Примерно через полчаса я вышла к небольшой деревянной двери с вставками из матового стекла — я видела похожие в австрийских кабачках. Я ступила в узкий прямоугольный зал с блеклыми серыми стенами, не более уютный, чем обувная коробка. За столиками сидело несколько парочек, сутулясь над бокалами коктейля или молча и без всякого аппетита поедая авокадо с креветками. Я направилась в глубь помещения, надеясь, что здесь есть второй этаж, а там — гостиная с кожаными диванами. Поднявшись по ступенькам лестницы, я уперлась в дверь туалета. Пришлось спуститься, признав очевидное: это убожество и есть бар «Гарри». Ничто здесь не соответствовало выдуманному образу того кафе, в котором изобрели и нарекли именами художников блюдо из сырого мяса и персиковый коктейль. Я с трудом верила своим глазам: этот зальчик без окон был абсолютно никакой; если в нем и угадывался хоть какой-то лоск, то разве что в костюмах официантов. Тем не менее я решилась присесть у стойки — подальше от туристов, одетых так, словно они у себя на диване смотрят телевизор, — выпить виски и привести в порядок мысли.
Цены на блюда и напитки окончательно выбили меня из колеи. Я уже собралась уходить, когда деревянная дверь открылась, пропуская мужчину, которого я заметила еще в аэропорту и заинтриговавшего меня своим одеянием. По тому, как с ним поздоровались официанты, я поняла, что он здесь завсегдатай; он присел возле бара рядом со мной. Он успел переодеться, сменив гранатовый костюм на горчичного цвета жилет, возможно самый красивый в мире, если допустить, что к жилетам применимы эстетические оценки. Рукава сорочки он закатал, оголив тонкие, как щиколотки чистокровного скакуна, запястья. Он ужинал в одиночестве, с непринужденностью человека, для которого одинокая трапеза — не признак унижения, а редкая роскошь, счастливая возможность обойтись без собеседников.
С дерзостью пессимиста, которому нечего больше терять, я на своем приблизительном английском обратилась к нему и спросила, хорошо ли он знает город.
— И да и нет. Это зависит от того, что вы имеете в виду под «хорошим знанием города», — сказал он, четко выговаривая каждый слог и подчеркнуто выделяя «да» и «нет».
Он ответил мне по-французски, даже не посмотрев в мою сторону, полностью уверенный в себе. Я узнала, что его зовут Жерар Рамбер. Он занимался продажей картин и приехал навестить знакомую художницу, чья мастерская находилась на острове Лидо. Я представилась как профессиональный фотограф, но ему, судя по всему, это было малоинтересно. Тогда, чтобы добавить себе весу и пробудить его любопытство, я сказала, что летом собираюсь выставляться в Арле — разумеется, я не стала уточнять, что вопрос моего участия в выставке носит чисто гипотетический характер, — и что мой проект называется «Идеальная женщина».
— Желаю удачи, — хохотнул он и дружески похлопал меня по плечу, что означало: он сильно сомневается в успехе моего предприятия.
Кроме того, Жерар Рамбер давал мне понять, что обмен любезностями завершен и он желает спокойно закончить свой ужин. Официант как раз поставил перед ним блюдо скампи в соусе «термидор», и он опустил в них свой выдающийся нос. Его реакция меня не просто обидела, но и обескуражила; я увидела в ней верный знак того, что никогда не найду Джорджию. Так же как Мари Вагнер считала, что меня послал ей Господь, чтобы было перед кем покаяться в своих грехах, я поверила, что Жерар Рамбер послан мне судьбой, чтобы отвратить от дальнейших поисков Джорджии. Однако я довольно неуклюже попыталась продолжить разговор:
— Вы и правда думаете, что идеальных женщин не существует?
— Честно говоря, мне на это глубоко плевать, — ответил он и сделал официанту знак принести ему корзинку с хлебом.
Но я не намеревалась так легко сдаваться.
— Неужели вам за всю жизнь ни разу не попалась женщина, про которую можно сказать, что она — почти совершенство?
Не отрывая глаз от тарелки, Жерар Рамбер молча промокнул салфеткой уголки губ. Судя по его виду, он безмолвно обращался к неким высшим сущностям, которые требовали, чтобы он уделил пару минут своего времени этой назойливой незнакомке. Смирившись с неизбежным, он вздохнул, положил салфетку на колени, выпрямился, разогнул свои бесконечные ноги и сообщил, что когда-то знал одну женщину по имени Мод.
— Я буду краток, — сказал он, — потому что люблю ужинать в тишине. — И, глядя мне прямо в глаза, добавил: — Мод — единственная в мире женщина, которая никогда не просила меня сделать то, чего я сделать не мог. Понимаете? В этом, если хорошенько подумать, и заключается идея совершенства отношений между мужчиной и женщиной. Больше мне нечего сказать. Я не знаю, существует ли идеальная женщина, а если и существует, не уверен, что хотел бы с ней встретиться. Зато я знаю, что такое совершенная любовь.
Мод была старше Жерара. Она не могла похвастать красивыми ногами — они у нее отекали, свои седые волосы она закалывала в пучок, носила юбки ниже колена и никогда не ходила в брюках; Мод не обладала внешней привлекательностью, зато точно знала, что ей идет, а что нет. Впрочем, если верить Жерару Рамберу, всю свою жизнь она встречала поклонение и любовь, а мужчины ее просто обожали.
— Мне она напоминала ирландского сеттера, — сказал он, — и это было прекрасно.
Мод и Жерар провели вместе первую ночь, а потом не расставались на протяжении десяти лет. Друзья говорили, что они неразлучны. Однажды кто-то спросил:
— Если вам удается та-а-а-к ладить между собой, почему вы не поженитесь?
Мод засмеялась и ответила:
— Жерар не может быть мужем! Он — антракт. Долгий антракт, но уж точно не муж.
На самом деле ее звали не Мод. Жерар не знал ни ее настоящего имени, ни фамилии, только ту, что она позаимствовала у страстно влюбленного в нее архитектора с востока Франции.
— Послушай, — сказала она архитектору. — Я не выйду за тебя замуж, но, если хочешь, буду всю жизнь носить твою фамилию.
Так она и поступила. Жерар так никогда и не узнал ее девичьей фамилии, он знал лишь, что ее отец — корсиканец. В тринадцать лет Мод заявила родителям: «Я никогда не выйду замуж, и у меня не будет детей». Почему она так решила, она не объяснила. Тридцать лет спустя она сказала им, что Жерар — человек, олицетворяющий все то, что она искала в мужчине. Он никогда не задавался вопросом, как доставить ей удовольствие, потому что все, что он делал, доставляло Мод удовольствие. Все.
Но однажды, после десяти лет совместной жизни, Мод сказала Жерару, что они должны немного отдалиться друг от друга. И вдруг добавила:
— Я хочу, чтобы начиная с сегодняшнего дня мы больше не виделись. Будем общаться только по телефону.
Мод принадлежала к категории женщин, чьи решения не обсуждаются. Спрашивать у нее «почему?» было бесполезно. Правда, Жерару казалось странным, что она подолгу не подходит к телефону — он хорошо знал ее квартиру, которая была не так уж велика. А потом настал день, когда Мод вообще не ответила на его звонок. Жерар подумал, что она встретила другого мужчину.
— Я был рад за них, понимаешь?
Но несколько дней спустя Жерару позвонил его отец, Абель, в одиннадцать часов вечера, чего раньше не делал никогда.
— Сынок, — сказал он, — хорошо бы ты к нам приехал. Прямо сейчас.
Жерар приехал к родителям около полуночи. Абель сидел на диване в своих вечных очках в черепаховой оправе и в подтяжках. Он с печальным видом протянул ему конверт. В конверте лежало письмо матери Мод, которая сообщала отцу Жерара, что ее дочь умерла от рака костей; она ничего не говорила ему про свою болезнь, чтобы его не расстраивать.
— Если это не доказательство любви, то я не знаю, что такое любовь, — заключил Жерар и махнул официанту, требуя счет.
У меня на глаза навернулись слезы, но Жерар нахмурился, давая мне понять, что в его присутствии плакать нежелательно. Тогда я открыла ему истинную причину своего приезда в Венецию и рассказала все: про Джорджию, про закрытый ресторан, про то, что не знаю даже ее фамилии… В глазах Жерара мелькнуло то же смятение, какое я испытала сама при виде Мари Вагнер, терпеливо ждущей меня возле подъезда. Он не испытывал ни малейшего желания возиться со мной, но что-то вроде морального долга перед разлученными влюбленными растопило его сердце. Жерар Рамбер не мог мне не помочь — я не оставила ему выбора. Он сказал, что завтра чета парижских архитекторов устраивает прием на острове Лидо. Туда соберутся все венецианские французы, возможно, там окажется и пресловутая Вероника или хотя бы кто-нибудь, кто знает, что с ее рестораном. Затем Жерар Рамбер проводил меня до отеля, заказанного Мишелем. Ему было не по пути, но он не хотел, чтобы я заблудилась в городе. Мы договорились увидеться завтра вечером, в семь часов, в баре «Гарри», откуда он отвезет нас с Мишелем на Лидо.
Никогда еще я так не радовалась встрече с Мишелем. Я постучала к нему в номер, точно зная, что он давно спит.
— Извини, я не думала, что ты уже лег, — соврала я.
Я рассказала ему, что случилось в баре «Гарри», рассказала про знакомство с Жераром и прием у французских архитекторов. Мишель слушал меня внимательно. Он был счастлив, что нас пригласили на светское мероприятие, и не скрывал своего восхищения.
— Понятия не имею, как ты это делаешь, — сказал он, — но ты умеешь оказаться в нужное время в нужном месте. Потрясающая способность.
Я знала, что это неправда. Но мысль о том, что кто-то, пусть хотя бы Мишель, верит в это, приносила мне облегчение. В этом человеке была такая бездна благородства и доброты! Я спросила, нельзя ли мне поспать с ним — просто поспать, а не переспать.
— Ты что, правда думаешь, что я хочу с тобой переспать? — удивился он.
— Ну да, — уверенно заявила я.
— Ты ошибаешься, — сказал он.
Я сняла брюки и скользнула к нему под одеяло.
— Значит, ты в меня больше не влюблен? — с вызовом спросила я, прижимаясь своими ледяными ногами к его — теплым и волосатым.
— Нет. Я люблю другую женщину, — серьезно ответил он.