А ну-ка, девонька, – повернулся он к Бибере. – Пальчики у тебя бесценные, никакого следа не оставят, сунь-ка этот клубочек молодцу в рот. А? Вот так. А теперь отойди.
Старик сдернул с пояса фляжку, приставил ко рту Алкуса, хлопнул того по щеке и кувырнул фляжку, когда младший Рудус открыл глаза. Алкус захрипел, захлебнулся, но проглотил, продолжил пить, а когда снова обмяк, Игнис похолодел. На путах висел он сам.
– Вот демон, – выругался старик. – Главное-то забыли. Давай-ка, принц, стягивай порты да меняйся ими с Алкусом. А куртку с него вовсе срезать надо. Да. Лишь бы родинок каких не случилось, но ничего. Можно срезать и сослаться на ссадину. Да и кто будет его спрашивать? А спросят, все одно – ответить не может.
– И что теперь? – с подозрением спросила Брита.
– А теперь мы все идем ко мне в каморку и ждем начала церемонии, – прошептал старик. – Останки бедного мальчишки вместе с тряпьем я сброшу в сливной канал, Энки меня простит, думаю. А если не простит, то на мне уже столько непрощенного, что я и не почувствую. А когда церемония начнется, когда магия на пыточном помосте закрутится, я нацеплю на всех нас личины стражи, мы выйдем на храмовую площадь, возьмем лошадей у стражников и помчимся в Кирум.
– Почему в Кирум? – не поняла Брита.
– Вот у него и спроси, – кивнул на Игниса старик. – Или у подруги своей. Он пока бредил в первую неделю, много чего сказал. Кирум – единственное близкое светлое место. Можно было бы пойти и на север, но скоро конец той дорожке. Враг подступает к Бэдгалдингиру.
– А стражники дадут нам лошадей? – усомнилась Бибера.
– Ты бы не дала, а они дадут, – уверил девчонку старик. – Скажут спасибо, запрут за нами ворота, выбросят в сточную канаву ключи и забудут о нас.
– Подожди, – скривила губы Брита. – Но почему я должна тебе верить?
– Ты читала списки врагов Ардууса на воротах? – спросил старик. – Мое имя там есть.
– Там нет Намтара! – прошипела Брита.
– А ты думаешь, что у меня одно имя? – удивился старик и снова сунул руку в ворот к страшным шрамам. Пошевелил там рукой и выдернул уже не волос, а сияющий шнур. И сам изменился. Остался старым, но выпрямился, оглядел троицу усталым взглядом.
– Софус, – выдохнул Игнис.
– Можно и так назвать, – кивнул маг.
Глава 29Процелла
Процелла так и не смогла вспомнить, как добралась она до Фиденты. Наверное, останавливалась только тогда, когда лошадь вовсе отказывалась идти. Деревеньки, землянки переселенцев – все смешалось и слилось в одну полосу. Одно было точно, что заплаканную девчонку с мечом на боку, которая беспрерывно теребила на груди заветный кулончик, никто не обидел. Находили и охапку сена для лошади, и миску похлебки, и место у костра. На всяком неудобье, на всяком косогоре в Фиденте стояли землянки, лачуги, хижины, шатры. Звучала атерская, араманская, каламская и тирсенская речь. Колыхались над крохотными становищами флажки всех цветов. Кажется, однажды Процелла спросила, а почему все эти люди останавливаются в Фиденте, почему не идут в Ардуус. Там и стены высокие, и войско большое, и, по слухам, помогают беженцам?
– Нет, – мотнул головой какой-то старик у очередного костра. – Вот ты сама откуда, девица? Имени не спрашиваю, понимаю, что просто так одна по дорогам таскаться не станешь, но и на бродягу ты не похожа. Откуда будешь?
– Из Лаписа, – призналась Процелла.
– Вот, – поднял палец старик. – Кое-кто из наших пошел и в Лапис. И их приняли, как я слышал. И помогли. Но об колено ломать никого не стали. И здесь не станут. Пока не станут. Я сам думал в Лапис, но не по мне горы. Я из Тирены, равнина мне милее. Не думаю, что легко до весны доживу, но был тут писец фидентский, всех переписал, обещал, что из королевских уделов каждой семье будет лоскут земли. И никто не спросил меня, какому богу я кланяюсь, кому молюсь, как плечи сжимаю, в какой угол в землянке топчан ставлю. А в этом Ардуусе только об этом и разговоров. И казнят, однако. Многих казнят.
– Понятно, – кивнула Процелла и подумала, что никто не говорит о главном, хотя все взгляды были обращены туда, куда она держала путь, на запад. Туда, где поднималась мутная стена Светлой Пустоши и где ночами играли багровыми сполохами неведомые отсветы.
На третий или на четвертый день Процелла увидела башни Фидентского замка. Сердце защемило, и она вновь сунула руку в вырез на груди и нащупала обломок меча, который повесила на бечеву, перехватив головешку поперек. Деревяшка уже не царапала кожу, наверное, обтерлась за долгий путь. Процелла стала вспоминать адрес, который заставила ее запомнить Брита, но, когда добралась до трактира, слезы снова начали душить девчонку. Здание разбирали хмурые ремесленники. Наверное, не нашлось новых хозяев или они решили, что трактир стоит на плохом месте, больно часто случаются в нем всякие беды.
Процелла объехала гору хлама, миновала замок, город и выбралась к главной переправе. У пристани стоял паром, с которого сходили, вытаскивали узлы и выводили скот люди. Со стороны Утиса толпился народ, примораживало, поэтому у закраин реки блестел лед. Со стороны Кирума все было мутным. И хотя город оставался чистым, можно было даже разглядеть часовую башню, переправляться туда не хотелось. Паромщик обрадовался Процелле, словно родной. Объяснил, что гонять пустой паром – плохая примета.
– Куда? – спросил паромщик.
– В Утис, – вымолвила Процелла.
– Там же все плохо, – удивился паромщик.
– А где теперь хорошо? – спросила Процелла, заводя на паром лошадь.
– Чудные дела твои, Энки, – пробормотал паромщик. – Девчонки, с мечом на поясе, верхом, идут на юг. Мужчины бегут на север.
– А ты куда побежишь? – спросила Процелла.
– Я? – Паромщик задумался. – Куда уж мне бежать? Вон, у меня двое сыновей. Две лошади. Одна тянет паром на этот берег, другая на тот. На проживание хватает. Будут дети живы, стану до последнего переправлять. Кто бы ни победил в войне, им же надо будет переправляться?
– Орду переправлять станешь? – удивилась Процелла, глядя на холодную, темную воду.
– А что, они не люди, что ли? – пожал плечами паромщик.
– Говорят, что они каждому инородцу режут горло, – поморщилась Процелла. – Правда, есть еще надежда попасть в рабство. Но ты немолод…
– Ты зато молода, – обиделся паромщик. – Слушаешь всякие сказки… Если всем горло резать, кто будет работать, хлеб растить, шерсть ткать, горшки обжигать? Да хоть бы и паром тягать?
– Я не в обиду, – проговорила Процелла. – Если все совсем плохо и смерть близко, что делать?
– Что делать? – зачесал нос паромщик. – Это просто. Если дети живы, класть живот за детей. А если не уберег, то все. Руби канат и плыви вниз по течению.
– Зачем? – не поняла Процелла.
– Ну как же, – пожал плечами паромщик, – ни лодок, ни кораблей с той стороны нет. Как пустошь пожрала реку, так словно отрезало. Никто не знает, стоит ли еще Эбаббар. Не смыло ли Самсум в море… А не будет детей, я лягу на плот и поплыву. Если страшно умру, так поделом, детей не уберег. А если не сразу, так хоть глаза на Светлую Пустошь перед смертью потаращу.
– Зачем? – спросила Процелла.
– Интересно, – зло буркнул паромщик.
На другом берегу реки Процелла сразу окунулась в толчею и гомон беженцев. Кто-то ее о чем-то спрашивал, но она лишь пожимала плечами и, выбравшись из толпы, забралась на лошадь и направила ее не к утисскому холму, а мимо замка вдоль реки к известковым увалам, на которых, скорее всего, не имелось ни клочка плодородной земли, потому как домики лепились один к другому, без огородов и без садов, хотя что там можно было определить под снегом и льдом? Дорога стала изгибаться, забираться в гору, Процелла уже испугалась, что проплутает до вечера, но нужный дом отыскался быстро. Он единственный выходил на улицу не толстой беленой стеной, обращаясь окнами и дверями ко внутреннему дворику, а высокой глиняной оградой, заглянуть через которую нельзя было даже всаднику. За этим домиком слобода обрывалась, дальше тропа уходила в холмы, и, судя по отсутствию следов, делать там было нечего. Процелла оглянулась, спешилась, обошла домик, заглянула за угол, убедилась, что дом не только стоит крайним на косогоре, но за ним известковый берег скашивается в глубокий овраг, что сулило хотя бы некоторую безопасность.
– Чего надо? – огорошил Процеллу выросший, будто из-под земли, коренастый дедок. – Чего нюхаешь тут?
– А тебе что? – спросила Процелла. – Может быть, я поселиться здесь хочу? Хотела дом поставить по улице этой, а у вас обрыв, некуда ставить. А что там дальше, в холмах?
– Ничего, – буркнул дедок. – Холмы на пяток лиг, потом бросовые долины. Но и там деревня на деревне. Тут просто не ходит никто зимой, южнее низами дорожка есть. Ты откуда будешь-то?
– Из Лаписа, – неожиданно призналась Процелла.
– Так чего тебе здесь делать-то? – удивился дед. – Это нам надо в Лапис перебираться, избушки каменные в горах повыше лепить, лавку из досок сколачивать, на карачках под нее забираться да ждать, когда эта хмарь вся изойдет. А ты сюда пришла. Тут хорошего много, да только все сыскано, ничего не осталось. Поняла?
– Не изойдет хмарь просто так, – пробурчала в ответ Процелла, шагнула к лошади и тут только вспомнила, что именно эти слова и должен был сказать ей кто-то из дома напротив. А что она-то должна была ему сказать? И ведь первой, первой. Что?
– Ты там живешь? – показала она на домик напротив, который лепился к улочке, как все прочие, спиной, а ворота держал рядом, только чтобы протиснуться в невидимый дворик. Сейчас воротца были приоткрыты.
– Да уж догадаться не великий труд, – хмыкнул дед.
– Это, – наморщила лоб Процелла. – Дома на этой улице… хорошие. А твой лучше других.
– Ладно, – расплылся в улыбке дед. – Вот, держи ключ. Дырка в воротах кожанкой прикрыта, вставляй и поворачивай. Изнутри засовец накинешь. Только будь уж чуть поаккуратней. Без дела носа наружу не высовывай. Я ж вижу, что ты от своих отбилась, слезы-то тропы на щеках протоптали. Колодец во дворе, навес для лошадей и сарай за домом. Мука, сушеное мясо, фрукты, мед, крупа всякая – все в доме имеется. Надолго?