, Тацуко-сан!»
Наташе история очень понравилась. Не планируя в скорое время экскурсии в Страну восходящего солнца, она надписала по-английски открытку с благодарностями и пожеланием банзай[29]. Нуми, когда она уснула, полетел как Ту-144 на восток и незаметно подсунул японскому почтальону в сумку конверт. Но впопыхах адрес был буквально «на деревню дедушке», и, осмотрев открытку, почтальон отправился с просьбой к начальнику. Тот, тоже смысля в вопросах бушидо[30], выдал почтальону мотоцикл и подписал бессрочный отпуск за свой – почтальона – счет. И, хотя в Японии в то время проживало более 100 миллионов человек, забегая вперед, скажем, что везенье действительно бывает. Почтальон доставил открытку адресату всего через три года, в день свадьбы счастливого рыбака, чем преумножил радость его и окончившей американский колледж молодой супруги.
После этого почтальон вернулся на работу. Ни почетной грамоты, ни ордена за это он не получил, потому как японцам за выполнение рутинных служебных обязанностей ордена не полагаются.
Но вернемся в город на Нерке. Дело было как раз после Первого мая. На демонстрации по проспекту Октябрьской революции и площади Ленина Наташе, как неотличнице, не доверили нести шелково-кумачовый флаг на алюминиевом древке. Обременительная эта честь досталась Насте, которая тут же вручила знамя одной из союзных республик своему новому приятелю – приятному парню, чем-то, по мнению Насти, смахивающему на Нуми. Он учился в соседней 49-й школе, носил смешной пробор и незнакомые с бритвой татарские усики – кстати, мать его была уроженкой Казани. Шагая вместе с ними после манифестации домой, Наташа дала провидению возможность взвести пружину – шальной грузовик забрызгал грязью ее новую голубую курточку, немало девочку этим огорчив. Но день был отличным, и ко всему прочему, продемонстрировал возлюбленной дракона симпатию окружающих. Серега Кирюхин под руку с Ленкой из седьмого «А» поздоровался с Наташей и, спросив, не увлекается ли ее приятель роком (после долгих раздумий Сергей купил магнитофон «Юпитер-202», решив обзавестись летом мотоциклом), доверительно сообщил, что «трепач и дерьмо» Ходьков приставать не будет, «не то я его лично заречкинцам отдам». К мальчишкам с полностью человеческими родителями Наташа не была взыскательна по причине усиливающегося равнодушия, и поблагодарила, пообещав достать Кирюхину качественные стереозаписи «Дип Пёпл» и последний концерт «Эй-Си/Ди-Си». Сергей и Ленка просияли. А утром второго мая, вспомнив о грязной голубой курточке и легкомысленно не подумав о последствиях, Наташа надела подарок японского рыбака. Спуск был нажат, и освобожденная скоба-убийца полетела на жертву. Совсем как нож революционного изобретения доктора Гильотена…
До этого никто из учителей не обращал внимания на необычность Наташиных сережек. Да и трудно, не приглядевшись, заметить не существующий на Земле цвет. Сейчас, однако, серьги лежали на столе директора 130-й школы, который брюзжал на Наташу:
– Мало мне хлопот с Новиковой Мариной, а тут еще и ты! Куртки с империалистическими эмблемами! Драгоценности в ушах! Ты не думаешь, что нарушаешь школьную ДИСЦИПЛИНУ?!
Наташа подумала, что знает кое-кого, кто действительно умеет разговаривать внушительными печатными буквами.
– Позвать сюда Ларису Васильевну! – громыхнул директор на секретаршу.
– Сию минуту, Прохор Матвеевич, – пискнула та и мышью юркнула за дверь.
В коридоре она встретила слонявшегося без дела после звонка восьмиклассника.
– Ходьков, позови химичку к товарищу директору, – авторитетно распорядилась она.
– Зачем? – последовал наглый вопрос.
Над секретаршей измывались все – от последнего оболтуса до самого директора.
– Не знаю, – дернула она плечами. – Опять что-то Балевская ваша напортачила.
Услышав ненавистную фамилию, Вовик встрепенулся, мигом оценил обстановку и, слегка прихрамывая[31], рысью направился в 60-й кабинет. Глаза его мрачно сверкали.
– Что это такое, Лариса Васильевна?
Химичка долго рассматривала сережку, косясь на стоявшую Наташу. Девочка выглядела особенно хрупко и несчастно.
– Ну?
Лариса Васильевна подняла голову.
– Не знаю, – растерянно сказала учительница, когда-то мечтавшая о научно-исследовательском поприще.
– Так берите одну и узнайте!
Химичка вышла, бросив полный сострадания взгляд на Наташу.
– Проконсультируйтесь с Иваном Никанорычем, – крикнул ей вслед директор. – Явно сама не справитесь!
Учительница вспыхнула и едва удержалась, чтобы не хлопнуть дверью. Директор забарабанил толстыми пальцами по столу. Наташа подумала, что под барабанный бой в далеком 1792-м летели в корзину головы на площади Бастилии, и ей стало несказанно тоскливо и одиноко.
– Откуда взяла? Не слышу?
– Подарок, – пролепетала Наташа.
– От кого? Говори громче!
Окрик вырвал у Наташи уличающее признание:
– Мальчик… На балу Восьмого марта… Танцевали…
– Кто такой?
Наташа молча плакала. Директор брезгливо смотрел на нее. Но когда по щекам Наташи не потекла тушь, он нахмурился еще пуще: импортный грим, тьфу! Прохор Матвеевич не допускал мысли, что Наташе никогда не требовалась косметика – ни отечественная, ни импортная. Просто она была красива. И вовсе не нужно было быть драконом, чтобы это заметить. Но как-то уж повелось, что раз не криклив, так значит, не красив. А директор был из тех представителей рода человеческого, который никак не мог взять в толк, почему люди на «гнилом Западе» отдают бешеные деньги за картины и прочую бесполезную муру. (Мы тоже не понимаем, как красоту можно оценивать деньгами, но это другое дело.)
– Выдь в коридор и никуда ни шагу, – приказал директор.
Словно сквозняк вынес девочку за дверь, но не остановившись, она побежала в туалет – ее тошнило. Узнай это, директор прибавил бы к обвинениям еще одно. Как и остальные, оно было абсолютно несправедливым – Наташа в ту пору могла бы смело скакать на мифическом Единороге[32], но, как будет позже сказано, справедливости нет во всех доступных мирах… В дверь кабинета робко постучали.
– Да?.. По какому вопросу, Ходьков?
Капкан с лязгом захлопнулся.
Через двадцать минут учителей вызвали на педсовет. Учащихся доверили комсоргам и пионервожатым, а к младшим отправили шефов-старшеклассников с книжками «Русские народные сказки». Входя в зал заседаний рядом с кабинетом директора, преподаватели оглядывались на прислонившуюся к стене Наташу. Девочка изучала носки своих туфелек.
– Иван Никанорыч, что это за вещество?
– Гм… Ларисоч… Лариса Васильевна попыталась убедить меня, что это безобидная разновидность полевого шпата…
Химичка закусила нижнюю губу.
– А ваше мнение?
– Это неизвестный науке металл. Огранен наподобие драгоценного камня. Или очень редкий минерал. Тонкая работа.
Воцарилось молчание.
– Так-с-с-с… – изрек директор – Мини-юбки. Мазюкала по рожам. А вот теперь и экзотические побрякушки! Уголовщиной пахнет, товарищи! Не школьницы, а прямо девки из борделя!
– Прохор Матвеевич, – подал голос Костолевский-Делон, – вы, конечно, правы. Ну да, нарушение, но ведь женщины с пеленок не верят ни зеркалу, ни нам, мужчинам, что хороши без всяких там…
Попытка унять катастрофу шуткой провалилась. С треском.
– Я бы на вашем месте, дорогой Николай Сергеевич, – резко сказал директор, – сидел бы ниже травы и тише колодезной воды! Вам, батенька, взыскание намечается за панибратство и прочие вольности с несовершеннолетними!
Биолог, бывший чемпионом по самбо на трех подряд студенческих спартакиадах, прищурил глаза. Но промолчал. Он мог спасти Балевскую ровно так же, как это могла сделать, скажем, Настя Диденко. Преподавательница же русского и литературы лежала после инфаркта в больнице. Она удивительно быстро поправлялась (вследствие ночного посещения золотоволосой девушки с невиданными цветами в руках и при сопровождении кошмарно-прекрасного существа с этой самой девушкой в лапах. Елизавета Ильинична до конца жизни осталась убеждена, что увидела во сне бедную Наташу Балевскую, и позже с большим скандалом покинула 130-ю школу в самом конце учебного года. А через пару месяцев ее мужа отправили в Группу советских войск в Восточной Германии, и она уехала, унося горечь свою на чужую землю города Магдебурга), но, разумеется, не была в курсе происходящего. Потом она сильно об этом жалела.
Директор раздумывал над серьгами. И вдруг пожелтел и вцепился в узел галстука, словно тот душил его пестрым удавом.
– Завод номер шестьсот шесть!.. – вырвалось сдавленно у него.
Первым о причине выкинутого фортеля догадался физик и, благо сидел он довольно близко, не дал панике вспыхнуть, как пожару в пороховом погребе. Он протянул руку к серьгам и, сам немало труся, посмотрел на часы.
– Никакой радиации, – громко объявил он.
– Вы… гарантируете?.. – пролепетал директор.
Физик пожал плечами.
– В кабинете есть приличная модель счетчика Гейгер-Мюллера. Опасное излучение, ручаюсь, зарегистрирует. Но раз электронные часы функционируют…
Директор судорожно махнул рукой. Бегая грузной трусцой за прибором, физик оглянулся на Наташу и неопределенно вздохнул. В зале все смотрели с ужасом на сережки, ерзая, отодвигаясь подальше и прячась за спины коллег. Но никто не смел подняться, словно серьги были адской машиной, акустической миной, могущей отправить всех в тартарары при малейшем проявлении явного страха. В воздухе витала неразряженная истерика.
Счетчик молчал. Дозиметр военрука тоже. Все вздохнули свободно. Директор прокашлялся.
– Иван Никанорович, вы уверены, что это… неизвестное науке вещество?
– Ничто не может при обычных условиях иметь удельного веса 32 грамма на кубический сантиметр. Самый плотный элемент, осмий, тянет на 22 и шесть десятых.