на ход реформы через Верховный Совет — и решил, что ему нужно захватить власть. Когда один считает, что на ход реформы нельзя повлиять через Верховный Совет, а другой из этого сделал вывод, что с первым надо покончить, они с двух сторон идут — к чему? К взрыву ненависти, способному втянуть в абсурд множество людей, используя их социальное отчаяние, корыстные надежды, предрассудки и тому подобное.
184. Заявка Ельцина на первенство и заявка улицы на Событие
— Надо осмыслить роль в бойне 4 октября, которую сыграла заявка Ельцина на первую роль. И оспорить термин толпа как заведомо негативный. Мол, толпа — это бедствие, почти улика преступных намерений. Что такое толпа в формировании события? Как менялся замысел и поведение действующих лиц? Событие не описание случившегося, оно формирует само себя. И только потом к самому себе относится как к Событию. Сперва формируется, а затем формирует.
История не «состоит из» событий — она события творит, а после их редактирует. И, говоря по правде, только из этих двух моментов вся история состоит. Так мы опять пришли к проклятой русской проблеме — власти и безвластия. Ведь как произошла революция в России в 1917 году? Большевистская партия, эсеровская партия? Да бросьте все это!
В феврале 1917 года задержались на несколько суток эшелоны с хлебом для Петрограда. На улицу вышли женщины, и для казака и солдата возникла альтернатива: стрелять в женщин или перейти на их сторону? Казаки решили не стрелять и перешли на сторону женщин. Так в России перестал существовать дом Романовых, лидеры эмиграции понаехали из-за границы и стали произносить речи.
Ощущение безвластия возникает тогда, когда вы выходите за инерционные рамки традиционного поведения, а власть на это не реагирует — не способна или не готова! Вот тогда у всех возникает ощущение безвластия.
То же и в 1993 году. По «гениальному» плану ельцинского окружения следовало пару недель подержать Белый дом в бойкоте, и те сами сдадутся. Могло получиться, не исключаю. Многое носит слишком явные черты провокации. Пропустив толпу через Крымский мост, вдруг милиция стала расходиться, а толпа прорываться. Чем это было для тех, кто составил сценарий событий? Поводом перейти к более сильным действиям против политического противника. Весомый аргумент, чтоб сказать: отныне ваше событие — мое!
Только человека с улицы забыли вставить в план. И когда появился человек улицы, событие переломилось. Тогда одни понадеялись победить — им так кажется в их больных головах, а вторые решают, что для спасения России настало время убивать.
185. Тайные технологии Ельцина-сценариста
— У меня в памяти засела одна фраза Ельцина, ключевая для его поведения и для избираемых им сценариев и решений. Вспоминая об августе 1991-го, Ельцин тогда сказал: главным для меня было выманить Крючкова из кабинета! Вот исток «технологии» октября 1993-го: подстрекнуть людей Верховного Совета выйти из парламентских стен на улицу. Запятнать себя действием, которое «оправдает» разрушительно-убийственное противодействие. Казалось наивным, когда президент говорил: артподготовка в августе, а наступать будем в сентябре. Между тем это был провоцирующий вызов: действуйте — выйдите на улицу и сделайте нужный мне шаг!
— Ты говоришь о технологии сценария как о преднамеренной провокации?
— Провокация заключена уже в императиве победы любой ценой. При одновариантности движения к этой предопределенной победе и обессмысливании всякого сопротивления — сужением его до схватки «кто кого».
Что для Ельцина значил императив победы? Скрытое перевертывание формулы «Я принадлежу России» в формулу «Россия принадлежит мне». В одновариантном мышлении, ориентированном на «победу», каждый следующий шаг неизбежен и более необратим, чем предыдущий. И это не прихоть, это жесткая логика одновариантности, помноженная на типологию его самого и кремлевских людей, его окружающих, которые его стóят. В этих условиях всякий шаг по избранному маршруту неизбежно вел к схватке.
Ельцин будто медлил — он нуждался, чтобы его подталкивали, подстрекали на крайние действия. Инициатива Церкви стала ему помехой. В условиях, когда ничего содержательно-примиряющего, хотя бы отдаленно напоминающего инициативу, не было вне этих двух сил — и заведомо не было внутри них, — развязка могла стать только той, что произошла. С бóльшим кровопролитием или меньшим. Но даже если допустить, что подстрекательство к первому убийству было несценарно, случайно, и что с какого-то момента уже не было иного решения, чем применение силы, — способ применения силы и заметание следов ее применения перечеркивает все оправдания власти. Есть моменты в человеческой жизни, когда оправдания запрещены.
— Даже если в намерениях содержалась военная или политическая необходимость?
— Это кумулятивный снаряд содержал? Или мозг, разбросанный по стенам?
Одного сокрытия неопознанных трупов среди «неучтенных прахов» довольно, чтоб вымарать все благие намерения. Произошла схватка двух однояйцевых близнецов, где один пожрал другого. Не стало фундаментальной разницы между сторонами. Отсюда ожесточение, кровь, отсюда крик «Брать Москву!» и команда стрелять на уничтожение.
Это еще и аннигиляция демократов, их политическое самоубийство. Демократы своим дезертирством сделали Верховный Совет одновариантным — одна одновариантность была дополнена другой. Они ушли из парламента, махнув на него рукой, многие перепродались или стали равнодушны ко всему, что происходит. Само слово «демократия» теперь останется опозоренным, пока его не переосмыслят. Употреблять его в институциональном смысле, связывать с процедурами (которые существенны, но лишь при нормальном ходе вещей) после происшедшего кощунственно. И за это всем еще придется расплатиться. Избирательная кампания, в которой такие вещи выпали из центра внимания и дебатов, несвободна, если бы даже соблюдались все юридические нормы. Впрочем, их и не соблюдают.
Вопрос о демократии в России теперь стоит не как вопрос соблюдения публичных норм. Вопрос о демократии теперь для меня вопрос об отстаивании коренных условий существования человека среди людей. Это легче выразить на языке, внятном верующему, и трудней на языке, принятом у светских людей.
186. Иллюзорная десталинизация предполярной Евразии. Пара Жириновский — Ельцин
— Иллюзией десталинизации было — из советской несвободы, насильственной и полудобровольной, перейти прямо к свободному существованию — мы и провалились в пустоту. Этот провал в условиях семантической разрухи высвободил стихию самоосуществления убийством. В таких конвульсивных формах идет устранение самого страшного, что было в сталинском режиме, который с успехом усреднял советских людей. Нивелировал, унифицировал их. Сейчас усредненность разрушается. И появляется новый тип: неусредненный человек, брошенный в ситуацию хронически неустроенной жизни. Он не знает, что завтра скажет, за кого проголосует, как он поступит.
Эта фаза критична. В этот момент выявляется отсутствие демократических сил, которые могли помочь удержаться от срыва в самоосуществление убийством. В России подымается страх быть нечаянно зарезанным, застреленным при разборке на улице. И новая угроза — желание найти человека сильной руки. Соблазн, который работает. Проблема осложнилась составом России в ее новом облике — более явственном после отпадения Украины и азиатских частей бывшего Союза. Российское государственное пространство впервые стало евро-азийским буквально, с акцентом на азиатские составляющие. Мы обнаружили, что европейская Россия — придаток к азиатской, а азиатская Россия — предполярная и заполярная страна. Совершенно новое представление об условиях идентичности.
Мы на мировом рынке не можем предложить ничего, кроме неплохих боевых самолетов, еще кой-чего военного да нефти-газа. И к нам явилось искушение. С одной стороны, искушение торговать оружием и сырьем. А с другой стороны, торговать своей опасностью. Мы заявляем: раз мы опасны — платите! Не хотите, чтоб мы были опасны? Платите! Не хотите Жириновского? Раз не хотите, платите, господа! Если б не было Жириновского, его на до было б придумать. Жириновский-Ельцин, их крепкая пара — новый генератор фашизоидности.
187. Жириновский — ельцинское альтер эго. Соблазн управляемой политики
— Фиаско практикующего коммунизма и начало выхода из холодной войны при их совмещении создают сложную картину с вытекающими из нее политическими трудностями. Речь идет о ядерной державе — победительнице во Второй мировой войне, способной уничтожить жизнь на Земле. По крайней мере, высшие формы жизни. Все это необыкновенно ново. Глобальный контекст доминирует, а переход к внутренней политике, наоборот, осложнен. Происходит, пока еще в ранней фазе, не сведенное в идеологию — опрокидывание глобальности во внутреннюю политику с вытекающей перегрузкой.
Внешний ли момент — судьба русскоязычного населения на сопредельных территориях, бывших составных Советского Союза? Внешний ли момент беженцы? Внешний ли момент «горячие точки»? Внешний ли момент судьба ядерного оружия? Нет, все это внутренние вопросы, ушедшие от демократов к другим.
Судьба сокращаемой армии и проблема конверсии — просроченные вопросы, которые усугубили горбачевскую асимметрию политики. Изменение мирового статуса Советского Союза зашло далеко, не получив компенсации в органике внутренних перемен. На этом перекосе и подорвался режим Горбачева.
С этой точки зрения крикливый, нарочито упрощающий агрессивный изоляционизм Жириновского (странное совмещение этих интенций) опережает демократов. Опережает в месте перехода мировых обстоятельств в органику внутренней жизни. Поэтому «демократы» не смогли превратиться в политический фактор, ведущий к демократии.
Жириновский человечней. Людям ведь плохо, да? Они близки к социальному отчаянию, хотя я не скажу, что оно доминирует в их поведении. Они слышат речь человека, который называет боль болью и разговаривает с нагло обескураживающей, но симпатичной им откровенностью. Люди привыкли к