— Внутри постсоветского человека установлен интеллектуальный блокиратор. Я о нем сейчас пишу эссе в сборник «Иное». В России возникла новая массовая особь «беловежского человека», уверившего себя, что всякая реальность поддельна. А с поддельной незачем иметь отношений, ее незачем знать, эмпатии ноль. Комплекс массовой закрытости на сей раз неидеократичен. Возник беловежский мутант, и мне он кажется страшней того, что был.
— Я это проще воспринимаю. В моем поколении не разобраться, где оно начиналось, где кончается. Сколько поколений зарыто под одним моим поколением? Мою биографию однажды составили, и я ее ревностно исполнял. Затем пришла десталинизация — не мое время, к которому я, с одной стороны, опоздал, с другой, болезненно его перестрадал. Ситуация перевернулась — вокруг все спешно меняются. Характер перемен под копирку резко противоречит моей натуре! Я внутренне протестую против коллективности, которая видится людям освобождением. Теперь я хочу обрести свою биографию и берусь ее строить. Тут начинаются мои новые сложные пути, в чем полезную роль сыграли преследования.
Вообще говоря, преследование — хороший, оздоровляющий момент всякого дела. А вокруг множатся люди, согласные жить по наспех предписанным им биографиям. Они заполонили все, я вынужден считаться с тем, что и они есть в жизни. Та первая жизнь, где биография была нам задана, иногда кажется мне идиллией при виде жизни, где снуют люди с поддельными биографиями.
Растет ощущение вездесущности обмана, принятого людьми за свое. И надо бы кричать, что все — обман, что страна в катастрофе… Но остается надежда, что если негодяи, которые размножаются сегодня, как мухи, не одолеют, зазвучат и живые голоса. Станет слышно, кто еще жив, кто шевелится. Тогда можно пойти им навстречу, что-то сказать. А дразнить нынешних господ положения — эй, слушайте, и я с кумачовым флагом ходил! Бесполезно. Но ты не подумай, что это некое заявление о намерениях.
— Такова часть нашей общей метафизики События. Оно готовится, хотя сам его можешь не увидеть. Впрочем, на наших глазах и такое уже было дважды.
— Моя метафизика События в следующем: я его признаю, пока навстречу Событию идет мой поступок. Событий вне поступка, диктуемых мне извне, я не принимаю. И другим могу объяснить, что так немыслимо, что из этого проистекает убийство.
— Непременно убийство, а не просто бытовой конформизм?
— Убийство, поскольку в промежуточных звеньях копится ненависть. Ненависть от принуждения к участию в событиях, лишивших тебя поступка — твоего, идущего изнутри, и лишь для тебя обязательного поступка.
Мне тут рассказали про одного идеолога нашего фашизма. Говорит, я понял, что мы были просто нужны кому-то в Кремле. Для какой-то их игры — а я не играю! Раз моя идеология начинает давать льготы, за которые можно что-то выторговать, я не хочу быть «вашим полезным фашистом».
Часть 12. Теология убийства. Фашизм: идут съемки
175. Демократическая глухота. Убийство узурпирует политическую повестку
— Момент моих европейских впечатлений — самообновление и выход на арену фашизма. Смотрел телепередачи и его узнавал в физиономиях, в словах, в жестах… Фальшивый ход банального мышления: сопоставлять неофашистские марши с Веймарской республикой — гляди, как похоже! Нет, похожа природа неподготовленности. Это не «тот» фашизм, а мутация, возникающая при смене в составе проблем.
Нечто низменное в нас монополизирует неопознанные проблемы. Там, где проблемы не названы их собственным именем, по отношению к ним складывается демократическая глухота. Демократы слушают сами себя и не слышат ничьих голосов больше. Тогда низменное, выступив в облике убийства, узурпирует неопознанную повестку, закрывая подход к решаемости. Убийство захватывает сложную повестку дня и, упростив ее до вопроса жизни или смерти, монополизирует.
Мутации фашизма связаны с узурпацией состава проблем, затрагивающих основания человека. Когда человек снова загнан обстоятельствами в ту праситуацию, где он когда-то познал себя обреченным, он отвечает на обреченность странным образом. Позывом перенести обреченность на другого и спасти себя его вычерком. Убийство остро проблемно, вот где страшная вещь. Здесь мутации фашизма не размежеваны с мутациями сталинизма.
Эта праситуация сейчас выступает заново: обреченность Homo, который располагает техникой всемогущества, но в воспреемниках у нее есть только убийство.
С убийством надо поработать как с понятием «человеко показанным». Тут мало Фрейда и Лоренца; недовольно наблюдений над агрессивностью, эволюционно заложенной в человеке. Убийство связано с неизвестной нам исходной аэволюционной проблемой. Там, где обреченность выступает в формах, непреодолимых для набора эволюционных средств, она замещается убийством как чем-то человеческим.
Когда христианство, преломившись в безумно реалистичную концепцию Павла — концепцию организации власти на последние времена, — вышло из катакомб в эпоху христианских империй, как оно этого достигло? Как человек новоевропейской цивилизации достиг баланса прогресса, приемлемой оборотной стороной коего (не станем делать вид, что это не так) является избирательная гибель некоторых?
Все, чего достигла эта цивилизация — революцией, техникой, колониальной экспансией, — началось с того, что христианам запретили убивать друг друга по воскресеньям. Но на этот раз избирательная гибель не сработает. Раз не годится она, что годится — примирение и согласие? Станем жить сообща, включая потомков, в тесном до невыносимости Мире? Но ведь никто на это решение не вышел, и мы не знаем, как выйти. Значит сюда, в этот зазор, в эту расселину, непременно просочится убийство. В России снова проигрывается праситуация Homo sapiens.
Путь шел через табу на убийство своих и свободы убийства не-своих, чужих. Через идею упразднения убийства созданием аэволюционного родства в человечестве. И перешел к восхождению, равнозначному избирательной гибели. А сегодня куда? К чему нам теперь вернуться?
К табу на убийство своих, а следовательно, к новой свободе на убийство чужих? К оживлению внутри глобализации страшного слова наш, которое заранее предвещает расправу, а стало быть, кровь? Надо иметь элементарное мужество признать, что конец избирательной гибели равен концу истории как восхождения, как бытия в форме экспоненты.
176. Фашизоиден ли президент фашизоидного псевдогосударства? Поговорим о нашем фашистском будущем
— Что-то нам явно грозит, но является ли это что-то фашизмом? Я не люблю злоупотреблений словом «фашизм». Если это фашизм вне известного облика, то проклятья «антифашистов» теряют всякий смысл.
— Тем не менее смысл задаваться вопросом есть. При нашем пространстве, нашей истории и при нынешних обстоятельствах мы не осилим структур, которые считаются правовыми, либеральными, демократическими. Монетаризм себя дискредитировал. Понимая, что на помочах у других идти не можем, мы хотим тем не менее стать развитыми и свой потенциал развития употребить.
Итак, Россия идет на операцию интенсивного догоняющего развития. С использованием ресурсов, сосредоточенных в ВПК и ТЭК. Намерены психологически включить в это дело — через державность — попавшие в отчаянное положение широкие слои населения. Итак, давай обсудим — не является ли уже заданность этой цели и этого совмещения фашизоидной по потенции? Спокойно это обсудим.
— Так в этом же главный интерес!
— А если сразу начинают кричать про «баркашовские погромы» и всяких опереточных подонков, какие тут теории на первый взгляд? Почему бы не обсудить самого Ельцина с точки зрения фашизоидности? Вот почему я требую дисциплины при постановке вопроса о фашизме в России.
Иллюзия 1945 года, будто с фашизмом покончено, опиралась на представление, что он явление экстраординарное. А сейчас это надо рассматривать в планетарном масштабе, с учетом эволюции послевоенных диктатур. Свыкнемся с тем, что человеческий мир в экстремальных ситуациях дает устойчиво фашизоидные варианты. От этого и идет, пока этот Мир таков, каков он сейчас.
Догоняющее развитие как таковое дает кентаврообразные гибриды псевдогосударств-псевдообществ. Так как современная модернизация располагает и к обществу, и к государству, возникает тип псевдогосударства, которое само не знает, чем заведовать; захочет — большим, захочет — меньшим. Псевдогосударство регулирует внутреннюю жизнь общества, прибегая для этого прямо и непосредственно к ресурсам власти. Фашизм как тип модернизации в уплотненный срок.
— После нацизма трудно рассуждать о фашизме лишь как об одной из версий будущей модернизации.
— Как ни называй, но говорить об «исключительности фашизма» в отношении к не менее исключительному коммунизму или исключительным западным демократиям ХХ века нет смысла. Исключительность надо вынести за скобки и рассмотреть как механизм, обслуживаемый с разных сторон. По-разному представленный в разных мировых системах, и все же общий.
Интересно проанализировать, как мировые процессы в стадии структурного перелома, идентифицируясь на национальном уровне, в силу обстоятельств дают новые шансы фашизму. Для этого надо разделить и рассмотреть врозь фашизм-движение и фашизм-власть.
Антифашистские и антикоммунистические филиппики — часть этой общности и лишены смысла вне ее. Ты читал речь Бжезинского, где он легко и непринужденно переходит от Холокоста к Сербии и советует — «будьте как Черчилль»?
Идея Бжезинского ясна — это концепция упреждающего возмездия, когда все предупреждены о том, что с ними будет, если… Для этого нужно создать прецедент, когда все, кому придет в голову выяснять межэтнические отношения оружием, знали, что последует упреждающее возмездие. Но вернемся к более серьезному вопросу.
Все рассуждения общего свойства, морали и неморали — я отклоняю. Внутри человеческого существования давно сидит нечто прологовое, себя реализуя. Когда люди заходят в тупик, где зреют возможности, еще не понятные их языку, а старые элиты дряхлеют, глупеют… Кризис элитарных структур развивается быстрей, чем те успевают оправиться под натиском популистских сил. И выскакивает