Людишек боярин подбирал сам.
Норовил отобрать бойких, наглых и непременно из тех, кто успел побывать в стычках да в походах, а побывал далеко не каждый — из Бориски воевода аховый, вот он и не любил военных затей.
Шибко буйных и драчунов Романов тоже не жаловал — даже из числа своих ратных холопов, оставлял у братьев. Но и тут веская причина. Дело в том, что на Варварке по соседству с романовским подворьем располагался дом, где жили английские купцы.
Более того, чуть поодаль, но тоже почитай рядом, на Ильинке, располагался Посольский двор.
За всеми не уследишь — выпьет какой-нибудь драчун лишнего и пойдет задирать вражье семя. Ладно, аглицкие купчишки — те поспокойнее, не вот осерчают, а на Посольском народец иной, своенравный.
В обычное-то время там тихо, покойно, но тут приехало ляшское посольство, а это, почитай, три сотни родовитой шляхты, если не больше, и каждый второй — с гонором. А заварушка сейчас ни к чему, тихо надо сидеть, очень тихо.
Хотя и тут имелись исключения. Так, например, с подворья своего брата Михаила зазвал Федор Никитич к себе Юрия Отрепьева, которого все звали Юшкой.
Подлинный сын Богдана был копией своего отца, что внешне — такой же коренастый, широкоплечий, с бородой чуть ли не до глаз, что по натуре — любитель дворовых девок и хмельного меду, перебрав которого становился буен и задирчив, лез без разбору в драку, не глядя, кто перед ним.
Несмотря на свои двадцать четыре года, выглядел Отрепьев чуть ли не на тридцать — мрачная суровость и густая растительность на лице щедро прибавляли лета.
Даже удивительно, что при всем этом он имел весьма недурственный почерк, каковым мог заслуженно гордиться — не каждый переписчик в монастырях, особенно дальних, захудалых, обладал таковым.
Понятное дело, что взял его Федор Никитич не из-за почерка — кому он сейчас нужен. И не из-за силы — таковских тоже сыскать можно, да куда могутнее. Тут дело было в ином.
Своему Юрию Романов насчет того, чей он сын, так толком ничего и не объяснил, посчитав лишним. Молчал и о затее с бунтом — не приведи господь, угодит на дыбу, такого напоет, что только держись.
Но держал в чести и всюду возил за собой.
С одной стороны, вроде как для своей почетной охраны — все равно боярину со двора без десятка холопов выезжать зазорно. С другой — чтоб присмотрелся к столице.
Открыться же ему во всем собирался в канун бунта, намеченного на тридцатое октября.
Дату Федор Никитич взял не с потолка — выбрал, хорошенечко обдумав.
Царь Борис Федорович свои ближайшие планы в тайне не держал, а потому Романов знал, что двадцать девятого октября государь собрался выехать на богомолье в Троице-Сергиев монастырь.
Получалось, что начать тридцатого поутру — самое удобное время.
Пусть Бориска будет еще в дороге, где его можно взять голыми руками, если налететь неожиданно. Но вначале предстояло сесть в Кремле. Чья Москва — того и Русь.
Разумеется, на время царского отсутствия заранее назначены объезжие головы, то есть блюстители порядка, но они — дело десятое.
К тому же назначать их государь станет опять-таки по местам[54], а не по уму.
Кто растеряется, с кем и договориться можно — нет у знати тех, чтоб Бориску любили, кто струсит, узнав, что оказался чуть ли не в одиночестве, а ежели один-два и окажут сопротивление, так и то для видимости.
Вдобавок не следует забывать и про то, что иные блюстители сами примут участие в бунте, потому их ни уговаривать, ни стращать вовсе не потребуется.
Ну а уж потом, торжественно провозгласив царем Дмитрия Иоанновича, будет гораздо легче управиться и с Годуновым.
В тот же день выдвинутся верные новому законному государю полки, прямо на дороге к монастырю закуют Годунова в железа, а суд да казнь — дело двух-трех дней.
Хотя нет — суда не будет. Ни к чему оно. Лишнее.
Задавить втихую куда проще.
И все.
Властвуй, государь Дмитрий Иоаннович… до поры до времени. А времени этого будет ровно столько, чтобы объявить своим преемником… Федора Никитича Романова, который ему приходится не только родичем, но и спасителем.
Словом, все расчеты были хороши, и заминок не предвиделось.
Не нравилось только поведение будущего царя. Не прошло и пяти дней с начала пребывания Юрия в столице, как он заметно загрустил.
Примяла юношу московская кутерьма своим нескончаемым шумом и многолюдством, а окончательно задавили величественные царские хоромы вкупе с титанами-соборами. Видел Романов, как тот в страхе оглядывался вокруг.
Да и бродил задумчивый.
В самом деле, ну как одолеть могучие зубчатые стены с сотнями стрельцов на них?! Да тут десятки тысяч нужны. Эвон один только дробовик[55] близ Лобного места чего стоит.
Выходит, прощай навеки отцово наследство?!
А вдогон к этому унынию приходила и спасительная мысль: «Может, напрасна эта грусть, поскольку наследство это вовсе не твое. Ну-ка, припомни, говорил ли тебе боярин впрямую хоть один-разъединый разок, что ты — царевич Дмитрий? Не было такого. А совпадения всякие — ну что ж, чего только в жизни не случается, иной раз совпадает куда шибче. На самом же деле ты — сын простого стрелецкого сотника Богдана Ивановича Смирного-Отрепьева. Так что, может, и ни к чему печалиться да тужить о чужом наследстве?»
Проскальзывали такие мыслишки у Юрия в разговорах. Не раз проскальзывали.
Куда такого на трон?
Надо было что-то делать, только что? Однако придумалось.
Для того и позаимствовал Федор Никитич у брата Михаила Юшку Отрепьева, приставив его к Юрию.
Будущего царевича попросил об одном — чтоб тот о себе помалкивал, ибо не время. Ну разве можно сказать, что родич боярина, а уж какой, ближний или дальний, да откуда — тут молчок.
И честно — или почти честно — пояснил причину:
— Тут о тебе никто не знает, из Климянтино никого нет, но на самом-то деле ты не сын Отрепьева. Он у него единственный, а потому может тебя и на смех поднять, мол, самозванец ты, и все тут.
— А я кто ж тогда? — с замиранием сердца спросил Юрий.
— О том рано сказывать, — уклонился от прямого ответа Романов и, заметив, как голова юноши вновь печально поникла, ободрил: — Слово даю, вскорости непременно скажу все как есть. Покамест же потерпи.
Затея с Отрепьевым удалась. Даже сам Федор Никитич не ожидал, что получится так славно — уж очень серьезно воспринял Юшка ответственное поручение.
Вдобавок и сам юноша ему тоже пришелся по душе. Иной, доведись, лишь голову вскинет и словом с тобой не обмолвится, а этот, напротив, затерзал вконец своими расспросами, особенно в первый день.
Да и вопрошал — по лицу видно — не из приличия, а с живым интересом.
И все-то ему надобно знать — кто отец, кто мать, один ли Юшка сын у Богдана али еще родня имеется. А у братьев отца детишки кто? А сами они — живы ли, здоровы?
Только успевай отвечать.
Одно расстраивало — не велел боярин Юшке в ответ о родичах Юрия расспрашивать. Намекнул, что этим лишь в тоску мальца вгонит, ибо не все с ними ладно.
Ну и пускай.
Зато Юшка в другом озаботился — коль беречь, так уж беречь, чтоб ни одна собака косо не глянула.
Никогда у Отрепьева младшего брата не было, зато теперь, считай, появился, и, не приведи господь, изобидит кто — сразу со старшим дело иметь придется.
Правда, никто и не пытался забижать, о чем Юшка в глубине души немножечко жалел.
А чтоб будущий царь окончательно уверился в своих догадках, Федор Никитич в довесок к Отрепьеву придумал и еще кое-что.
Девятнадцатого октября, в день рождения угличского царевича, он вручил Юрию массивный золотой крест, усыпанный лалами и яхонтами.
Не поскупился Федор Никитич, хотя денег было жалко, но если нужно для дела…
К тому же все непременно окупится, да еще с немалой резой[56].
А коль ничего не выйдет, то, скорее всего, о деньгах жалеть будет просто некому.
— То не подарок, — пояснил Романов. — На самом деле я его просто берег для тебя. Ныне время пришло.
— А кто же мне его?.. — спросил Юрий. — Батюшка?
— Нет, то крестильный, — пояснил Федор Никитич. — Ну-ка, дай еще раз взгляну на солнышке. — Он с самым серьезным видом внимательно осмотрел крест, после чего задумчиво произнес: — Чудны дела твои, господи. Помнится, в точности таким же одарил своего крестника князь Иван Федорович Мстиславский, упокой господь его душу. Я тот крест хорошо помню — точь-в-точь с этим. А ведь сказывают, что даже один и тот же мастер два похожих никогда не срабатывает — непременно где-то что-то поменяет, а вот поди ж ты…
— А кто был его крестник? — выдохнул Юрий.
— А я нешто не обсказал? — простодушно удивился Федор Никитич. — Да последний сын царя Иоанна Васильевича, угличский царевич Димитрий. Он же первые полтора года тут в Москве проживал вместях с матерью-царицей, а уж опосля, когда царь богу душу отдал, их в Углич и сослали.
— А ведь ныне день, когда он родился, — задумчиво произнес Юрий, и глаза его загадочно блеснули.
«Ну слава тебе, господи, сам вспомнил, — с облегчением подумал Романов. — Значит, мне о том повторять не понадобится».
— Ишь ты, и впрямь совпало, — произнес он, удивленно покачивая головой. — Эвон как оно… — И посоветовал: — Ты покамест о кресте боле никому не сказывай. А уж про царевича угличского и вовсе ни-ни. Не любит нынешний государь, чтоб о нем поминали.
— Пошто не любит?
— Да как сказать… — пожал плечами Федор Никитич. — Его хошь и избрали на престол, да лишь потому, что у покойного Федора Иоанновича сынов не было. А ежели бы они имелись али Димитрий Иоаннович жив был, разве до такого дошло? Усадили бы его в царевы палаты, и дело с концом.
— Но ведь он же… — неуверенно протянул Юрий.
— А память? — перебил Романов. — Она-то у людишек ой как живуча. Да вот даже ныне объявись угличский царевич да кликни, что он жив и здоров, все москвичи враз бы ему в ноги попадали да опосля прямо на руках к трону отнесли и шапку Мономаха на главу надели — ей-ей, не лгу. А нынешнему царю, знамо дело, такое в обиду, вот он и не любит.