ет быть, даже уже не школьником или еще хуже – питомцем швейного, либо железнодорожного ПТУ. Непрошеное внимание извергалось на Наташу тропическим ливнем. Когда-то она мечтала, чтобы ее замечали. И вот – извольте! Так или иначе, Наташа чувствовала себя почти физически дурно. Поэтому-то и не сразу заметила, как на последнем уроке кто-то кинул ей на тетрадь сложенную в тугой комок записку. Очнувшись, она развернула ее. Соседка по парте любопытно вытянула шею, на что Наташа, не задумываясь, убрала мятый листок на колени под изрисованную чернилами деревянную плоскость. Принялась читать и мгновенно вспыхнула, как мак. Даже шее стало горячо. В записке стояло:
Ты богиня танцующей страсти,
Ты буря безконечной ласки,
Луч света в темные часы ненастья,
И сердце не может тебя позабыть.
Наташа, хочу с тобой дружить. Встретимся перед кинотеатром «Молодая гвардия» в 16 часов, показывают фильм с Бельмондо. Ты ведь любишь француские фильмы, мне так Диденко сказала. В.Х.
Наташа медленно разозлилась и наконец смяла бумагу. Но вскоре отошла. Ей случалось закатить матери истерику, трахнуть об пол и разбить посуду, а затем убежать к Насте, но, как правило, она не любила кого-либо обижать, может из опаски иметь неприятности, а может и вправду по доброте. Кроме того, когда-то она тайком засматривалась на Володю Ходькова, но тот не обращал на нее ни малейшего внимания, зато на переменах, бывало, зацепит локтем и, удивленно повернувшись, ляпнет: «Да чего ты, Балевская, под ногами путаешься?» И хотя ее покоробили грамматические ошибки, и шевельнулось позабытое недоумение, как можно писать слово Бог (и конечно Богиня) с маленькой буквы, Наташа не могла не оценить, по крайней мере, складности стишка. Поэтому она вырвала из тетради чистый лист и написала каллиграфическим почерком, избегая легкомысленных завиточков, которыми иногда украшала свои аккуратные буковки:
Вова, очень мило с твоей стороны пригласить меня в кино, но я вынуждена тебе отказать. Не сердись.
На секунду задумалась под объяснение учителем какой-то геометрической теоремы и с заколотившимся сердцем добавила:
Я люблю другого. Это взаимно и по-настоящему.
Она с восторгом уставилась на написанное. Мысли ее понеслись с опережающей свет скоростью к Нуми. «Где ты, милый мой, летаешь, какие чудеса высматриваешь для меня, дурочки влюбленной?» – пропело на душе у Наташи. Толчок в ребра вернул ее за парту. Девочка едва успела спрятать записку под тетрадь. Учитель прошел по проходу, отобрал у Пашки на последней парте постороннюю книгу и, сухо бросив ему: «Получишь у директора», – вернулся к доске. Наташа повернулась назад, изобразив на лице сочувствие. Пашка иногда выпрашивал у нее книги, причем возвращал их чистыми, с незагнутыми страницами и никогда не говорил: «Что за фигню ты читаешь!» – а просил еще что-нибудь в том же духе. За это Наташа принесла ему пару романов из серии «Проклятые короли» Мориса Дрюона.
Пашка растерянно ей улыбнулся и, храбрясь, махнул рукой. Он тоже хватал одни трояки, и на этой основе они с Наташей всегда демонстрировали друг другу поддержку. Но только и всего – за стенами школы они просто забывали о существовании друг друга. Урок возобновился, и Наташа поспешила завершить записку словами:
Не надо отчаиваться – стихи твои очень хорошие. Наташа Б.
В этот момент она вдруг искусилась подписаться «Болваневская». Один раз в конце сентября Наташу вызвали к доске и, разумеется, влепили пару. Причем Ходьков повторил вполголоса слова учительницы, сделав коррекцию Наташиной фамилии: «Садись, двойка, Болваневская!» Наверное, это показалось ему очень остроумным. А Наташа весь вечер проревела. Потом перестала замечать статного Володю, в которого стреляли глазами даже старшеклассницы. И сейчас она вдруг вспомнила жгучее чувство разочарования и унижения. Но не подписалась обидной кличкой, рассудив в драконическом духе, что это было бы не оправданной ничем жестокостью к Володе. А прошлые слезы… Да ну их, вот были, да и сплыли!
Наташа сложила записку и, улучив подходящий момент, бросила ее Ходькову. Тот поймал ее в воздухе, напомнив девушке виденного ею однажды в Сиэтле бейсболиста. Наташе тогда вздумалось покататься на роликовых коньках в зале, где шла тренировка. Тогда она еще удивилась, увидев американцев, играющих в лапту.
Полкласса замерло, наблюдая за своим лидером. Наташа не смотрела, зато вдруг почувствовала перемену настроения в классной комнате. Володя оцепенел, а по паутине взглядов пробежала насмешливая ирония и азартное любопытство – что же такое дальше-то будет?
Девочка обернулась. Потемневшее лицо Ходькова совсем не напоминало сокрушенную мину отверженного ухажера. Оно не предвещало ничего хорошего. Наташа уткнула взор в парту. Глаза Володи продолжили сверлить ей затылок. Наташа подняла руку.
– В чем дело, Балевская?
– Вадим Кириллович, мне нехорошо, можно я выйду?
Математик посмотрел поверх очков. Пожевал губами.
– Пожалуйста… – немощно добавила Наташа.
Опять взгляд. Потряслись выбритые щеки. Наташе совсем уже сделалось плохо.
– Ступай.
Она вылетела из класса, прижимая к груди тетрадь и учебник. Авторучка осталась на парте. Бог с ней! Наташа скатилась по лестнице, ворвалась в раздевалку. Портфель ощутимо бил по коленкам. Она наспех накинула пальто на худенькие плечи и побежала домой.
Вечером Наташа ничего не сказала своему дракону. Не хотелось портить настроение. Но проболталась про фильм с Бельмондо.
– Что ты еще сказала Ходькову про меня? – Голос Наташи был холоден, как дамасский клинок.
Настя не любила чувствовать себя виноватой. Но теперь булатный взгляд младшей подруги заставил ее ощутить себя нашкодившей малявкой. Обычно она возмущалась в ответ на обвинения. Но на этот раз… Наташа никогда не разговаривала с ней таким тоном. И никогда прежде Настя не видела, чтобы глаза робкой соседки метали янтарные молнии.
– Ничего больше, – торопливо ответила она. – Он просто подошел на перемене и спросил, как тебе французские фильмы. Вот и все.
– А про… Никиту?
Наташа подавляла. В голосе ее звучали сибирские вьюги в стенах острога и щелканье казацких нагаек. Настя потупилась.
– Ну, добавила, что у тебя друган из 17-й школы. Думала, сразу отвяжется.
– И Вовик что же? – сурово допрашивала Наташа.
– Призадумался, потом сказал: «Ладно». Наташка, почем мне знать, что этому дураку в голову взбрести может? Западло я тебе сделала, да, подруга? – с раскаянием воскликнула Настя. – Ну, не бойся, я тебя в обиду не дам.
Наташа странно усмехнулась и немного погодя подобрела.
– Хорошо, Настенька, – сказала она, и девятиклассницу оторопь прошибла от обращения, – только после школы проводи меня.
– Да, да, конечно… Я еще Сережку Кирюхина прихвачу, ему по пути будет, он же, знаешь, с Леночкой Ваксберг шуры-муры завел…
Этим вечером Наташа увидела Бельмондо. Но в кинотеатре рядом с ней сидел не кто иной, как Нуми, и тоже смеялся выходкам очаровательного француза, оскалив, может быть, слишком уж блестящие зубы. Возвращались пешком, напрямик через парк, где дракономальчик мог перестать напрягаться в тесном человечьем обличье. Шли, весело болтая и повторяя шутки из комедии. Совсем незаметно для себя вошли в квадрат жилых домов – Наташин двор, заросший ясенем, акацией и хиловатыми березами. Там, поперек каменной дорожки через детскую площадку, стояла дюжина темных силуэтов на фоне отражений окон в лужах среди остатков снега. Их ждали.
Наташа в панике сжала ладонь Нуми. Она не боялась за него. Хотя с утверждением о том, что дракон в бою опаснее груженного напалмом бомбардировщика, нельзя было писать реферат по зоологии и получить за него пятерку, Наташа знала силу своего друга. В гневе он был способен сровнять с землей приличный город. Иногда она даже удивлялась благодушию дракономальчика. Он был добр. Не кичился могуществом, не презирал слабость. Но в отношении к жизни и смерти его кодекс чести был немного диковат: на первом месте были достоинство и соблюдение правил поединка, а на последнем – инстинкт самосохранения и желание уцелеть во что бы то ни стало. Поговорку о том, что победителя не судят, Нумихразор не понимал. Зато прекрасно истолковал другую – либо грудь в крестах, либо голова в кустах. Правильно, но по-своему. Гибель рано или поздно неотвратима, разъяснил он однажды принципы войны в его разумении, но позора бесчестья всегда возможно избегнуть. «От нарушившего данную врагу клятву отворачивается даже Смерть», – эту драконью пословицу Наташа не понимала. Она всегда считала убийство чем-то не только ужасным, но и не отдельного человека ума делом. Существовали милиция, прокуратура, суд, органы Госбезопасности, армия. Саморасправа в Наташином мире была преступлением, самоубийство – непростимым грехом, а самооборона отличалась свойством постоянно превышать себя. Личность не имела права возлагать на себя ответственность (или дерзость) такого рода. Преступившие эти запреты, узурпировавшие права государства – или Церкви – словно переставали быть людьми и роднились с чем-то вроде леших, вурдалаков и прочей нечисти-нежити[25]. С убийцами и насильниками это как-то вязалось, но с наложившими на себя руки? С мстителями за поругание или за чью-то жизнь? Ведь не справлялось же общество всегда со всеми ублюдками… Нуми же словно жил в условиях постоянной войны, но какой-то странной, в самом центре которой можно родиться и состариться, так и не увидев обнаженного оружия, кроме позолоченного церемониального. (Наташе никогда не приходило в голову ни отделить своего дракона от человеческого рода, ни причислить его к нечисти. Тайком читанная ею Библия преподнесла девочке неприятное переживание, когда где-то она встретила намек на змееподобное чудище. Наташа закрыла Книгу книг, думая о том, так ли чувствуют себя современные немцы, когда смотрят фильмы о нацистских концлагерях.)