собенности вредное влияние оказывают биксы в общественных садах, долженствующих служить местом отдыха для народа»[741].
Политическая опасность игры, по заключению чиновника, состояла в традиционно распространившихся суждениях о связи организаторов игр с властями: «Со стороны цехового класса все более и более слышится ропот на администрацию за допущение игры в бикс. Мастера говорят, что развившаяся в их учениках страсть к этой игре усиливает в них лень и наклонность к порокам. Цеховые того убеждения, что правительство получает большие деньги от содержателей трактиров за право постановки у себя биксов»[742].
В данном случае полицейские меры не заставили себя долго ждать, в том же архивном деле сохранился приказ столичной полиции от 4 июня 1864 г., в котором признавалось, что игра на биксе «вовлекает многих людей в большие проигрыши, несообразные с их средствами», во время игры «бывают споры и даже бесчинства, нарушающие общественный порядок», и предписывалось содержателям трактиров убрать их немедленно и «воспретить игру на всех вообще публичных гуляниях»[743].
И вновь одна напасть сменяла другую. 22 июня 1864 г. шефа жандармов информировали: «Недавно последовало распоряжение об уничтожении в публичных местах игры на биксе. Между тем здесь осталась другого рода забава и едва ли меньше вредная, чем первая, — это стрельба в цель. Забава эта существует по преимуществу там именно, где она, скорее всего, может быть опасная, то есть в таких заведениях, куда более всего собирается любителей сильных ощущений. Стрельбой занимаются только подобные личности и то всегда под хмельком — примеры опасности, тонкие щиты, щели, раненые»[744].
Эффективность запретительных мер была невысокой, как только закрывался один притон, рядом появлялся новый. Спрос рождал предложения. В одной из служебных записок Третьего отделения (1867) сообщалось: «По закрытии гостиницы „Малороссия“, где по ночам происходила азартная картежная игра, шулера всех оттенков нашли себе другой приют […] Игра ведется там совершенно систематически — даже избраны особые дни, то есть вторник, пятница, воскресенье, дни в которые бывают собрания в клубе прикащиков. Туда являются шулера и подготовляют себе там свои жертвы, в лице молодых купчиков, а наше молодое купечество, к сожалению, и без того не сильно в нравственном отношении»[745].
Постоянным объектом внимания политической полиции были маскарады, где случались экстраординарные события: потасовки, срывание масок или превышение допустимых границ приличия. От прежней (начало XVIII в.) дидактической функции маскарада[746] не осталось и следа.
Демократичность, всесословность маскарадного сообщества хорошо понималась современниками, безошибочно определявшими стратификационную принадлежность масок по поведению, замыслам, «честолюбивым видам».
Аллегоричность действа, концептуальность костюмов при копировании форм досуга высшего света средними городскими слоями выливалась в примитивное сокрытие лица, освобождавшее от условностей, от регламентированных норм поведения. Герой опубликованной в 1840 г. повести В. Соллогуба, рассуждая «о тайне маскарадов», замечал: «Под маской можно сказать многое, чего с открытым лицом сказать нельзя»[747]. В новую эпоху к глаголу «сказать» можно было добавить и глагол «сделать»[748].
Свобода поведения выходила за рамки приличия. А. В. Дружинин записал в дневнике (19 февраля 1854 г.): «Ничего не помню, кроме маскарада, скорее похожего на Содом и Гоморру, чем на маскарад. Ко мне подходили какие-то маски чуть не в рубищах. Одна из масок потеряла башмак, он так и лежал на полу очень долго»[749]. В другой раз он отметил вполне «прикладной» функционал маскарада (16 декабря 1855 г.): «Две дамы изливали передо мной свои чувствия и, кажется, были не прочь от благородной интриги […] Вообще, я сам не знаю, зачем езжу я в маскарад. Из всех встречаемых мною женщин (я разумею порядочных) ни одна не возбуждает меня нимало. А возня с незнакомыми хороша только 18-летнему мальчику»[750].
В декабре 1860 г. агентом было обращено внимание на поведение участников маскарада: «В субботу в немецком клубе, во время бывшего там маскарада, произошло несколько так называемых шкандалов, вследствие чего шесть человек были выведены из клуба, между прочим, и приказчик книгопродавца Исакова, который, когда ему связали руки и привели в переднюю, обратился к старшинам со словами: „Вы, господа, все свиньи и ослы!“ Грязные, весьма неприличные танцы, которыми некоторые отличались, обратили и тут внимание людей благопристойных». Особо подчеркивалось, что один из выведенных из зала был студентом университета[751].
Довольно подробно описано в донесении от 8 февраля 1861 г. происшествие «в маскараде благородного собрания, когда какая-то маска (женщина), канканируя во время танцев, делала до такой степени неприличные жесты, что один из членов собрания, начальник телеграфной станции Московской железной дороги поручик Никитин, не выдержал и взял ее за руку, намереваясь вывести ее из зала. Толпа посетителей, недовольная этим поступком Никитина, вся, в числе, быть может, 500 человек, бросилась за ним с шумом и свистом, требуя оставления в зале маски. Никитин обратился тогда к публике со словами, будто бы муж этой маски просил его удержать жену от неистовых танцев, и когда это не подействовало, то он сказал: всякий благородный и благомыслящий человек согласится со мною, что подобного беспутства нельзя допускать в пристойном обществе. Несколько голосов возразили: „Мы не разделяем этого мнения“, на что Никитин отвечал: „Это очень глупо с вашей стороны“. Слова эти, к счастью, остались без последствий, полиция вмешалась в спор, и маска была оставлена в зале»[752]. Одинокий поборник нравственности потерпел жесточайшее поражение. К счастью, обошлось без физического насилия. Маска в этом карнавальном сообществе была свободна в своем поведении и защищена от внешней опеки. Явившаяся полиция предотвратила конфликт, но не нарушила правил маскарада.
Исполнение канкана считалось верхом неприличия. Не случайно ходили слухи, что в каком-то заведении «[…] смотрители врачебно-полицейского комитета записывали публичных женщин, которые во время танцев канканировали, и слышно, что комитет хочет их, то есть женщин, за это подвергнуть аресту»[753]. С точки зрения обывателей, именно порочные женщины выступали проводниками элементов европейской массовой культуры.
«Маскарадные» донесения часто содержат сведения привычные для обычной полицейской хроники. Например, 27 декабря 1861 г. было сообщено, что «в маскараде Большого театра при большом стечении публики было много купеческих прикащиков, из которых несколько пьяных»[754]. Этих пьяных вывели, и веселье продолжалось. Хотя этим дело не ограничилось: «Задержали также одного замаскированного вора — купеческого сына Фомина, при обыске которого нашли 5 часов, 3 цепочки и перстень»[755].
18 декабря 1861 г. агент доносил: «В маскараде в академии художеств г. Сабуров, как говорят, привез певицу Доттини и любовницу ювелира Вальяна, француженку Бобри (femme peintre). Рассказывают, что этих дам хотели вывести, но оставили, не желая сделать скандала»[756]. Незваные дамы полусвета шокировали публику, но «воспитанное» общество решило их не заметить. Социальная терпимость, разрушение сословных страт явочным порядком через массовую культуру проникали в повседневность.
Изредка в донесениях появлялись сведения, тревожившие тайную полицию. В той же записке сообщалось: «В кружках мелкого русского купечества был разговор о бывшем на днях в академии художеств маскараде. Беседовавшие между прочим рассказывали, что там был взят один подозрительный человек, при обыске коего нашли два револьвера, что он намеревался покуситься на жизнь государя императора. […] откуда взялся вышеупомянутый слух — решительно не известно. Надо думать, что есть неблагонамеренные люди, которые с целью тревожить правительство распускают подобные слухи»[757]. В Третьем отделении навели справки. Подобных разговоров зафиксировано не было, поэтому В. А. Долгоруков написал на донесении: «Я ничего подобного не слыхал»[758].
Отсутствие бесшабашного веселья тоже вызывало подозрение и настороженность высшей полиции. Новогоднее веселье по случаю наступившего 1865 г. обратило на себя внимание Третьего отделения обилием скучавших посетителей маскарадов: «Вчера [4 января 1865 г.] по донесению агента, объездившего почти все места публичных увеселений, ничего особенного не замечено. В маскераде в Большом театре было много публики — военных, против обыкновения, весьма мало, маскерад шел вяло: публика была как будто уставшая. Характеристических масок не было. У Марцинкевича, Ефремова было также очень много публики»[759].
В записке от 6 марта 1865 г. говорилось: «В последнее время, по наблюдению наших агентов, жизнь общества в публичных местах проявляется какою-то серь езною и натянутою. В клубах во время музыкальных вечеров собирается много публики, которая не живет здесь жизнью отдыха и удовольствия, а точно по наказу. Причину такого поведения нельзя искать во времени поста — в прошлом году в это же время то же самое общество вело себя иначе»