Я специально предпринял эту своего рода контрмеру. То есть, с одной стороны, вроде как принимаю крещение, а с другой…
Вот и пусть думает наш православный католик об истинных причинах такой странности в моем поведении.
Но Дмитрий размышлял недолго. Как раз накануне нашего с Квентином крещения он под явно надуманным предлогом попросил вернуть ему Библию — дескать, надо кое-что уточнить.
Я принес, но руки мои были в неизменных перчатках, да еще черного цвета.
Царевич внимательно посмотрел на них, отошел в дальний угол своей комнаты и, сделав вид, что копается в каких-то свитках, небрежно попросил меня:
— Открой Песню Песней царя Соломона. Хочу вместе с тобой насладиться дивными строками.
Я невозмутимо открыл Библию, начав перелистывать страницы.
— А что это ты в голицах?[82] — раздалось за моей спиной.
Я вздрогнул, изображая испуг:
— Как-то незаметно ты подошел, государь. Даже не по себе стало.
— Так пошто голицы напялил? — повторил вопрос Дмитрий.
— Холодно на улице, вот и зябнут руки, — хладнокровно пояснил я.
— Так у меня-то тепло, а ты все в них, — ухмыльнулся царевич.
— Это верно, — согласился я.
Вообще-то в его потаенной палате обычно царила прохлада. Да иначе и быть не могло — она же расположена на верхнем ярусе собора и печки не имела, а от жаровни с углями прок был, но невелик.
Зато сегодня Дмитрий предусмотрительно повелел принести сразу три жаровни, так что в палате и впрямь было жарковато.
Словом, перчатки пришлось стянуть, но к тому времени нужная страница была найдена, и царевич вновь не успел ничего выяснить. Тогда он заметил мне:
— Не то место. Листай далее.
«А вот притворяться ты, парень, умеешь плохо, — отметил я. — Хоть бы для приличия заглянул в книгу, прежде чем так говорить».
Пришлось перевернуть еще несколько страниц, на сей раз голыми пальцами, прежде чем он удовлетворенно кивнул и остановил меня, облегченно, но в то же время разочарованно вздохнув, после чего замер, посмотрев на мое искаженное от боли лицо.
— Тебе плохо, княже? — испуганно спросил он.
— Легкий приступ головной боли, — пояснил я, кривя губы.
— Так я лекаря позову. — Он метнулся к двери.
— Не стоит, государь, — остановил я его. — Уже все прошло, так что ни к чему беспокоить почтенного человека из-за каких-то пустяков.
Он застыл на месте, с недоверием вглядываясь в мое улыбающееся лицо, и только тут до него стала доходить причина.
Царевич перевел взгляд на мои руки. Книги они уже не касались.
— Ну-у, коль все прошло, переверни еще одну страницу, — сказал он, подойдя к столу. — Хочу глянуть далее.
Я немного поколебался, но просьбу выполнил.
— А теперь еще одну, — потребовал он и вновь впился взглядом в мои окаменевшие скулы.
Полное ощущение, что я сдерживаю крик от нестерпимой боли.
— Опять голова? — поинтересовался он с легкой, еле уловимой иронией.
Сочувствия в голосе я не заметил.
— Да, государь, — подтвердил я. — Но лекаря все равно звать ни к чему. К тому же голова — предмет темный и изучению не подлежит. — В качестве дополнения, чтобы стало совсем понятно, я еще и улыбнулся одними губами, чтобы он мог заметить мои крепко сжатые зубы.
Вообще-то опасную игру следовало давно прекратить. Я сам чувствовал, что зарываюсь.
Запах горящих смолистых поленьев на костре становился все более явственным, а фигура на костре все более угадываемой, но тут уж как у поэта. Помните? «Есть упоение в бою, и бездны мрачной на краю» и что-то там еще. Короче, «Все, все, что гибелью грозит, для сердца смертного таит неизъяснимы наслажденья…»[83].
Вот примерно такое же упоение от игры со смертельной опасностью было и у меня.
Кто там любит искушать смертных? Вот-вот. А я как раз играл его самого.
К тому же я не терял надежды избежать крещения вкупе с крестным отцом и в то же время остаться на должности учителя, проводя занятия без посторонних лиц.
Не может же царевич допускать кого-либо на занятия, которые ведет неизвестно кто, да еще и говорит на такие темы, что ой-ой-ой.
Ну и, наконец, третья причина, о которой я не сознавался даже сам себе, скрывая ее где-то далеко-далеко и глубоко-глубоко, на самом донышке души. Очень уж мне хотелось обставить в этом компоненте дядю Костю.
Помнится, он как-то раз сыграл черта, да и то скорее невольно, то есть не собирался, но все приняли за него. А тут фигура куда крупнее — дьявол. И играю я его добровольно, причем если брать по времени, то уже которую неделю.
И ведь верят.
Хотя нет, правильнее, верит, но все равно.
— Ну ты иди себе в опочивальню, отлежись, — растерянно произнес Дмитрий.
Я вежливо поклонился и пошел к выходу, но у самой двери он остановил меня коварным вопросом:
— Я вот мыслю, а что бывает с диаволом, ежели он принимает на себя обличье обычного человека, а опосля его окропить святой водой?
— Наверное, этот человек умрет, — предположил я. — Но тут зависит от того, кто ее освящал. Если истинный праведник — это одно, а если обычный человек, пусть даже его именуют митрополитом или патриархом, — иное. Хотя наверняка трудно сказать. Как я уже говорил ранее, ни с дьяволом, ни с богом общаться мне не доводилось.
— Может, отложим тогда крещение, пока голова не пройдет? — предложил он.
— Как повелишь, государь, — радостно улыбнулся я и… принялся надевать перчатки. Поймав недоуменный взгляд царевича, я беззаботно пояснил: — На улицу иду. Да и на лестнице у тебя тоже зябко — несет от кирпичей.
— Ну иди-иди, — иронично усмехнулся Дмитрий, давая понять, что раскусил меня, и вдруг по его лицу промелькнуло что-то жестко-неприятное. Такого выражения я еще ни разу у него не видел. — Иди, да помни: завтра в купель, — отчеканил он и, прищурившись, пристально посмотрел на меня.
— Как повелишь, государь, — вновь повторил я упавшим голосом и отвесил еще один учтивый поклон.
— А ты выдержишь ли? — с откровенным любопытством спросил он.
— Разумеется.
— И голова не разболится?
— Даже если так, то я потерплю, — ответил я, по-прежнему продолжая улыбаться, и многозначительно добавил: — К тому же, как я слышал, обряд не столь уж длинный, так что с божьей помощью…
— Ну-ну… — несколько озадаченно протянул царевич.
Не иначе как моя последняя фраза окончательно поставила его в тупик…
«А ведь он не такой уж простак, — сделал я вывод, следуя, как и велено, в свою опочивальню. — Как там я учил Федора? Главное — казаться. Получается, Дмитрий — весьма умный парень, коли самостоятельно дошел до кое-каких истин. Ну и пускай. Ничего страшного. Кто предупрежден — тот вооружен».
И с этими оптимистическими мыслями я с наслаждением завалился спать, махнув рукой на завтрашний день.
Честно говоря, сам процесс крещения меня как-то не вдохновил. Зато поведение моего крестного отца изрядно забавляло.
С самого утра он волновался куда больше чем я, и даже, не удержавшись, полюбопытствовал, как там моя голова.
— Приступ если и начнется, то не так рано, а чуть позднее, — пояснил я. — Скорее всего, мы к этому времени будем уже в церкви. — И со вздохом выразил надежду: — А может, и вовсе обойдется.
— Лучше бы обошлось, — многозначительно посоветовал царевич. — Нехорошо, если твое лицо вдруг скривится в тот самый миг, егда отец Акакий примется за запрещение сатаны и всех его ангелов. Могут помыслить, будто ты одержим некими силами зла.
— Так это крещение или обряд изгнания злых духов? — обеспокоился я.
— Крещение, крещение, — подтвердил Дмитрий. — А запрещение, оно входит в обряд. Поначалу должно отринуть и изгнать диавола, повелев ему бежати от человека и не творить ему пакостей, после вознести молитву богу, дабы он всесовершенно изгнал лукавого духа, ну а опосля…
В течение всего обряда он смотрел на меня во все глаза, ожидая не пойми чего.
Я стоял, подрагивая от холода — не май месяц, высоко вскинув голову, и аккуратно наблюдал сквозь щелку полуприкрытых глаз, как он волнуется.
Думаю, царевич и сам толком не понимал, чего именно он ожидает. Скорее всего, чуда, пусть даже негативного.
Вдруг освященная вода из купели, попав на мое лицо, зашипит, кожа начнет мгновенно вздуваться пузырями, обнажая гниющее мясо, и сползать как чулок, а из-под всего этого проглянет истинный лик того, который…
Особенно внимательно он наблюдал за тем, как отец Акакий приступил к процессу елеосвящения. Намазали елеем мой лоб — и у Дмитрия в тот же момент на лбу проступила испарина, мою грудь — и царевич невольно несколько раз машинально провел по своей, мои руки — и его пальцы беспокойно зашевелились.
Когда отец Акакий громогласно провозглашал: «Запрещает ти, диаволе, господь наш Исус Христос, пришедый в мир и вселивыйся в человецах», царевич даже непроизвольно подался всем телом вперед, впившись в меня взглядом.
И вновь не пойму, чего он ждал. Что у меня изо рта в этот миг выскользнет нечто черное и стремительно улетит прочь?
— Молимся тебе, господи, ниже да снидет со крещающимся дух лукав, — бубнил настоятель собора, а Дмитрий все продолжал ждать чуда, пускай и с оттенком ужасного.
Столь же настороженно он слушал и мои спокойные ответы на ритуальные вопросы, задаваемые отцом Акакием, особенно касаемо отречения от сатаны, и старательно фиксировал малейшее изменение в моем голосе, однако ничего, кроме разве что некоторой печали, не уловил.
Да и чуть позже, когда я уже погружался в воду, он продолжал все так же пристально вглядываться в меня затаив дыхание, а правая его рука то и дело беспокойно тянулась к левому боку, к сабле.
Разумеется, ее не было — не положено оружие в церкви, тем более во время святого обряда, но ведь тянулась…
Правда, я по мере сил старался его окончательно не разочаровывать.