Перебранка между опешившими подьячими Разбойного приказа и наглой дворней Романова длилась долго — чуть ли не целый час.
Понимая, что сидящие за высоким забором хорошо вооружены и не замедлят, если что, пустить в дело и сабли, и пищали, подьячие медлили, пытаясь договориться по-доброму.
Да и не могли бы они совладать со всеми — за их спинами стояло всего полтора десятка стрельцов.
С другой стороны, даже если бы и смогли, все равно не стали бы — приказ взять старшего из Романовых, не привлекая ничьего внимания, по-любому оказался бы нарушен, а Семен Никитич за такое по головке не погладит.
Ну и как на грех, аглицкие купцы в соседях. Их тоже переполошить не хотелось бы. Опять-таки на соседней Ильинке высилось здоровенное трехэтажное здание — Посольский двор, куда не так давно въехало большое ляшское посольство во главе с коронным гетманом Львом Сапегой.
Завязать перестрелку почитай чуть ли не под самыми польскими окнами — эвон как их башня[60] возвышается, прямо оттуда все видать, — такого царь нипочем бы не простил.
Пришлось посылать к Семену Никитичу человека, но гонец оказался бестолковым и потратил часа три на его розыски.
Когда же сыскали, окольничий тоже отказался принимать столь серьезное решение, памятуя о клятых ляхах, прикативших столь не вовремя, и отправил вестника к царю, в Вознесенский монастырь.
Но и туда удалось попасть не сразу. Борис Федорович находился коленопреклоненным близ захоронения любимой сестры Ирины, и гонца к нему бестолковая немчура из царской охраны поначалу наотрез отказалась пропустить.
Мол, государь повелел никому его не беспокоить.
Пришлось возвращаться к Семену Никитичу и уже вместе с ним повторно идти в монастырь. Опять-таки и Борис Федорович принял решение не сразу, вдруг, а некоторое время размышлял и колебался.
После всего этого гонец — на сей раз по государеву повелению — вскачь понесся к Сухаревским воротам Скородома, где размещались ближайшие стрелецкие слободы.
Словом, пока подьячие ждали, уже стемнело — день выдался пасмурный, а потому большой отряд в пять сотен стрельцов явился к подворью Романова не только вооруженный до зубов, но и с зажженными факелами, так что о скрытности оставалось забыть.
Зато на штурм ворот пошли бодро, не таясь, чего уж тут, и оттого потерь почти не было — всего-то пяток человек, которых завалили особо ретивые холопы Федора Никитича.
С убивцами особо не чинились — рассвирепевшие стрельцы прикончили их сразу, не догнав лишь одного отчаюгу, который сумел лихо свалить обоих сторожей, выставленных позади подворья, чтоб никто не утек, и убежать в неизвестном направлении.
Искали, конечно, но Москва велика — поди полазь в потемках.
Потому Федора Никитича в пыточную приволокли лишь на следующий день. Однако Семен Никитич поначалу отчего-то стал задавать ему вопросы, касающиеся не готовившегося супротив государя бунта, а иные, коих старший из братьев Никитичей вовсе не ожидал и оттого поначалу опешил.
— Отрока мне повидать хотелось бы, коего звать Юрием и с коим в тайной беседе ты, Федор Никитич, отчего-то поминал угличского Димитрия, незаконного сына государя Иоанна Васильевича[61].
— Мало ли у меня отроков, всех не упомнишь, — с вызовом откликнулся боярин, выгадывая время и стараясь понять, что еще знает об этом отроке Годунов. От этого зависело и как именно надлежит отвечать.
Однако Семен Никитич был воробей стреляный, тайным сыском ведал не первый год, а потому сразу приметил тень растерянности, скользнувшую по лицу Романова, и постарался не дать допрашиваемому передышки.
— Ты, Федор Никитич, либо вовсе дурак, либо в одночасье и впрямь последний умишко растерял. С тобой же покамест по-доброму речь ведут. Ежели мы о бунташных делах твоих гово́рю заведем, тогда уж все — из-под топора не уйти…
— А мне так и так из-под него не уйти, — хрипло выдохнул Федор Никитич.
— Э нет, милок. Борис Федорович у нас добрый, даже излиха, потому и велел тебе передать, что, ежели отдашь отрока — милость явит. А его слово крепкое — сам ведаешь, коли что пообещал как уж не отступится.
— А не посулился он задавить тихонько, чтоб не мучился? — ехидно осведомился Романов.
— Отчего ж так худо о своем государе мыслишь? Жить будешь, уж ты мне поверь. Сошлет, конечно, не без того, да ведь тут иное главней — где-нигде, а жизнь есть жизнь. Опять же без вони московской, без галдежа уличного, на свежем воздухе, и людишек с собой дозволит взять для услужения, и братьев твоих терзать мне будет ни к чему.
— Не ведаю, о чем ты, — упрямо повторил Федор Никитич, тем более что он действительно понятия не имел, где сейчас Юрия отыскать.
Едва на его подворье появился гонец от брата Михаила, как он тут же метнулся к Юрко — сопляк должен исчезнуть.
Если насчет бунта, то тут поди докажи еще, что он собирался делать, коли о том знали пока лишь четверо его братьев да еще кое-кто из родовитых. Но после того, как на дыбу вздернут «царевича» и тот выложит все, что якобы знает, останется лишь самому молить бога о смерти.
Был бы лишний день в запасе, самолично сварил бы кое-что да угостил сопляка пахучим медком, а теперь приходилось спасать — иначе и самому смерть.
Да и жаль было собственных трудов.
С тем и взбегал наверх, однако в опочивальню подняться не успел, нос к носу столкнувшись с Юшкой Отрепьевым.
— Упредил я его, — коротко сообщил тот. — Одевается.
Нужное решение пришло в голову боярину сразу же.
— Ты сейчас загляни ко мне, — распорядился Федор Никитич. — Возьмешь кошель с серебром, его, — кивнул он в сторону двери, — прихватишь, и уходите вдвоем. Одна надежда ныне — на тебя. А опосля выведи его из Москвы да проводи до рубежей.
— Затемно уйдем, — деловито кивнул Юшка и уточнил: — В Литву?
— Знамо, туда, — кивнул Романов.
— А далее нам с им куда и что?
— Далее… — протянул Федор Никитич и задумался.
С одной стороны, негоже оставлять юноту одного — жизни вовсе не ведает.
С другой — а что им вместе делать?
И опять же в душе еще теплилась надежда, что вдруг не все потеряно.
Да, многое, пусть очень многое, лишь бы не все. А тогда можно сызнова попытаться, и этот мальчишка очень даже пригодится, если, конечно, не пропадет.
А чтоб не пропал…
И вновь его осенило простое решение.
— Далее пусть он покамест в монастыре схоронится, а ты обратно сюда. Да на подворье ко мне сразу не суйся — допрежь разузнай, что к чему, а уж опосля… И, ежели меня нет, искать не спеши, лучше выжди немного. Сыщешь место?
— У меня в Чудовом монастыре брат деда Замятня кой год в келье грехи замаливает, — криво ухмыльнулся Отрепьев.
— Вот и славно, — обрадовался Федор Никитич. — А у меня как раз тамошний игумен в знакомцах. Только… — Он вновь сделал паузу, прикидывая, как лучше, и продолжил: — В мирском сюда не суйся, чтоб после никто не судачил. Прими где-нибудь постриг, а уж потом в Чудов. Да с медком поостерегись — не буянь там нигде, а то живо сыщут, — почти просительно предостерег он.
Умоляющий тон властного боярина Отрепьеву пришелся по душе.
— Нешто сам не смыслю? Покамест все не сполню, вовсе к нему, проклятущему, не притронусь, зарок даю, — заверил Юшка боярина. — Тока вот с постригом как-то оно не того… — замялся он. — Не люблю я жизни монашеской. Не личит[62] она мне.
— Так ведь клобук не гвоздями к голове прибит, — нашелся Федор Никитич. — Придет время, и скинешь.
— В расстригах буду. Тоже не больно-то весело.
— А тебе-то не все равно?
— Да, пожалуй, оно и впрямь, — пожал плечами Юшка и, получив от Романова кошель с серебром, мгновенно исчез.
И сейчас уже подвешенный на дыбу Федор Никитич продолжал колебаться — сказать или нет Годунову всю правду. Однако боль прекратила колебания, пришлось выкладывать, но хитро. Поведал лишь о том, что ушел сын стрелецкого сотника Юшка Отрепьев. Когда и куда — тут он ничего не ведает.
Семен Никитич не удовлетворился кратким ответом, а махнул рукой подручным, чтоб продолжали. Спустя еще несколько минут окончательно потерявший силы и охрипший к тому времени от крика Романов поведал Годунову, что пошел он, как ему мыслится, к западным рубежам, в Литву.
— А пошто отпустил? — не унимался Семен Никитич.
— Жаль взяла, — хрипел, подвывая от боли, Федор Никитич. — Вовсе молодой, к тому же родич, а ты бы его небось тоже на дыбу.
— Юшку твоего точно вздернул бы, — согласился Годунов. — Вор он, а сидючи в осаде на твоем подворье вконец заворовался — стрельца убил, а может, и двух. Но допрежь скажи про другого, с коим ты о царевиче гово́рю вел. Кто он таков?
— С ним и вел. Он вопросил — я и ответил. Да царевич-то тут при чем? Сам сказывал — незаконный, да и сгнил уж давно поди.
— Э нет, — хитро ухмыльнулся Семен Никитич. — Отрепьев — ражий[63] детина, а тот вовсе малец летами.
— Путаешь ты чтой-то, боярин, — упрямо прошептал Федор Никитич, понимая, что тут честный ответ лишь усугубит все окончательно.
— У меня послухи николи не ошибались, — возразил Годунов.
— Ан разок дали-таки промашку, — не сдавался Федор Никитич, мечтая о единственном — потерять сознание, чтоб не чувствовать дикой боли в предплечьях.
Годунов властно махнул рукой, и Федор Никитич даже успел удивиться — казалось, что сильнее болеть уже не могло, некуда, ан поди ж ты…
Но удивление длилось недолго — на небесах кто-то сжалился над узником, и он, как и мечтал, ушел в беспамятство.
Последующие дни результата тоже не принесли. Старший Романов упорствовал в своих показаниях, а прочие — Годунов чуял это — вовсе ничего не знали.
Искренне недоумевая, отчего вдруг у следствия объявился неизъяснимый интерес к Отрепьеву, говорили они о нем охотно, не считая должным что-либо скрывать, хотя никто, кроме брата Михаила, толком о нем ничего не знал.