вина в том, что империя огромна, и большинство народов в ней живут по своим законам, и единственное, чего они боятся, это сила, а силу олицетворяю я, и оттого, как я буду пользоваться этой силой — благожелательно и разумно или слепо и тиранически — зависит состояние дел в империи.
И в такой момент ты бросаешь вызов верховной власти, подвергаешь наказанию человека, явившегося ко мне с просьбой о помощи! Кстати, Эвтерм пришел хлопотать за других, в первую очередь за тебя, Ларций. Это дорогого стоит. Это очень повышает престиж философии Если я двину тебя по службе, горлопаны, демагоги и мошенники сразу поднимут вой — цезарь двуличен. Бойтесь цезаря, страшитесь победителя! Карьеристы, подхалимы, всякая мразь начнут требовать продвижения по службе только за то, что принимают пищу за одним столом со своими рабами.
У меня, Ларций, нет времени заниматься подобными вопросами.
Меня ждет Восток.
Рим, его граждане требуют от меня безопасности на границах, величия среди других народов и сытой жизни. Только при таком подходе подданные готовы улучшать свой нрав, да и то с очень большой неохотой. Так что не обессудь и удовлетворись моими подарками. Их у меня два. На выбор. За верную службу я хочу подарить тебе виллу в Путеолах. Сам я, как тебе известно, на виллах не живу, 25 но мне приятно одаривать друзей, тем более когда они это заслужили. Если ты по примеру своего Эвтерма заделался философом, и утверждаешь, что богатство — вещь безразличная, я не буду настаивать. Второе предложение менее роскошно, но… как бы выразиться поточнее, более человеколюбиво. Я готов отпустить тебя в Рим, чтобы ты успел на роды Волусии. Конечно, ты можешь понадобиться мне на переговорах, уж больно зверский у тебя вид, но если ты сделаешь выбор, тебя никто ни в чем не упрекнет. Придется задействовать Турбона. Этот рожей настоящий убийца и насильник.
— Цезарь, я хотел бы оказаться возле Волусии, когда придет ей время рожать. Прости, божественный!
Император неожиданно и очень разволновался.
— Не надо оправдываться, Ларций! Я на твоем месте тоже выбрал бы поездку в Рим, чтобы первым взять на руки такое крохотное, такое пискучее существо.
Он сделал паузу, потом признался.
— Если бы ты знал, с каким удовольствие я взял бы его на руки, объявил римским гражданином!..
Траян замолчал, повесил голову. Справившись с душевной болью, уже вполне властно договорил.
— Ты, Ларций, действительно богат другим, его и держись. У тебя есть Волусия, у тебя скоро будет наследник. Так что обойдемся без преторства? Впрочем, если ты будешь настаивать, я соглашусь.
— Я не буду настаивать, справедливейший. Ты рассудил верно.
— Вот и хорошо. По такому случаю забирай также виллу. Зосима, где ты старый пень? Наливай.
Император и префект выпили вино, закусили холодной медвежатиной, лежавшей в блюде на столе.
Траян на мгновение задумался, что‑то припомнил, потом кивком указал на выход из палатки.
— Времени, у него, видите ли, нет, — не совсем понятно поделился он, затем вполне по — деловому обратился к префекту. — Вот еще о чем я хотел поговорить с тобой. Как полагаешь, прав был красавчик Лупа? Этот варвар — он указал на выход из палатки, — никогда не смирится? Никогда не склонит головы?
Ларций ни секунды не колебался.
— Никогда, божественный!
— В таком случае, будь готов, префект.
— Всегда готов, божественный!
— Зосима, наливай!..
* * *
Получив письмо из дома в котором Постумия сообщила сыну, что, по ее мнению и по мнению повитухи, Волусия догуливает последний месяц, Ларций без страха напомнил императору о его обещании отпустить в Рим. Траян в тот же день отдал распоряжение и, вызвав Лонга, в присутствии Помпеи Плотины, вручил префекту документ, подтверждавший право всадника Корнелия Лонга на владение виллой в Путеолах.
— Это наш подарок маленькому, — добавила супруга императора. — Счастливо, Ларций. Передавай мои наилучшие пожелания Волусии.
В тот же день к Лонгу явился Квинт Марций Турбон, с приказом императора сдать ему конную гвардию на то время, пока префект будет в отлучке. Это неожиданное решение несколько омрачило радость скорого свидания с женой. Своим преемником Ларций рассчитывал видеть кого угодно, только не Турбона. Входящий в силу центурион словно догадался о разочаровании префекта и поделился с ним, что на этом посту не задержится.
— Не переживай, Лонг, — он бесцеремонно хлопнул Ларция по плечу, — недолго мне водить твоих сингуляриев.
Ларций пожал плечами. Подобная уверенность покоробила его, однако не замечать перемены, совершавшиеся в окружении императора, уже было невозможно. Что‑то стронулось в высших эшелонах власти. Молодая поросль, поднявшая головы во время дакийских войн, уже отчетливо подпирала, а кое в чем и подталкивала прежних друзей императора. Другое дело, что в те сентябрьские дни это обстоятельство менее всего волновало Лонга. Траян ясно дал понять, что среди высших военачальников ему места нет.
Нет так нет — Юпитер вам судья. Радость в душе после разговора с императора ничуть не угасала.
Напоследок он заглянул к своему покровителю, консуляру Гнею Помпею Лонгину. Толстяк, как обычно, не унывал, насвистывал что‑то бравурное. Наместник тоже позволил себе похлопать префекта по плечу, затем поделился последней новостью.
— Есть мнение, — шепнул он и одновременно, выпятив нижнюю губу, многозначительно потыкал указательным пальцем в сторону императорского шатра, — оставить известного тебе неунываху и обжору, — он с тем же видом потыкал пальцем себе в грудь, — в качестве воинского начальника над легионами в Дакии.
Уже в полный голос консуляр предложил.
— Бросай, Лонг, своих сингуляриев и присоединяйся ко мне. Будешь заместителем. Живое дело, Ларций. Так что подумай.
Предложение действительно было заманчивое. Всю дорогу до восточного побережья Адриатики, меняя лошадей, Ларций прикидывал — неужели прежние друзья Траяна после тех милостей, которыми осыпал его цезарь, вновь признали его своим и через Лонгина активно приглашают префекта примкнуть к их рядам?
В этом не было ничего удивительного. Ларций являлся их естественным союзником. После попойки с Траяном, на которую никто из посторонних допущен не был, его сила при дворе обрела вполне реальные, путь даже и несколько таинственные, размытые очертания. Теперь все, кто был близок к преторию, кто крутился вблизи власти, усиленно просчитывали, на какое место Траян намечает поставить безрукого префекта. Кому из них могло прийти в голову, что Траян деликатно выталкивал «своего любимца» в отставку, отодвигал подальше от дворца. Казалось бы, печалиться надо, взывать к богам, вопить о несправедливости — как же это выходит, воевал, воевал, жизни не жалел, а требований времени не уловил. Давай‑ка, Ларций, отправляйся на роды. Пусть теперь Турбон, дерзкий губошлеп, фракийское отродье, походит в любимчиках.
Удивительно, даже тени обиды не было в душе Лонга. Только подъем духа, радость, пьянящее веселье, что довелось послужить под началом такого человека как Траян. Подобный настрой дорогого стоил.
Он испытывал гордость, ею полнился, ею питался в дороге. Другие ради одной только возможности находиться возле императора, поддержать его тост в застолье, готовы землю грызть. Траян видел таких субчиков насквозь. Бездельников и лицемеров возле себя не держал, а те, кому оказывал милости, добились их своим служением Риму.
Казалось, это была такая малость по сравнению с тем, что дальнейшая карьера для него невозможна, однако душа пела.
В пути, с течением времени сама форма отказа приобретала все более величественный, легендарный свет, которым вполне могли наполниться оставшиеся годы, о чем приятно будет вспоминать в старости, о чем можно будет рассказать сыну. Уважение и простота возвышали более, чем подаренная вилла или другие материальные милости. На борту триремы он ложился заполночь, вставал в темноте — ему не спалось — так что все случившиеся за неделю закаты и рассветы прошли у него перед глазами.
Красоты природы, роскошь полночного звездного неба удачно сочетались с наполнявшим душу спокойствием и верой в наилучшее. После трех дней пути по водной глади он с некоторым удивлением поймал себя на мысли, что с каждым днем все глубже наполнялся добродетелью. Мировая пневма щедро одаривала его неведомыми доселе мудрым спокойствием и проницательностью. В который раз детально перебирая в памяти последний разговор с Траяном, ощупывая каждое словцо, раздумывая над ним, он наслаждался согласием в душе, согласием с окружающим пространством, которые только и способны доставить человеку счастье. Была в этом согласии и некая сладостная безуминка — на закате, когда на горизонте, поверх спокойных волн гурьбой теснились облака, на восходе, когда над морем возвышались гигантские, чистейшей белизны тучи, он воображал себя награжденным крыльями. Совсем как мальчишке ему хотелось вспорхнуть и посетить исполинские, блистающие золотом дворцы, манящие величественные горы.
На морском просторе с сочувствием вспоминался Траян — не цезарь и отец народа, а маленький, частный Марк Ульпий Траян, товарищ по оружию, жестоко страдавший от отсутствия детей. Рим находил его достойным похвалы за то, что он никогда не огорчал свою жену связью с другой женщиной.