Другим примером свершавшейся контркультурной агрессии Запада стало появление кафешантанов. «Кафешантанная эпидемия, возникшая в Париже в середине XIX века, быстро охватила весь мир», — пишет исследователь истории эстрадного жанра Е. А. Сариева[761]. Появление французской новинки в России сразу вызвало интерес полиции, но ожидания опасности для общественной нравственности оказались завышенными. 3 июня 1861 г. агент сообщал о ничем не примечательном событии: «Вчера в воскресенье происходило открытие „Café chantant“, где было довольно много публики. Замечательного там ничего не происходило, но обратил на себя внимание один кавказский драгун юнкер Базилевский, который бросал цыганкам огромные букеты цветов, приноравливаясь попасть им оными прямо в лицо. Юнкер этот затевал уже скандалы в общественном заведении „Орел“, куда ему местная полиция запретила вход»[762]. Через несколько дней (значит, наблюдение продолжалось) все опять было на удивление спокойно: «Вчера вечером до 50 вновь произведенных офицеров спрыскивали эполеты в „Café chantant“. Они бросили тирольцам и цыганам более 100 венков, пили и веселились, но не делали никаких бесчинств. В особенности, как и всегда в подобных случаях, отличились кавалеристы»[763].
Опасность инокультурной интервенции состояла в возможном подрыве народных, национальных ценностей и традиционных поведенческих форм. Пасторально-идиллическую картину народного времяпровождения («в гостиницах и трактирах гудят органы и шарманки»[764]) подсмотрел старший чиновник Третьего отделения А. К. Гедерштерн, командированный в поисках заговорщиков в сердце России — Нижний Новгород, на ярмарку. Расчувствовавшись от звуков народного пения, он сообщал 11 августа 1857 г. в Петербург: «Припевать под звуки шарманки составляет верх блаженства для русского простого народа […] Впрочем, если смотреть на это с настоящей политической точки [зрения], то для черни даже необходимы подобные развлечения, они подавляют в ней ложные мысли и не дают углубляться в рассуждениях! Народ, который находит еще непритворное удовольствие в звуках родимой балалайки и заунывных праотцовских песнях — тот еще добр душою и корень его не испорчен»[765].
В столице преобладала иная музыка, иные поведенческие практики, иные народные развлечения, которые власть старалась пресекать.
«Легкое» поведение проникало даже в корпоративные клубы, имевшие свою внутреннюю систему правил общения и контроля посетителей. И если немецкий клуб, по мнению жандармского чиновника, не вызывал беспокойства: «Там, как и всегда по понедельникам, собирается много публики и танцы, и веселый говор продолжаются до утра»[766], то клуб служительского общества, напротив, заслуживал пристального внимания. Проводимые там музыкальные вечера посещались «смешанною публикою немцев-ремесленников, лакеев, писарей, которые являются сюда более для игры и скандалов, нежели для препровождения времени»[767]. По заключению чиновника: «Этот клуб имеет членами много таких лиц, которые совершенно не понимают общественных отношений, обращает на себя внимание поведением этих членов и потому клуб этот представляет собою иногда тот же танцкласс с обычными скандалами»[768]. Политическую полицию беспокоило отсутствие «понимания общественных отношений» многими посетителями клуба, то есть их чуждость корпоративным регуляторам поведения, что делало поведенческие практики ненормированными.
Показательно донесение от 17 ноября 1864 г.: «В воскресенье в прикащичьем клубе на семейном танцевальном вечере было до 800 особ. В танцевальном зале господствовал дух совершенно беззаботного веселья. Прикащики и купеческие сынки все еще не могут привыкнуть проводить время в таком дамском обществе, где надобно удерживаться от слишком свободного обращения и выражений, а потому танцующих преимущественно составляют офицеры и чиновники»[769]. Именно культурная ограниченность, по мнению жандармского чиновника, не позволяла «третьему сословию» конкурировать с дворянством и чиновничеством в «воспитанном» обществе.
Объектом пристального внимания политической полиции были массовые гулянья — своеобразные смотры модных туалетов, причесок, выносившие страсти, пороки и вольности за стены заведений и делавшие вольное (не служебное) поведение участников предметом внимания и подражания для многих.
Излюбленным местом гуляний в столице был Невский проспект, ко всему, на нем происходившему, было особое отношение. Это была витрина, образцы с которой обсуждались и оценивались во многих петербургских домах: в гостиных и на кухнях. Поэтому любое происшествие на Невском подавалось и трактовалось властями с неким оттенком негодования, с ощущением брошенного вызова, на который должен быть дан немедленный и жесткий ответ.
Управляющий Третьим отделением Л. В. Дубельт информировал шефа жандармов А. Ф. Орлова (5 мая 1849 г.) о ночном происшествии с участием офицеров лейб-гвардии Гусарского полка. В частности, он сообщил, что «поручик Ивин, быв в нетрезвом виде, схватил встретившуюся с ним даму и начал с ней вертеться, но дама на это не изъявила никакого неудовольствия. Потом встретили они зубного врача Вагенгейма с женой и тот же Ивин поднял ей юбку». Нарушители порядка были задержаны и доставлены к оберполицеймейстеру, врач, видя искреннее раскаяние Ивина, его простил, а военный генерал-губернатор не давая этому делу гласности, передал виновного полковому командиру[770]. По мнению А. Н. Плещеева, по внешнему проявлению порока Москва уступала Северной столице: «Уличной публичной жизни несравненно меньше, чем в Петербурге. Видимо, что здесь любят развратничать тайно, келейным образом»[771].
Традиционность свободного поведения в самом центре города подтверждает дневниковая запись А. В. Дружинина (11 мая 1854 г.): «Пробираясь домой в ясную летнюю ночь, я встретил несколько баядерок, еже слишком привязчивых, — этого давно не было: изменение в их нравах должно быть приписано изобилию армейского войска и молоденьких офицеров, никогда не бывавших в Петербурге. По Невскому совершенное гуляние, продолжающееся до поздней ночи»[772].
В апреле 1858 г. полицейский чиновник с возмущением писал о «русской пирожной» на Невском проспекте, где по вечерам собирался «сброд неопрятно одетых мужчин и самого последнего, низкого разряда тех ночных нимф, кои по вечерам на Невском проспекте бесстыдным обращением и словами завлекают в свои сети молодых неопытных людей, особливо несчастных молодых чиновников, вечных спутников сих развратниц — и за порочные эти наслаждения платящих потом или болезненною жизнию или мучительною смертию»[773]. Под скрипку «это веселое сборище выплясывает всевозможные штуки собственной импровизации, сопровождаемые такими необузданными телодвижениями, которые обращают в совершенное ничто самый вольный Cancan»[774]. По сути, бесшабашная вечеринка трактовалась как деяние, ведущее к растлению и скорой гибели молодых людей, не успевших еще толком послужить государству.
В сводку донесений от 24 сентября 1859 г. попало сообщение о том, как накануне вечером шедший по Невскому проспекту монах «приволакивался ко всем женщинам, которые ему попадались навстречу». Чиновник сообщал: «Толпа гулявших с видимым удовольствием провожала монаха во все время его шествия в довольно близком расстоянии, стараясь прислушиваться к его любезностям, когда же он взобрался с одною женщиною на извозчика, то все разразились громким хохотом. Один из гулявших сказал при этом вслух: вот до чего доводит просвещение, даже монахи сбрасывают с себя личину святости»[775]. Поведение служителя культа имело не просто резонанс, но и спровоцировало дискуссию среди очевидцев этого зрелища об аномалиях церковного быта.
Шумные перебранки молодежи также не оставались без внимания. В 11 часов вечера три кадета «подняли не то что шум, но даже неприлично громко ругались с двумя женщинами, которые без стыда отвечали им такими же русскими бранными словами […]»[776], — сообщал полицейский агент. Новые поведенческие образцы, утверждавшиеся на вечерних улицах столицы, явно смущали столпов политического сыска.
Сообщая о носившемся в публике слухе о том, что Государственный совет будет обсуждать вопрос «насчет дозволения курить на улицах», чиновник Третьего отделения позволил себе пуститься в рассуждения, полагая, что «если в финансовом отношении […] произойдет польза, во всех прочих [сферах] непременно будет от сего лишь вред. При грубости нравов нашей публики, все подобные вольности не ведут к добру […] нельзя позволить нашей молодой военщине курить на улицах, ибо это еще больше уменьшит их уважение к старшим и дамам, которые и без того жалуются на дерзкое их поведение при встречах во время гуляний»[777]. Далее автор еще прибавлял пессимизма: «И думать не хочется о картине, которую представит Невский проспект по вечерам, когда там появятся толпы офицеров, студентов, кадет и публичных девок с папиросами и сигарами во рту. Правда, нельзя этого дозволить!»[778]