Мне было пять лет, когда в разгар Авиньонского фестиваля я удрала от них, надеясь привлечь к себе внимание, и спряталась в сундуке для костюмов, принадлежавшем любительской театральной труппе, которая снимала дом вместе с моими родителями. В то утро труппа возвращалась в Марсель; декорации, реквизит и сундук с костюмами они погрузили в фургончик. Прибыв на место, они начали разгружать фургон, и тут, как чертик из табакерки, из сундука выскочила я, вся в кружевах, — труппа ставила пьесы Мариво. Артисты позвонили моим родителям, уверенные, что те в панике бегают по площади Орлож и ищут пропавшего ребенка. На самом деле они даже не заметили, что меня нет. В другой раз я сбежала в двенадцать лет — из летнего лагеря, где родители выступали по вечерам. Но еще до захода солнца я пешком вернулась назад, поняв, что они обнаружат мое исчезновение в лучшем случае дня через три-четыре.
В то лето у меня вдруг мгновенно выросла грудь. Это внезапное вулканическое извержение плоти чрезвычайно развеселило моих родителей, окрестивших мою правую грудь Уинстоном Черчиллем, а левую — генералом де Голлем. Они без конца хохотали и отпускали всевозможные шуточки на тему сближения двух шишек с разных берегов Ла-Манша и успешного продвижения союзнических сил при их мощной поддержке. Одним словом, в свои шестнадцать, к моменту встречи с Мишелем, я была достаточно самостоятельной и физически развитой. Он уже несколько лет был женат, но детей у них не было. В его семье наша связь вызвала страшный скандал — в отличие от моей, воспринявшей случившееся чуть ли не с восторгом. Ну а мне в результате удалось отделаться от своих странных родителей. Эта рискованная история могла бы плохо кончиться, но мне повезло — Мишель оказался самым робким и самым деликатным в Орлеане мужчиной.
Несколько недель спустя я забеременела, как и бывшая жена Мишеля, поспешившая найти утешение в объятиях одного из друзей, присутствовавших на представлении в кабаре. Они до сих пор живут вместе, и у них трое детей — вот как простой поход в кабаре может перевернуть жизни многих людей. Так иногда бывает: ты заставляешь себя пойти туда, куда тебе совсем не хочется идти, думаешь, что это будет пытка, и готовишься вытерпеть смертельную скуку, а в итоге весело проводишь время. Постепенно ты смиряешься с нудными обязанностями и убеждаешь себя, что все не так страшно; к сожалению, чаще всего твоим надеждам не суждено оправдаться, а ты еще и злишься на себя за то, что в них поверил. Все это я объясняла Сильвену и его подружке, которые сидели рядышком на заднем сиденье, поделив на двоих одну пару наушников от старенького кассетного плеера и, созерцая проносившийся за окном пейзаж, покачивали головами.
— Иметь родителей-комиков — совсем не так весело, как может показаться, — заключила я, вспомнив, что за жизнь у меня была в их возрасте.
Наша поездка протекала скорее приятно. Я всю дорогу поглядывала в зеркало заднего вида на двух сидевших у меня за спиной подростков, поражаясь их физическому сходству: они выглядели родственниками, явившимися из других времен. Сын в первый раз вез подружку знакомить с отцом, и ситуация была не лишена торжественности.
Меня интриговали отношения Сильвена и Лизетты. Их объединял интерес к двадцатому веку, мне в этом виделось отторжение современности. Иногда у меня складывалось впечатление, что эта парочка принадлежит к другому миру, который намного старше их, и равнодушна к любой новизне. Они слушают «Битлз» и Франсуа де Рубэ на виниле, их любимый художник — Дэвид Хокни, они обожают Эрве Гибера и вешают на стены постеры группы Kraftwerk. Я пытаюсь объяснить им, что когда-то все это были новинки, следовательно, в своем стремлении быть cool они подражают тем, кто слушал эту музыку в восьмидесятые, тогда как лучше открывать что-то действительно оригинальное и соответствующее духу времени. Но им плевать на мои увещевания; они по-прежнему предпочитают покупать поношенную одежду, в которой когда-то ходили давно умершие люди. Я не настаиваю — они не сидят сутками в социальных сетях и не требуют смартфонов, так на что мне жаловаться? Как-то раз сын вполне серьезно заявил мне, что горюет по эпохе телефонных будок. В сущности, меня пугает только одно — их безоружность перед будущим. Они даже сами себе не современники, и я боюсь, что в тот день, когда что-то рядом с ними рухнет с оглушительным грохотом, они этого просто не заметят.
Мишель живет в районе Сен-Жак, в южной части города, в маленьком уродливом доме, похожем на чайник. Я терпеть не могу возвращаться в этот дом, где когда-то жила с ним, где витают прежние запахи, на полках стоят те же безделушки, а мебель тихо старится вместе с хозяином. Для поднятия духа я вспомнила, что на свете существует Джорджия, что она целовала меня и пустила к себе в постель, а значит, все остальное не имеет значения. И я вошла в дом с легким сердцем. Мишель был искренне рад нас видеть. Вскочив с зеленого, цвета бутылочного стекла дивана, в тон его шотландскому вельветовому костюму, он приветствовал нас так радостно, что у него задрожали усы. В ожидании нашего приезда он целый день провел у плиты.
— Попробуйте-ка, я привез их из Экса, — сказал он. — Желтенькие с анисом, а зелененькие — с тимьяном.
Мишель протянул мне коробку конфет, стоявшую на журнальном столике. Я заметила, что на мизинце у него красуется перстень-печатка, а запястье обхватывает кожаный плетеный браслет; выходит дело, и он поддался этому странному увлечению побрякушками, характерному для мужчин, приближающихся к пятидесятилетию.
— Я сейчас, только аперитив принесу, — сказал Мишель, явно взволнованный встречей с подружкой сына. Он говорил без умолку, посвящая нас в подробности своей поездки в Экс-ан-Прованс ради пополнения коллекции старинной посуды и деревянных фигурок, изображающих святых.
— Ты даже себе не представляешь, какие сокровища хранятся в музее Поля Арбо. Фаянс восемнадцатого века! Из Мустье, из Марселя, из Апта, из Авиньона! Что-то фантастическое!
Мишель не подозревал, до какой степени нам было плевать на его провансальские тарелки. Эта страсть зародилась в нем в результате того, что психологи называют переносом — его первая спутница жизни была помешана на посуде ручной работы. Через несколько месяцев после того, как они расстались, признавался мне Мишель, он понял, что тоскует не по их общему дому и не по комфорту семейной жизни, а по принадлежавшей жене коллекции провансальского фаянса. По вечерам, засыпая, он разглядывал эту посуду, успокаивался и видел хорошие сны. Я подсказала ему способ избавления от ощущения жестокой потери: самому стать коллекционером.
— Садись поудобнее, — сказал он мне. — И сними пальто, а то у тебя такой вид, будто ты уже убегаешь. Не очень-то красиво.
Я и правда осталась в пальто, чтобы в случае, если позвонит Джорджия, сразу услышать телефон.
— Мне холодно, — соврала я.
Мишель сказал, что собирается отвезти ребят на выходные в Шварцвальд и посетить замки с непроизносимыми названиями. Пока он расхваливал нам красоты Баварии, я представила себе Мишеля в нелепом кожаном комбинезоне, в шляпе с пером, шагающим под ручку с немолодой толстой тевтонкой — ее белокурые волосы заплетены в косицы, губы ярко накрашены красной помадой, детское платьице тесно обтягивает могучую фигуру; такой ничего не стоит обхватить своей лапищей мошонку Мишеля, словно пару колокольчиков, и слушать, как он запоет в манере йодля.
Что за каприз судьбы, подумалось мне, свел вместе таких разных людей, как Мишель и я. Потом я вспомнила, что мне, восьмилетней, рассказывала подруга моих родителей, игравшая в «Комеди Франсез». Еще до рождения ребенок выбирает семью, в которой хотел бы жить, а иногда даже устраивает так, чтобы два человека, выбранные им на роль родителей, познакомились и полюбили друг друга. Этот ее рассказ произвел на меня незабываемое впечатление.
Раздался звонок в дверь. Мы посмотрели на Мишеля — он кого-то ждет? Тот с воодушевлением сообщил, что пригласил к ужину свою помощницу Дженан.
Накануне мы разговаривали по телефону, уточняя время нашего приезда; он спросил, над чем я работаю, и, как всегда, пришел в восторг.
— Я как раз знаю идеальную женщину! — воскликнул он.
— Да ну? — чуть иронично спросила я.
— Ее зовут Дженан. Она со мной работает.
— И почему ты считаешь ее идеалом?
— Ну, я не знаю… У нее такие руки… Всегда в безупречном состоянии… Красный лак и все такое…
— А помимо маникюра?
— Она прекрасно управляется с аптекой. Я полностью ей доверяю. Еще мне нравятся ее духи. И как она одевается — просто, но в то же время красиво. Не слишком строго, но и не вызывающе.
— Иными словами, ты уверяешь меня, что идеальная женщина — это твоя помощница, которой ты… платишь зарплату?
— Ну зачем ты так? Конечно, ты художник, но это еще не повод ее презирать.
— Я презираю не ее, а твое отношение к женщинам.
— Наверное, я плохо объясняю. Но поверь мне, это удивительная женщина, не похожая на остальных…
Чтобы доказать мне это, он пригласил ее на ужин.
Мы увидели величественную брюнетку лет пятидесяти с пышной прической; от ее блестящих волос пахло лаком, и во всем ее облике было что-то старомодное, должно быть унаследованное от поколения ее матери. Она пришла в каракулевой шубе, под которой обнаружился розовый твидовый костюм. Ногти у нее и правда оказались ярко-красные, длинные, овальной формы, напоминающие капли крови.
Дженан родилась на юге Ливана, на Средиземном море, там, где когда-то располагалась Финикия. К ее появлению на свет родители выстроили виллу в Тире, посреди изумительной красоты холмов, поросших дубами, соснами, оливковыми деревьями и лавром. Отец выписал из Техаса чистокровного скакуна и преподнес в дар дочери. Для жены он заказал в Австралии пару розовых фламинго, каких больше не было ни у кого в Ливане.
Единственная и горячо любимая дочь своих родителей, Дженан играла со сверстниками на развалинах Тира, на каменистой земле, омываемой морем и освещенной солнцем, ласкающим своими лучами руины древних финикийских построек. Дженан была принцессой. Деревенские девчонки подносили ей ветки цветущего померанца, мальчишки ходили за ней по пятам. Когда они устраивали соревнования, кто быстрее пробежит через весь ипподром, судьей всегда выбирали Дженан — она поднимала или опускала большой палец, назначая победителя. Ее семья владела несколькими шикарными клубами на побережье. Они были истинными космополитами и ценили роскошь и красоту. К дверям клубов подкатывали кадиллаки, привозя клиентов, желающих провести пару дней на море.