— Конечно.
— Ну, до встречи.
Хочу тебе похвастаться, вчера я наконец выполнила последние формальности: надо было внести некую сумму, чтобы стать членом кооператива, и я внесла. Через две недели будет собрание правления, и тогда меня примут в кооператив. Я заплатила еще и налог: представляешь, его насчитали с того самого дня, с двенадцатого февраля, а ведь прошло уже два года.
Знаю, все это надо было сделать гораздо, гораздо раньше.
Но я притворялась, что меня это не касается.
Когда-то, очень давно, я потерялась в пионерском лагере. Отстала от группы. Я, конечно, не стала никого звать, кричать в панике, нет-нет, ничего подобного. Все было таким же, как раньше, когда все остальные были рядом. Почти таким же. Только деревья стали толще и выше, а небо более далеким. И кусты можжевельника напоминали притаившихся людей.
На пересечении просек я свернула направо. Когда я не знаю, куда идти, всегда иду вправо. Конечно, таким образом можно ходить по кругу. Но лучше круг, чем ничего. Я все брела и брела, начался совсем другой лес. Тропинка поросла травой, я даже нашла на ней два красных подосиновика. Мне не было страшно. Я знала, где Большая Медведица и что мох растет на деревьях с северной стороны. Я знала, как добраться домой и многое другое знала, хотя никто об этом не догадывался.
Когда стемнело, я подумала, что найду место, где люди обладают лучшим зрением.
Не нашла.
Ребенок? Мне казалось, он хотел ребенка. Ведь он уговорил меня сменить работу, на прежней у меня был ненормированный рабочий день, иногда приходилось засиживаться допоздна (ты сможешь проводить больше времени дома, а когда родишь мне ребенка…).
Мне.
Такое чудесное местоимение. Тогда я не обратила на это внимания. Родишь мне.
Это местоимение — мягкое и теплое, означающее близость, заботу, нежность.
— Ты мне так дорога.
— Мне не жить без тебя.
— Смотри, не заболей у меня.
— Что-то ты у меня плохо выглядишь.
И резкое, недружелюбное, грозное:
— Смотри мне, не опоздай!
— Ты мне этого не сделаешь!
И наконец:
— Ты родишь мне ребенка.
Но он заботился о том, чтобы я не забеременела.
— У нас еще есть время, насладимся друг другом… Я позабочусь обо всем, — говорил он, гладя меня по спине, — тебе не надо ни о чем беспокоиться.
— Как только я попаду на эту передачу…
— Как только мы встанем не ноги…
— Как только наступит подходящий момент…
Поэтому я улыбалась, когда мама спрашивала меня, думали ли мы о ребенке.
Конечно, я думала о ребенке, и даже слишком часто. Я думала о нем все время. О крохотных ручках, ножках, глазках, о прелестном голоске, который повторяет:
— Мама, тики, тики…
Так лепетал ребенок Иоаси, протягивая ручонки к часам.
Я думала о привязанности, думала о заботе и ласке, о правильном воспитании, о любви, о нежности, о детских ручках, обвивающих мою шею, думала о теплом тельце, засыпающем у меня на руках, о влажном поцелуе, отпечатанном на щеке.
О да, я думала о ребенке.
Как же без ребенка?
— Тебе было хорошо? Ну, может, из этого что-то получится, — говорил он, отодвигаясь от меня после секса, а я молчала, уткнувшись головой в синюю цветастую подушку. — Почему ты молчишь? Хочешь спать? В чем дело? Чем ты вечно недовольна?
Как-то раз я осмелилась сказать:
— Не говори со мной так, давай будем разговаривать нормально.
Больше я никогда не совершу подобной ошибки.
— Нормально?! Что значит «нормально»? — Он приподнялся на локте и включил ночник. В его глазах была неприкрытая ненависть. — Давай, объясни мне. Значит, у тебя ненормальный муж? Я с удовольствием послушаю, давай.
— Я не это имела в виду… Ты неправильно понял… — Я вжималась головой в подушку, как будто бы она могла меня спасти. Она была такая мягкая, и мне хотелось быть всего лишь синей цветастой наволочкой и ничем другим.
— Ах, я тебя плохо понял?! Все ясно! Я вообще мало что понимаю, зато ты слишком умная! Разумеется, я идиот. Что ж, просвети меня…
— Я хотела только сказать, что люди…
— Ах, люди? Как мило услышать, что жена не считает тебя человеком. Это очень интересно, продолжай, говори.
И подушка начинала пылать, все вокруг пылало, жар становился все сильнее и нестерпимее.
— Если бы у тебя был ребенок, тебе бы не лезли в голову всякие глупости. — Он поворачивался ко мне спиной, и я с облегчением выдыхала в синие цветы — осторожно, тихо, чтобы не выдать себя, не разозлить его.
— Если бы у тебя был ребенок, ты, конечно же, была бы совсем другой, — сказал он с упреком, когда я в очередной раз покупала прокладки.
Он не ошибался. Я была бы другой.
Я была бы не одна.
Но я не могла устроить такое собственному ребенку.
И он откладывал вечером на тумбочку Фолкнера, а потом поворачивался ко мне, засовывал мне руку между ног и говорил:
— Ты опять не хочешь?
К сожалению, он лежал ко мне не спиной, нет, и у меня вставали дыбом волоски на коже, и я молила Бога, чтобы муж этого не заметил. Я очень не хотела злить его — тон у него был холоден, как лед. Я не знала, что сказать, бедра сами собой сжимались от этого ледяного тона, он замораживал меня и там, внутри, хотя принадлежал не чужому человеку, а моему мужу, которого я поклялась не покидать до самой смерти. И я хотела умереть. Чтобы сдержать слово.
Поэтому я притворялась, что сплю, и так, как будто ворочаясь во сне, пыталась отвернуться. Но он зажигал свет. Я щурила глаза, словно очнулась от крепкого сна, а он всматривался в меня нескончаемо долго и говорил:
— Я же вижу, что ты не спишь.
И его голос уже не был ледяным, в нем вибрировало предвестие силы, и я знала: через минуту он докажет мне, что я не сплю, что я хочу его, что мечтаю о том, чтобы он занимался со мной любовью, и я улыбалась непослушными губами, которые отказывались служить мне в такой важный момент.
— Я не сплю, конечно, не сплю…
Я поворачивалась к нему, чтобы это произошло поскорее. Чтобы его не уязвить. Чтобы он не ушел в другую комнату, чтобы не сидел там одиноко, и чтобы потом он не возвращался в постель, когда я, устав от полуночного бдения, вдруг засну и не проснусь, пока он рывком не вытащит меня на середину комнаты, как в предыдущую ночь, крича, чтобы я убиралась отсюда, и бормоча, что я его любовь, что он из-за меня наложит на себя руки, но сначала докажет, кто здесь главный, и что я не могу ему такое сделать, и я помню боль и его тяжелое тело, навалившееся на меня, и отпечатавшийся на спине след от кромки ковра.
Поэтому я не защищалась от голоса своего мужа и склонялась над ним, вынужденная быть хорошей женой, и иногда это помогало — он не делал ничего, что могло причинить мне боль.
А иногда нет.
На этот раз, когда он уже был сверху, он посмотрел мне прямо в глаза и, видимо, разглядел то, что я так старательно пыталась скрыть, потому что сдавил мне горло и прохрипел:
— Я убью тебя.
Но не убил.
Тогда еще нет.
Я не понимала, что происходит. Сразу же после восхода солнца на мир опускались сумерки. Вроде бы ничего такого не происходило, вроде бы солнце светило, все вокруг сияло, искрилось, золотилось и серебрилось, но в каждой капле росы скрывалось предвестие темноты. Словно какой-то занавес отделял меня от остального мира. Я видела людей, слышала слова, но все это происходило только в двух измерениях. Третье измерение для меня внезапно исчезло. Мир стал плоским, как лист бумаги.
Едва просыпаясь, я начинала бояться.
Как он на меня посмотрит?
Посмотрит ли вообще?
Заметит ли меня?
Или его взгляд легко скользнет сквозь мое тело и остановится на окне?
— Помыть бы надо, — скажет он.
Я поворачивала голову: струи дождя оставили на стекле следы. Да, надо бы помыть.
Как же сильны должны были быть струи дождя, если они проникали в мою кровь и запросто делали меня прозрачной?
Я переставала существовать. И должна была что-то сделать, чтобы вновь возникнуть.
Я исчезала.
Предикатив.
Что это такое?
Это слова «следует», «надо», «нужно».
Осколки каких-то глаголов? Обломки?
Обломки, которые вырастали до гигантских размеров и отнимали у меня жизнь, волю, радость…
Надо выдержать. Следует идти на компромисс. Нужно быть взрослой.
Раз я не услышала тревожных звонков раньше, значит, сама во всем виновата.
Я так сильно хотела найти свою вторую половинку, что судьба дала мне ее.
Нечего жаловаться.
Но хорошая пара понимает друга друга с полуслова.
— Ты видел?..
— …Вот умора, смотри, она точно из немого фильма…
— …Братья Маркс[10].
— А походка, как у Чарли Чаплина!
— Разве ты знаешь, как ходил Чаплин?
— Покажи.
— Нет, пожалуй, так.
И дружный смех, а маленькая пожилая дама в манто и элегантной шляпке довоенных времен движется в сторону автобусной остановки, опираясь на зонтик, и мы выделили ее из толпы нашей общей ассоциацией, нашим общим смехом, обращением к тому, что нам обоим хорошо известно, нашим желанием развлечься.
А мы?
А я?
На ужине по случаю именин (Никаких гостей, мы же хотим побыть вдвоем, правда? Нам никто не нужен, ведь другу друга есть мы) мы сидим за столиком, перед нами рыба в лимонном соусе, поданная официантом, — отличный, нежный морской язык, и соус превосходный, я бы не сумела ничего подобного приготовить дома… И кислое лицо моего мужа.
— Посредственная рыба, очень посредственная.
— А мне нравится, — говорю я неосторожно.
Нелояльно.
Ему наперекор.
А ведь могла бы поддакнуть, что мне мешало?
— Вы видели новый фильм братьев Коэнов[11]?
— Великолепный, правда? Мы были в восторге.