— Сделай из них коллаж, а потом попрыскай сверху красной краской, как будто это брызги крови. Это будет образ глухого и непрерывного женского страдания, — с довольным видом заключила Жюли.
— Ерунда! — решительно ответила я. — С этим не выиграешь.
Жюли рассмотрела обложки принесенных мною книг и презрительно скривилась. Я отобрала для нее биографии выдающихся женщин, посвятивших себя искусству, — мне хотелось ее подбодрить, внушить ей желание бороться. Но Жюли закатила глаза и сказала:
— Ты считаешь себя выше других, потому что ты типа «художник». Ты веришь, что ты свободная женщина последнего образца в нашем современном мире. Но ты не понимаешь, что мы живем в условиях диктатуры этого вашего искусства. Машинам дают имена художников. Поваров называют виртуозами кулинарии, садовников — мастерами пейзажа, рекламу — креативом… Нет ни одного мальчишки, который не мечтал бы выразить свою ненависть к миру в песне, и ни одной девчонки, которая не грезила бы о карьере кинозвезды. Родители их поддерживают. А как же иначе? Нельзя же сказать, что твоя дочь мечтает стать зубным врачом, — стыда не оберешься.
— Я не называю себя художником, — уточнила я. — Я просто фотограф. Это моя профессия.
— Думаешь, повесила на плечо камеру и всех перехитрила? Но какая-нибудь мадам Дюшмоль, которая постит свои фотки в соцсетях, фотографирует лучше тебя! Знаешь, кто в наше время является подлинным маргиналом? Тот, про кого не ведает Гугл. Тот, кто не лезет всем на глаза. Например, Мишель — вот он и есть настоящий маргинал, со своими вельветовыми пиджаками, коллекцией фарфора и аптекарскими мечтами. Именно он оторван от общества. У него нет мобильного телефона, потому что его не волнует, что кто-то не сможет ему дозвониться. Современное общество отторгает его и считает старомодным; он не так одевается, не сидит в интернете, не трахается со всеми подряд и не старается никому понравиться. Но как раз он и есть истинный герой современности. Вот увидишь, недалек тот день, когда мы будем прославлять таких людей, как он. Сегодня каждый выставляет свою жизнь напоказ, каждый озабочен одним — чтобы его фотки были круче, чем у других. Предыдущие поколения занимались примерно тем же и лезли из кожи вон, лишь бы их жизнь со стороны выглядела «прилично». Мы просто перешли от диктата хорошего вкуса к диктату дурного хорошего вкуса. Но суть-то не изменилась. К свободе все это не имеет никакого отношения. Свободен только тот, кому наплевать, что о нем подумают другие.
Я была довольна. Жюли вернулась в мир нормальных людей. Я сказала ей, что она, пожалуй, малость сгущает краски, но Тьерри меня предупредил. А сейчас пусть поскорее окончательно поправляется, не то я приеду в Марсель, возьму ее за жопу и приволоку назад в парижский смог. Прежде чем в палату зашла медсестра, Жюли успела напоследок сообщить мне, что за несколько дней в больнице поняла, что такое безумие.
— Безумие, — сказала она, — это стремление делать одни и те же вещи, каждый раз надеясь, что результат будет другим.
Мод
Три часа спустя я вошла в аптеку на площади Шатле — самую большую в Орлеане и на протяжении почти двадцати лет принадлежавшую Мишелю. Перед вами бесшумно раздвигаются стеклянные, всегда сияющие чистотой двери, с надписью «Аптека Шатле», украшенной величественным изображением кадуцея. На входе вас встречают два телевизионных экрана, с которых посетителям рассказывают, как быстрее всего избавиться от вшей и как не попасть в зависимость от табакокурения. Экраны установлены таким образом, что расслышать их бубнеж невозможно, но Мишель объяснил мне, что это сделано специально: экраны должны привлекать внимание не тех, кто находится в помещении, а тех, кто проходит по улице мимо; такой привычный и привлекательный предмет, как телевизор, внушает людям желание заглянуть в аптеку. А больше от них ничего и не требуется. Миновав раздвижные двери и телеэкраны, посетитель наконец открывает для себя аптеку «Шатле», белоснежные стены и плиточный пол которой контрастируют с яркими упаковками товаров на полках. В центре стоит открытая витрина с мылом, выложенным красиво, как фрукты в супермаркете, распространяя по всему магазину успокаивающий аромат лаванды. Вокруг тянутся бесконечные полки, ориентироваться среди них помогает особая система выкладки товара, основанная на цвете упаковки. Сочная зелень и яркая синева отсылают покупателя к шампуням, тюбики желтого цвета предлагают солнцезащитные кремы, тюбики белого цвета с бледной полоской — лечебные кремы, и так далее. Я провела в этой аптеке так много времени, что наизусть помнила расположение лекарств и даже их дозировку, так что если в один прекрасный день я брошу фотографировать тружеников на рабочих местах, то могу рассчитывать на место ассистента провизора и, по теории Жюли, стать настоящим маргиналом.
Увидев меня в очереди покупателей, Мишель удивился.
— Тебе что-нибудь нужно? — спросил он, показывая мне недавно выпущенный набор солнцезащитных кремов.
— Пятьсот евро, — шепотом, чтобы не услышала Дженан, сказала я.
— А для чего? — поинтересовался Мишель и тоже перегнулся через прилавок.
— Мне надо съездить в Венецию, — ответила я. — Срочно.
— Может, лучше возьмешь пару кремов?
— Мишель, я не шучу. Это очень важно.
Мишель попросил Дженан сесть вместо него за кассу и повел меня в подсобку, уставленную большими серыми коробками с медикаментами, рассортированными в алфавитном порядке. Пока Дженан занималась покупателями, Мишель присел на ступеньку пластмассовой стремянки и приготовился меня выслушать.
Я рассказала ему все. Про встречу с Джорджией, про ночь, которую мы провели вместе, про швейцара, отказавшегося сообщить мне ее фамилию, про мои попытки отыскать ее след через интернет, про неотвечающий телефон ресторана «Иль Франчезе»… Мишель выслушал меня молча и пришел к тому же выводу, какой сделала и я, — что мне надо немедленно ехать в Венецию. Пока я окончательно не спятила.
— А все-таки почему ты так хочешь найти эту Джорджию? — вдруг с озадаченным видом спросил меня Мишель.
— Я скажу тебе абсолютно точно, потому что задавала себе тот же самый вопрос. Во-первых, я думаю, что благодаря ей смогу выиграть конкурс. Ты спросишь: почему? Отвечу. Я считаю, что люди имеют довольно ясное представление о том, как должен выглядеть их успех. Они говорят себе: если бы мне удалось купить этот дом! Или написать эту книгу. Или пробежать эту дистанцию. Так вот, с того момента, когда я познакомилась с этой женщиной, у меня возник четкий образ моего жизненного успеха, и этот образ — фотография, на которой будем изображены мы с Джорджией. Я убеждена, что если сумею ее разыскать, то сделаю уникальную фотографию. И эта фотография поможет мне изменить всю мою жизнь.
Мишель встал и, ни слова не говоря, направился в глубину подсобки. Он снял с шеи ключ и открыл большой железный сейф. Достал пачку купюр по сто евро и старательно их пересчитал.
— Да мне столько не надо! — воскликнула я.
— Я еду с тобой, — безапелляционным тоном заявил Мишель.
Так я вместе с отцом моего сына оказалась в машине, мчащейся в аэропорт Орли. Мишель поручил Дженан самой закрыть аптеку. Мы объяснили ей ситуацию, и мне показалось, что в смущенном взгляде, который Дженан бросила на Мишеля, мелькнуло что-то вроде уважения, если не восхищения. С дороги мы позвонили Сильвену и сказали, что на два дня уезжаем в Италию. Мишель говорил об этом с такой торжественностью, что я, не сдержавшись, отняла у него свой мобильник и добавила:
— Это по работе. Твои родители не собираются снова жить вместе.
Мишель посмотрел на меня с ужасом. Я объяснила, что дети разведенных родителей всегда надеются, что мама с папой все-таки помирятся, поэтому не следует давать им пищу для подобных иллюзий. По прибытии в аэропорт я осознала, как мне повезло, что я путешествую с Мишелем, который один способен заменить собой целое турбюро. Он наделен выдающимся организаторским талантом и может щелчком пальцев снять номер в отеле, зарезервировать столик в лучшем ресторане и достать билеты в музей Пегги Гуггенхайм.
Багажа у нас не было, и мы быстро купили билеты на ближайший рейс до Венеции, что позволяло нам попасть в ресторан «Иль Франчезе» как раз перед закрытием. В любом случае мы не собирались там ужинать; все, что нам требовалось, это информация о владелице. В аэропорту было много народу, все-таки был вечер пятницы, и, пока мы ждали начала регистрации, Мишелю захотелось сравнить цены в аптеках аэропорта со своими. Осматриваясь, я зацепилась взглядом за мужчину, очевидно итальянца, который, жестикулируя, разговаривал по телефону. На нем был шерстяной гранатовый костюм с розовым кармашком, в тон не костюму, а ремню алого, почти лососевого цвета. На ногах у него были бордовые мокасины, сшитые из мягчайшей кожи, наводящей на мысли о гимнастической гибкости. Мне стало интересно, о чем он говорит, но приблизиться к нему я не смогла, потому что вернулся Мишель с кипой журналов и путеводителей по Венеции, хотя я предупреждала его, что нам будет не до посещения достопримечательностей.
— Ты, детка, как хочешь, но лично я обязательно поеду посмотреть на муранское стекло.
Мужчина в гранатовом костюме исчез в толпе японских туристов, и мне вспомнилась Юко. Потом я решила почитать женский журнал, купленный для меня Мишелем. Девушка на обложке была одета в целомудренную белую блузку, доходившую ей до бедер. При этом ниже на ней ничего не было. На первый взгляд казалось, что она просто забыла надеть брюки — как во сне, когда едешь в метро и вдруг понимаешь, что ты без лифчика. Но подпись под фотографией гласила: «Пятьдесят женщин, одетых лучше всех в мире». Заинтригованная, я листала страницу за страницей, все больше убеждаясь, что эти якобы прекрасно одетые женщины производят впечатление ненормальных, настолько кошмарные на них шмотки и настолько ужасно они на них сидят. На обложке вполне можно было написать: «Пятьдесят городских сумасшедших», и никто не удивился бы.