Владимир Анатольевич вздохнул и заговорил со Столешниковым, как с маленьким ребенком:
– Юр, ну ты держи себя как-то в рамках, не мальчик уже. Понимать должен, что вокруг вашего стадиона – еще и город есть с людьми, с проблемами… Ты кто такой, чтобы решать – куда городским предприятиям деньги вкладывать?
Обвел рукой стройку и, не глядя на Столешникова, продолжил:
– У нас реальные проекты есть. Подстанция скорой нужна нормальная, детские садики нужны, а футбол – нет. Двести миллионов в год вы нам обходитесь. Двести миллионов, которые реально могут улучшить жизнь людей. Поэтому – мой тебе совет: забудь ты про этот Кубок. А еще лучше – падайте обратно во Вторую лигу. Юра, футбол у нас – это выжженная земля, покрытая трехметровым слоем говна. Никому он тут не нужен. Не понял еще?!
Столешников сдерживал злость, рванувшую наружу. Спокойно, Юра, держи себя в руках.
– Нужен. Может, сейчас больше всего нужен!
Мэр обернулся к Столешникову. Умный, все понимающий, не злой, нет… Рациональный.
– Я двенадцать лет мэр. Двенадцать лет… Ты здесь без году неделя и будешь учить меня город любить? Футбол городу нужен? Это кто решил? Мальчик, который за двадцать миллионов в месяц по мячу промахивается?!
Столешников понял все давно, но чего-то все же ждал. Зря…
– Тактик вы, Владимир Анатольевич, отличный… А вот игра у вас – говно.
Вот теперь можно и идти. И не оглядываться, не надо. Оно и так все понятно. Он и не оборачиваясь чувствовал злобный взгляд мэра у себя на спине.
Мальчик за двадцать миллионов, по мячу промахивающийся…
Куда ехать, если в душе черт-те что, и надо бы голову проветрить? На стадион, куда еще? Поработать с мячом, расписать план дополнительных тренировок по физнагрузке и по вратарям пробежаться. Когда тело вовсю работает, глупые мысли сами собой улетучиваются.
Он переоделся, поднялся наверх, ожидая, что газон окажется пустым. Но ошибся.
По газону бегал Зуев. Все скопившееся мастерство, желание и умение он выбрасывал в тренировке сам с собой. Финтил, бил, подхватывал рикошет и бил снова. С разных углов и положений. И ни разу не промахнулся.
Как играет Зуев, когда есть противник, Столешников знал. Теперь он наблюдал за своим игроком, тихо смотря из подтрибунного, и увиденное ему не нравилось. Почему? Да все просто: умеешь играть, так играй всегда и везде. А не только, когда рядом нет злых дядек, почему-то желающих забрать у тебя мячик, туфелька ты наша хрустальная…
Решение возникло неожиданно. Не самое правильное, далеко не самое лучшее, но уж какое есть. Растормошить его надо, вывернуть наизнанку и склеить, как придется. Глядишь, останется нужное команде и ему, тренеру.
– Зуев!
– А?!
– Пошли.
– Куда, босс?
– Мне «шеф» больше нравится. Погуляем, пойдем-пойдем…
Ох, не зря смотрел на него Зуев с такой тревогой во взгляде. Да, сынок, сейчас злой дядя Юра будет делать из мальчика мужа. Ну, или кого получится.
Оказавшись на том самом пирсе, Зуев остановился. Покосился на кранцы с затаенной болью и предвкушением чего-то плохого. И снова ты не ошибся, мальчонка, тебе точно не понравится. Больно уж ты правильный, аж квадратный, только комсомольского значка не хватает.
Столешников остановился и посмотрел на игрока. Решил без предисловий обойтись, сразу и в лоб:
– Мне интересно просто… Как это у тебя там работает? Вот ты их боишься на поле как… Как что? Как машину, которая может тебя сбить? Или как собаку злую?
Зуев вдруг улыбнулся. Широкой улыбкой совсем недавнего мальчишки.
– Не, я собак люблю.
– Я тоже. У меня в детстве был пес Ярик. Мы с ним в Серебряном бору мажоров кошмарили. Ну, то есть я кошмарил, он – на стреме…
Зуев насторожился.
– А что делали?
Столешников расплылся в ухмылке. Именно ухмылке, такой, что сразу хочется проверить: на месте ли твоя девушка и цел ли твой бумажник.
– Велики тырили.
– А полиция?
Святая непосредственность этот Зуев, дитя нулевых-десятых… Включи голову, вспомни, когда рос Юрий Валерьевич Столешников?
– Какая полиция? Так… менты… Да не парься, Зуев. Тут система такая: если боишься, сдавайся и терпи пинки под зад. Варя подлатает…
Зуев шмыгнул носом, недоверчиво глядя на него. А Столешников уже смотрел на двух рыбаков, нужной кондиции и возраста. И на их велосипеды, почему-то непредусмотрительно валяющиеся в отдалении.
– Здорово, браконьеры! Ну что, оформляемся?
Рыбаки оглянулись, с явным желанием либо послать, либо наподдать. Столешников улыбнулся, всем своим видом показывая, что шутит, добавил:
– Ладно-ладно… выдыхайте, не будем мешать!
Мужики отмахнулись от шутника, вернувшись к самому чудесному занятию на свете. А Столешников… А Столешников, отходя, просто взял и сел на первый попавшийся велик и погнал с порта.
На ходу обернулся к Зуеву:
– Страшно, Зуев? Правильно! Бойся!
Оно того стоило даже ради выражения зуевского лица. Трусишка, зайка серенький, какая у тебя гамма эмоций-то проявилась… Страх, отчаяние, понимание и осознание противоправного поступка, решительность и… Молодец, Зуев, крути педали, пока не дали!
Рыбаки, заметив пропажу, повскакивали со своих мест, пытались догнать свои велосипеды, бежали, разбрасывая снасти. Вслед футболистам полетела банка с червями, еще одна, вопли, угрозы – все это перемежалось отборным русским матом. Но преступники не остановились, скрылись из виду, повернув на дорогу, ведущую из порта в город и были таковы.
Остановились они только минут через пятнадцать, заехав в заросший плющом дворик между уютными двухэтажными домами. Столешников затормозил ногами, проворчав что-то про неисправные колодки. Слез, прислонил велик к стене.
– Ну, Зуев, ты красавец! Если что, с голоду не помрешь.
Зуев, ошалело глядя на него, встал рядом:
– Вы это специально все? Чтобы я… ну… Чтобы мне помочь?
Столешников расхохотался.
– Зуев, ты нормальный человек? Думаешь, можно покататься на чужом велике и стать Марадоной? Если б это работало, я бы уже Барсу тренировал. Или сборную Коста-Рики, как повезет.
Игрок вздохнул.
– А… зачем тогда?
– Весело же, Зуич, весело. Ладно, поехали обратно.
– На фига?!
Столешников даже остановился:
– Вот ты, Зуев, дурак, а? Извиняться, объяснять причины, каяться и просить прощения. С помощью свободно конвертируемых денежных знаков. У тебя бабло-то есть с собой?
Зуев пожал плечами.
– Эх ты, ладно, догоняй, решим как-нибудь.
Глава четырнадцатая:Надежда – наш…
Под крылом самолета клубились облака, прячущие земной шар. Домой лететь, ехать или идти всегда хорошо. И путь короче… пусть и только кажется, что так. Говорят: дом там, где тебя любят и ждут. А Столешникова всю жизнь любил и ждал только отец.
Перед посадкой тренер проглядел на планшете последние цифры матчей. Все ему нравилось, все устраивало. Сработал их с Бергером метод, разогнался «Метеор», идя по турнирной доске вверх красиво и плавно. Вылететь грозит? Нет. Кубок ближе? Да. Что тогда напрягаемся, Юрий Валерьевич?
Да все просто.
В премьерке, где-то спотыкаясь, где-то наоборот, неудержимо шел на Кубок его… его бывший «Спартак». И подсказывало что-то, угнездившееся в голове совсем недавно: схлестнутся они.
Добрался к отцу быстро. В собственную квартиру решил не заходить. Чего он там не видел? Платит постоянно, все блестит и все прекрасно. Вверх по лестнице взбежал, как в детстве, через ступеньку. С порога почувствовал запах ремонта – шпаклевка, грунт и еще что-то.
Отец открывать не спешил, видимо, занят чем-то. А Столешников мнется в нетерпении, как же давно он здесь не был! Пока отец неторопливо звенел замком, Юра позабыл про приветствия. Сразу с порога заявил:
– Нас трансферов лишили, знаешь? Усилиться не получилось, скамейка совсем короткая…
Столешников прислонился к дверному косяку и огляделся. Обои нарезаны, разложены аккуратными рулонами, стена обработана. Отец взял со стола коробку обойного клея и, рассматривая сквозь очки инструкцию, спросил:
– Что делать думаешь?
Вот как у него это получается? Ты ему про проблемы, а он… а он спокойный, и ты сам вдруг становишься таким же. Наконец-то, глянул поверх очков.
– Не знаю… Может, молодого одного выставлю завтра. Вроде, есть в нем что-то… Но на поле… Не знаю, в общем. Может, приедешь, посмотришь?
Сколько звал-то уже к себе? Не хочет, домоседом стал. А море? Да и ладно, Юр, что мне-то море в мои годы? Пап, врачи у нас хорошие, оказывается, в городе… А у меня и здесь неплохие. Ты, Юр, работай, играй, пусть и не сам, со мной все хорошо.
– Чего смотреть? Себя ставь на игры. Как же они так печатают… в очках не разберешься!
Столешников решил переспросить, так, на всякий случай:
– Себя?!
– А что мешает? Год давно прошел… Ноги на месте. Играть можешь.
В груди Столешникова что-то шевельнулось от его слов.
– То есть просто выйти на поле, как будто не было ничего?!
Отставил, наконец-то, клей этот. Посмотрел строго, совсем как историк школьный:
– А что было? Это же просто игра. Выходи и играй…
Столешников отмахнулся. Не начинай, мол, пап. Тренеру «Метеора» тяжело давались такие разговоры.
– Знаешь, этот молодой, Зуев, он всего боится, смотрит на нас взглядом овцы. Мы ему – давай, не ссы, иди в стык, а самому страшно… страшно…
Столешников вздохнул. Отец смотрел на него, не отрываясь, ждал нужного ответа.
– Я на эти трибуны смотреть боюсь. Ты думаешь, я не слышу, что они говорят, что кричат, что пишут в своих соцсетях сраных? Я эту ненависть чувствую! Слышу я ее, пап… Это каждый день со мной. Выходи и играй?!
Отец смотрел, чуть прищурившись.
– Проехали. Я – тренер.
Отец пожал плечами, сняв очки и крутя их в пальцах. Столешников сильно разнервничался. Заходил по комнате взад и вперед, к двери, передумав, обратно. Собирался сказать что-то, оправдаться или закричать, даже рот открыл. И, тут же, как рыба, захлопнул обратно. Посмотрел на отца. Тот не обращал внимания на метания сына, все читал мелкий шрифт на коробке. И вдруг Столешников понял, как сильно он отца любит, как рядом с ним превращается в маленького мальчика – про себя да про себя, а про папу до сих пор ничего и не узнал. Это ощущение как-то странно растрогало взрослого мужчину, Юра, в порыве какой-то сыновьей нежности, подошел к отцу и крепко обнял его. Не умея сказать самого главного, произнес: