Обрисовав в красках проблему, чиновник осторожно подталкивал высшее руководство к ее разрешению. Его вывод можно разделить на несколько тезисов. В первую очередь отмечалось: «В Москве не щадят трудов проводить воду из такого дальнего места, как Сухарева башня, а в Петербурге, где Нева не единственная в отношении отличной воды река в мире, в таком близком расстоянии от всех мест, нуждающихся там в чистой воде, — и по сие время, решительно не предпринято ничего по этому предмету»[256]. То есть подчеркивалось, что финансовые затраты, объем работ будет не только сопоставим, но даже меньше московского строительства.
Затем в ход шел медико-санитарный аргумент: «Неудивительно после этого, что в Петербурге не прекращается и никогда не может в черном народе или в бедном классе жителей прекратиться холера, которая в настоящее время даже начала опять усиливаться — ибо по объявлениям в „Полицейской газете“ в короткое время число холерных от 10 или 15 человек вдруг дошло уже до 200! Тогда как в Москве и других городах России народ уже забыл о холере»[257].
Для чиновника полиции значимость «водопроводного дела» была большей, чем уже реализовывавшаяся идея газового освещения города. Поэтому он сетовал: «Если весь Петербург изрыт трубами и каналами для газоосвещения, то не менее было бы полезнее провести таковые же и для провода невской воды в предположенные, но, к несчастью, давно забытые фонтаны! Впрочем, кажется, в этом отношении Петербург принял себе в девиз: L’agréable avant d’utile»[258].
Ну и, как водится, последний аргумент был наиболее ярким, значимым для власти и политизированным: «Кроме очевидной, неоспоримой пользы от фонтанов или водохранилищ в Петербурге, они составили бы величайшую красоту сего единственного, по великолепию своему городу в мире, и сравнили бы его в этом отношении с прочими первейшими столицами Просвещенных Европейских Держав, — и если начатие железных дорог в России, постоянный Николаевский мост и освещение Петербурга газом увековечили царствование Николая I, то конечно продолжение сих дорог по всей России и устройство водопроводов в Петербурге невской воды в числе прочих общеполезных учреждений не менее бы ознаменовало и настоящее царствование»[259]. Лакировка фасадного облика имперской столицы могла стать решающим аргументом. Во всяком случае, может быть, под влиянием приведенных донесений в 1859 г. в Петербурге начались работы по постройке водопровода[260].
В документах Третьего отделения вообще довольно часто можно обнаружить сопоставление двух столиц. В той же коллекции агентурных сведений найдено яркое, написанное в духе некогда популярных «физиологических» очерков донесение из Москвы. Привычное для литературной традиции противопоставление Москвы и Петербурга здесь основывается на аргументах полицейского благочиния.
Автора (им был старший чиновник Третьего отделения А. К. Гедерштерн) сразу поразил ритм городской жизни и внешний вид москвичей: «Для наблюдательного человека, не бывалого в Москве, с первого шагу бросается в глаза разительный контраст между бытом, движением и, так сказать, народным характером жителей той и другой столицы, особенно торгующего класса людей из черного народа. Петербург в этом отношении совершенный щеголь или нарядная кокетка против матушки-Москвы»[261].
Петербургу А. К. Гедерштерн отдавал явное предпочтение — чистота, опрятность, богатство, щегольство делают Петербург европейским городом, а это наиболее значимая оценка. Казалось, что все то неустройство, о котором «сигнализировали» служившие в Третьем отделении чиновники, куда-то исчезло: «В Петербурге все чисто опрятно, — на барскую ногу, исключая разносчиков, извозчиков и мастеровых, изредка только встречаешь простолюдина и то в отдаленных только улицах — вся остальная же масса жителей заключается в барах, щегольски одетых военных и гражданских чиновниках, пышных по последней парижской моде разряженных дамах и вообще людях хоть и различного звания и состояния, но весьма и весьма прилично одетых — словом, Петербург в этом отношении представляет общий вид не русского, а иностранного города, — Москва же напротив, царствует еще настоящий тип русского народа, начиная даже с самой физиономии черни»[262].
Торгово-купеческий лад древней русской столицы удивлял чиновного «европейца»: «Здесь, можно сказать, все нечисто, неопрятно, — просто грязно, и к величайшему удивлению, даже в самом центре города, на лучших улицах, около Кремля и в Кремлевских церквах, чрезвычайно редко встречаешь военного или гражданского чиновника и вообще порядочно одетого человека, — а о дамах и говорить нечего, — их, кажется, как будто и не существует в Москве, но зато встречаешь на каждом шагу простого купца, грязно одетого мужика или бабу, разнощика, толпу пирожников и подобной черни, все это в вечном движении, суетах и как муравейник толпится по грязным площадям, узким улицам и около рынков, и на лицах всего этого люда как бы написано, что все их помышления устремлены на торговые обороты и большее приобретение; у них, кажется, каждый шаг рассчитан и имеет свою цель»[263].
Кажется, что петербургский светский лоск Москве не знаком: «Судя по тому, что видишь на улицах в Москве, должно думать, что здесь и не существует того звания людей, которые в Петербурге составляют красу столицы, то есть тех, которых всюду, не только среди города, но и в отдаленных улицах видишь разъезжающих в щегольских открытых экипажах или беззаботно и величаво прогуливающихся по всем направлениям Петербурга, не в суетах, как в Москве, без всякой торопливости, как бы на гулянье»[264]. Для А. К. Гедерштерна наиболее значимы — военные и гражданские чиновники, а достойное времяпровождение горожан — это неспешные прогулки по городским проспектам, поездки в модных экипажах и посещение театров.
Даже московские театры ранят «тонкую», «возвышенную» натуру петербуржца: «В московском Малом театре (единственном, в котором играют во время лета, и то только два раза в неделю), даже и в ложах не заметно высшего общества; все это довольно просто, обыкновенно и представляет класс людей среднего звания. Военных почти нет, и если видишь генерала, то смотришь на него даже с некоторым удивлением, и все это, когда театр бывает совершенно полон, в представление единственной московской театральной знаменитости: Щепкина[265], ныне, как говорят, весьма редко играющего»[266]. Поведение московской театральной публики вообще давало основание задуматься об эффективности полицейского надзора в Москве: «Для петербургского жителя, посещающего часто тамошние театры, чрезвычайно странно слышать в Императорском московском театре во время пьесы той или другой актрисы, вместе с аплодированием, и громкие, довольно продолжительные, невежливые шиканья, свободно, как видно, допускаемые московскою полициею, чего в Петербурге ни один порядочный человек себе не позволяет не только из осторожности преступить соблюдаемый в тамошних театрах порядок, но из уважения к себе и зрителям. Это заставляет думать, что в Москве существуют две оппозиционные партии театрофилов, довольно сильные, чтобы полиция могла укротить энергические их порывы»[267].
Даже привычное для всех горожан блуждание по темным улицам для А. К. Гедерштерна в Москве еще более неприятно: «Не менее этого обращает особенное внимание […] чрезвычайная в нынешнюю уже пору темнота на улицах в Москве, которые, невзирая на это важное неудобство для пешеходов и экипажей, не освещают еще ни одним фонарем. Хотя и существуют, как говорят, общие для обеих столиц полицейские постановления, не зажигать фонарей ранее 1 августа, но тут, кажется, не принято в соображение весьма важного обстоятельства, а именно, что в Петербурге, по северному его положению, еще можно обойтись до 1 августа без фонарей, но отнюдь не в Москве, особливо в нелунные ночи. Здесь смеркается почти часом раньше, и тогда как на улицах в Петербурге еще довольно ясно можно различать предметы, в Москве от совершенной тьмы носами натыкаются друг на друга и поневоле должны бродить среди грязи!»[268]
В сравнении характера петербуржцев и москвичей чиновник оказался достаточно наблюдательным. Его суждения звучат вполне современно (за «чернь» простите, москвичи!): «[…] заметно, что даже и самый дух и обращение московской черни весьма различен против петербургского простого народа. В Петербурге он учтив, вежлив, предупредителен (даже к иностранцам) — и как будто в этом отношении приобрел уже некоторую степень образованности — в Москве же суров и крайне неучтив в обращении; надо всегда приготовиться к получению отрывистого и даже довольно грубого ответа»[269].
Профессионал полицейского надзора особое внимание обратил на социальную неустроенность, на обилие нищих в городе: «Но всего удивительнее и непонятнее для приехавшего в Москву, что в таком богатом, торговом городе встречаешь то, чего никогда, решительно никогда не видишь в Петербурге, а именно бродящих по улицам лучшей части города баб, девчонок и мальчишек, не то что в рубищах, но к стыду Москвы сказать совершенно босых. Отнести ли это к ослаблению полицейского надзора или к действительной крайности сих несчастных, доведенных до такой степени нищетой от не призрения и не заботливости об них московского градского управления? Конечно, и в Петербурге есть масса нищих, но никто там еще не видал на улицах, среди белого дня совершенно босого человека!»