Мы обошли эту бонбоньерку, декор которой представлял собой бессовестное смешение абсолютно несочетаемых стилей. Необарочные пилястры соседствовали с хрустальными витринами а-ля Людовик XIV, на обитых розовой тканью стенах висели кружевные стринги. Украшений здесь было столько, что это производило впечатление полнейшей какофонии — так бывает, когда оркестранты перед выступлением все одновременно настраивают инструменты. Но самым диссонирующим элементом на фоне этого базара выглядела крупная фигура Патриса во флисовой куртке цвета беж, который явно не был ее исходным цветом. Он с трудом протискивался между креслами в стиле Марии-Антуанетты и топтал своими грубыми башмаками кукольные коврики в цветочек, а его отражение, дробясь на тысячи осколков, повторялось в зеркалах в жемчужно-серых рамах, слизанных с зеркал Малого Трианона. Немытые волосы, борсетка на поясе, походные непромокаемые штаны — все это плохо сочеталось с английским фарфором.
Пиар-директор — молодой человек лет тридцати в обтягивающей майке с V-образным вырезом, фонтанирующий энтузиазмом, — при виде нас не сумел скрыть огорчения. Наверное, у него мгновенно появилось предчувствие, что дело не выгорит, а присланный «Франс Телевизьон» журналист не вдохновится розовыми подушками из алькантары и чашками с клеймом Royal Albert.
Тем не менее он ничем не выдал своего разочарования и попросил даму в черном костюме принести нам Sugar toys. Затем вдохнул поглубже и начал свою речь.
— У нас тут, — объяснял он, — все устроено в стиле очаровательного-и-экстравагантного-поп-ап-стора-где-поклонники-таланта-его-создательницы-смогут-открыть-для-себя-эксклюзивные-модели-из-коллекции-Сладостей-и-Леденцов.
— Нет-нет-нет! — воскликнул Патрис, хватая за руку готового упорхнуть молодого человека. — Со мной этот номер не пройдет! Извините, но я ничего не понял. Здесь у вас чайный салон, так?
— Да, но… Но это не чайный салон в «классическом» понимании, — сказал молодой человек, изобразив пальцами кавычки.
Затем он пригласил нас за стол — я заметила, что его торс гладко выбрит и смазан кремом, — и сделал знак белокурой девушке в платье с кружевным розовым фартучком, словно сошедшей с картины Вермеера.
— Давайте продегустируем наши новинки. Здесь вы сможете насладиться новыми чувственными лакомствами в виде прелестных вещичек, созданных из разноцветных леденцов…
— О’кей, — сказал Патрис на грани паники. — А можно просто чашку кофе?
У него на лбу выступили бисеринки пота. Он взял бледно-розовую салфетку и утер лоб, но на залысине остался прилипший крохотный клочок розовой бумаги. Мне казалось, что все сидящие за столом отдают себе отчет в абсурдности происходящего, но каждый продолжает упорно цепляться за мысль, что он «на работе»: если люди готовы платить нам за то, что мы делаем, значит, мы еще не окончательно сошли с ума. Пока пиар-директор шептал что-то касающееся нас в свой мобильник, я завороженно смотрела на клочок розовой бумаги, живущий на лбу Патриса своей жизнью. Нас окружали многократно повторенные изображения «Мадемуазель» разного размера, запечатлевшие ее изумительное строение от горла до линии бедер. Соответствующие рисунки украшали стаканы, соответствующие фигурки были вылеплены из сахарного теста, даже свечи воспроизводили линии ее тела: куда ни бросишь взгляд, повсюду наткнешься на «Мадемуазель». В центре зала стояла белая гипсовая скульптура в натуральную величину. Части ее тела — спина, ягодицы, грудь — были соединены каким-то странным образом, напомнив мне популярную в семидесятые настольную игру «Бадабум»: на коробке был изображен усатый дядька, сооружающий из деревянных элементов разной формы и величины башню, которая должна вот-вот обрушиться, но почему-то не падает. Пропорции отдельных фрагментов скульптуры были нарушены, в результате чего вся фигура целиком по анатомическому строению приближалась к уродству, но в силу каких-то необъяснимых причин производила гипнотическое впечатление красоты. Она притягивала к себе взгляд не хуже какого-нибудь тотема — ты смотришь на нее и не можешь оторваться.
Наскоро проглотив по кусочку от двух-трех тортов, выставленных под прозрачными колпаками, Патрис начал проявлять нетерпение. Мы торчали тут уже целый час. Патрис без конца смотрел на часы, бурчал что-то себе под нос, раскачивался на стуле, звонил кому-то по телефону, а то вскакивал и мерил шагами зал, натыкаясь на расставленные повсюду предметы. Дама в черном костюме предложила нам потрогать руками розовые кружевные стринги, и я заметила, что у Патриса даже борода отсырела от пота.
— Попробуйте, каковы на ощупь осыпанные сахарной пудрой леденцовые цветочки. Обратите внимание на роскошный эффект шоколадной глазури на этих кружевах и шелках…
— А их правда можно есть? — изумилась я.
— Разумеется, — ответила она. — Вот, можете потрогать комбишорты из тающего муслина, украшенного полупрозрачной глазурью.
Патрис вздохнул и достал из борсетки пакет табаку и упаковку бумаги для самокруток с оторванным кончиком. Столкновение с миром, в котором он не понимал ровным счетом ничего, выводило его из себя.
— Пойду фильтры куплю, — сказал он, поднимаясь.
От его шагов задрожали мелкой дрожью все окружающие предметы — коробочки, сахарницы, чашки, статуэтки, пирожные, зеркала, подушечки… Я решила, пока он ходит, подготовить аппаратуру: установила на штатив камеру Карлоса и попросила похожую на персонаж «Кружевницы» официантку включить поярче свет.
В этот момент появилась «Мадемуазель», ведя на поводке пару крохотных собачонок. Она семенила, прямая как палка, потому что узкое платье, как будто приросшее к телу, не позволяло сделать нормального шага. Мне она напомнила какое-то мелкое животное, вроде японской лани, превращенное феей в принцессу из манги. Она присела на диванчик «маркиза», не касаясь ни его мягкой спинки, ни обитых шелком подлокотников. Она изображала из себя аристократку, словно маленькая девочка, играющая в королеву, но делала это слишком старательно. С другой стороны, главы государств, соблюдающие правила этикета, порой выглядят не менее нелепо.
Пиарщик представил нас друг другу. Вместе с ним к нам подошел загадочный мужчина в черной футболке, с седоватой трехдневной щетиной, напомаженными волосами и гигантским животом, шествовавшим впереди него.
Девушка положила на стол свои миниатюрные ручки и, по-мультяшному хлопнув ресницами и уставившись в пол, вежливо извинилась за опоздание. В манере этого хрупкого создания было что-то такое, что вызывало желание ей покоряться.
— Э-э… Добрый день! — сказала я. — Вы не возражаете, если, пока ждем журналиста, я проверю аппаратуру?
Я внимательно посмотрела на нее в видоискатель камеры. Несмотря на пластмассовые волосы, фальшивые ресницы и силиконовые ногти, она не производила впечатления дурочки, над которой хочется посмеяться. Наверное, было бы банальностью сказать, что от нее исходило ощущение крайней ранимости, но это именно так и было. В глубине ее глаз застыла печаль.
— А как зовут ваших собак? — спросила я, чтобы дать ей возможность расслабиться.
— Шпиц Энцо и ши-тцу Миюки. Я всегда беру их с собой.
— Да? Здорово. Если вы не против, давайте проверим звук.
Мужчина с седоватой щетиной время от времени отрывался от трех своих мобильников и, приподнимая морщинистое слоновье веко, бросал на нас рассеянный взгляд.
— Похоже, вы очень любите розовый… — сказала я, чтобы услышать ее ответ. Но ей послышалось «вы очень любите розы».
— Да, розовые розы. Вот такие. — И она показала стоящий на столе цветок. — Но даже когда я смотрю на розы, мне грустно. Потому что они увянут.
— О’кей! — воскликнула я. — У меня все отлично! Сейчас скажу журналисту, что мы готовы.
Я нашла Патриса на улице. Он стоял на тротуаре и спокойно курил энную по счету самокрутку. Он больше не нервничал, и пот у него на лбу высох.
— Я не стану ее интервьюировать, — решительно сказал мне Патрис. — Дело не в моих убеждениях. Не в какой-то там идеологии. Это вопрос компетенции.
К нам подошел пиар-директор. Он был бледен. Взяв мои руки в свои, он легонько встряхнул их и, заглядывая мне в лицо, проговорил:
— А не могли бы вы это сделать?
— Точно, — вмешался Патрис. — Мы тебе доверяем. Ты справишься. — И он положил мне на затылок свою ладонь.
Я с удивлением смотрела на двух совершенно не похожих друг на друга мужчин, одинаково спасовавших перед маленькой женщиной. Согласно кивнув, я отправилась брать интервью у Мадемуазель.
— Какой женский образ вы представляете? — спросила я.
— Не знаю, — ответила она. — Не мне об этом судить. Но я пытаюсь быть свободной женщиной.
— Трудно сказать, что ваша «женщина-пирожное» олицетворяет идею свободы.
— Не соглашусь. Нужно любить представление о женщине, чтобы ее защитить.
— В смысле? Я вас не понимаю…
— Некоторые люди — из тех, что пытаются защищать женщин, — мыслят стереотипами. Но мне не нравятся стереотипы. Что не мешает мне защищать женщин.
— Говоря им: «Одевайтесь в кукольные платьица»? Странная защита…
— А что, разве для того, чтобы тебя воспринимали всерьез, обязательно коротко стричь волосы и носить штаны? Так, что ли? Какая же это защита? Я понимаю женщин, которые не желают одеваться так, как одеваюсь я; я понимаю их и уважаю их мнение. Но мне очень жаль. Я слишком люблю женщин, слишком горжусь своей женственностью, чтобы отстаивать право выглядеть как мальчишка.
Слова Захии пробудили во мне воспоминание об одной старой фотографии. На ней была запечатлена женщина с такими же, как у нее, накладными волосами, с такими же накрашенными а-ля Бардо глазами и такая же маленькая и хрупкая. Но что это была за фотография? Я никак не могла вспомнить, и меня это раздражало.
— Не люблю пропаганду, направленную против женственности, — окончательно добивая меня, добавила Захия. — Я свободна создавать тот образ женщины, который мне нравится. Это мой мир, и мне плевать, что о нем скажут другие.