риведя с собой со станции железной дороги сторожа унтер-офицера Дементьева, с которым на другом нанятом извозчике отправил посылку вместе с письмом по адресу в квартиру Чернова, а сам неизвестно куда скрылся»[556]. На этом след обрывался.
Параллельно «собрав по возможности все остатки этого ящика, а равно обломки медных и других вещей», комиссия привлекла для изучения материалов мастеров, «вытребованных от ремесленной управы, кои объявили, что ящик был ольховый, наполированный под красное дерево, длиною 12, шириною 10 и вышиною 5 вершков, медные же вещи признаны кусками обыкновенной кастрюли, спаянной оловом с крышкой, в которую была вставлена медная трубочка, вероятно служившая проводником к находившемуся внутри кастрюли разрывному составу. Кроме того, в числе найденных остатков после взрыва ящика оказались: небольшой, заграничной работы пистолетик и ствол большого пистолета, отрезанный от ружейного ствола; замок заграничный, а курок к нему русский и не мастерской работы; в большом количестве толстые осколки бутылок, в коих предполагать можно, что заключалась воспламеняющаяся жидкость, ибо при взрыве ящика на всех получивших ушибы и обжоги горело платье». «Для химического исследования и определения составных частей разрывного состава» собранные улики были переданы в медицинскую контору[557].
Сам Чернов наиболее вероятным мотивом преступления считал «корысть или личную месть». Следователям он высказал «некоторое подозрение» на жену свою Веру Михайловну и ее родного брата Владимира Суражевского, проживающих в Калужской губернии. Изъятая переписка с женой и ее родными подтверждала «неприязненные отношения между ними и Черновым»[558]. Для выяснения обстоятельств дела на месте в Калугу был отправлен пристав Цвиленев.
Среди изъятых у Чернова бумаг нашли письмо помещицы Анны Сергеевны Шабловской, в котором «упрекают Чернова за отказ в деньгах просимых у него заимообразно и объясняют, что, зная до него касающуюся тайну, от которой зависит вся его жизнь, могли бы быть ему полезны, да не за что, потому что он сильно огорчил»[559]. Таинственные намеки заинтересовали следствие. Чернов мог лишь пояснить, что письмо получил в конце августа — начале сентября, а с госпожой Шабловской познакомился в Москве на маскараде, потом виделся на гулянье, «короткого знакомства с нею не имел». По наведенным справкам выяснилось, что она — калужская помещица. Ее небольшое имение (32 души) из-за просроченных процентных платежей опекунскому совету было назначено к продаже с аукционного торга[560]. Разъяснять тайны письма отправили А. В. Воейкова.
Новые направления для следственных поисков подсказали бдительные граждане. Случайно оказавшаяся на месте происшествия мещанка Анна Власьева сообщила, что слышала, как Чернов «после взрыва упрашивал неизвестную женщину и других лиц, давая им деньги, чтобы они скрыли находившуюся у него молодую женщину Матильду»[561]. Действительно, полицией вскоре была найдена двадцатидвухлетняя девица Елена Матильда Гальен, которая рассказала, что познакомилась с Черновым в Санкт-Петербурге и недавно приехала по его приглашению в Москву для «услуг и хождения за ним по случаю его болезни»[562]. Порицавшему образ жизни своей жены Чернову было кого и что скрывать. Оказалось, что «Чернов действительно болен венерической болезнью, от которой и пользует его доктор Иноземцев»[563]. Поимке преступника выясненные обстоятельства не помогли, но для понимания отношений в семье Чернова были немаловажны.
Не меньший интерес вызвали переданные следователям письма. В первом доктор Я. Ионсон, редактор немецкого журнала Вольного экономического общества, сообщал, что, узнав о происшествии в доме Чернова, вспомнил, что «им было получено письмо от неизвестного ему человека Ивана Суслова, со вложенным в оной в незапечатанном куверте другим письмом, адресованным на имя г. Чернова в Москву, каковое он, Ионсон, запечатав своею печатью и отправил по адресу»[564].
Заинтересовавшись этой линией, следователи установили, что в том письме некий И. Суслов ссылался на то, что в московской гостинице познакомился с родным братом Ионсона, орловским аптекарем, и по его рекомендации обратился к доктору Я. Ионсону с деликатной просьбой переслать письмо, «ибо в бытность в Петербурге забыл отослать это письмо и как коммерческий человек не желает навлечь на себя нарекание в неаккуратности». Подозрения Я. Ионсона еще больше усилились, когда он получил ответ своего брата, что он никакого Суслова не знает[565]. Позже упомянутое письмо было найдено. Оно было без подписи, в нем «ломаным русским языком, как выражаются иностранцы», сообщалось, что отправитель «выполнил поручение Чернова и отправил ему настоящий берлинский пульфер, английский пистон, гремучее серебро и прочее» и просил прислать деньги за купленные материалы. Следственная комиссия нашла, что это письмо с перечнем взрывчатых веществ и приспособлений для их детонации «обнаруживает один отвод, или намерение запутать более происшествие и скрыть настоящие следы оного, направив разыскание в Петербург»[566].
Другое известие из Москвы носило характер классического доноса. В ноябре 1855 г. служивший в Московском губернском правлении коллежский регистратор Василий Некрасов, узнав о взрыве[567], «при содействии прусской подданной Шпринфельдт сделал секретный об этом розыск, и вследствие сего подозрение пало на отставного поручика Карцева, живущего с бывшей содержательницею девок вольного обращения Марьею Фандерзе, у которой однажды вырвался укорительный, обращенный к Карцеву намек по означенному предмету — „если бы она захотела, то Карцев был бы в Сибири“[568]. Для придания доносу большей основательности Некрасов озвучил патриотический мотив, подчеркнув, что „знакомство у Карцева самое подозрительное, что из слов его видно, что он не слишком любит и уважает русских“. Через какое-то время он еще вспомнил, что Карцев „перед случившимся, откуда-то имел несколько тысяч рублей и употребил их в самоскорейшее время совсем не на надлежащее дело, именно: промотал их нетрезвым образом“[569].
16 ноября у Фандерзе был проведен обыск. „Ее нашли в весьма нетрезвом виде, пирующею с Карцевым. При обыске никаких бумаг и писем не оказалось, — докладывали полицейские чины. — Ипполит Карцев объяснил, что он в связи с Фандерзе около четырех лет, а подвергся обыску, вероятно, по доносу жены или свояченицы. Он 22 августа сего года женился на вдове Фелиции Ивановне по первому мужу Курганиновой, помещице Курской губернии, 45 лет от роду, имеющей 5 человек детей, с которой он через 7 часов после женитьбы разъехался по семейным неудовольствиям“. Комиссия признала, что „Карцев ведет жизнь предосудительную“, но по делу Чернова „никакого подозрения нет“[570]. Ситуация оказалась достаточно типичной: добросовестный доноситель вводил следствие в заблуждение, уводя в сторону от реального разоблачения.
Примерно в это же время пришли известия от находившегося в Калужской губернии под видом купца частного пристава Цвиленева. Он нашел местных мастеров-умельцев: у одного из них брат Черновой, отставной офицер корпуса инженеров путей сообщения В. Суражевский, заказал „ящик ольхового дерева для дорожной тележки“, другому — отдавал „пистолетный ствол для приделки курка“[571]. Обратил он внимание и на то обстоятельство, что Владимир Суражевский часто приезжал верхом на лошади из своей деревни в имение Грабцево к Черновой (расстояние более 60 верст). По его мнению, „поездки делаемые весьма часто из одного места в другое, совершались с большой торопливостью и замешательством, что навлекает подозрения“[572].
По мнению полицейского, жену Чернова „по соображениям обстоятельств, не совсем можно подозревать в соучастии по злодеянию, но, по-видимому, ей небезизвестно, кем совершено оное“[573]. Правда, Цвиленева, отправившегося в ее имение якобы для покупки хлеба, смутило то обстоятельство, что на половине пути он встретил Чернову, „едущую в Калугу без человека и девки с одним лишь кучером“[574]. Такая упрощенная форма передвижения состоятельной замужней женщины бросалась в глаза и вызывала недоумение.
Поездка Воейкова оказалась более удачной для дела следствия. Нагрянув в имение к Шабловской, он отобрал переписку, „бывшую в ее шкатулке“. В числе подозрительных депеш оказалось письмо от провизора Таганской аптеки Ф. Гекена, в котором тот убеждал „согласиться на деланные им ей предложения“, обещая, что тогда она „поедет из Москвы в великолепном экипаже“. Таинственные пассажи найденных писем дали основание для ареста Шабловской. Она была доставлена в Москву, где „сделала сознание“[575]. Госпожа Шабловская указала на некую С. Лукович, польку из дворян, сделавшую ей предложение „зазвать Чернова в гости, напоить его допьяна, подсыпать усыпительного порошка и в это время воспользоваться его билетами сохранной казны, которые он по привычке всегда имеет при себе“[576]