ОДИССЕЯ КАПИТАНА ШЛИХТИНГА
1.
Померанский дворянин Альберт Шлихтинг угодил в русский плен при взятии крепости Озерище. Во время штурма капитан Шлихтинг дрался как подобает честному солдату, но, получив добрый удар по голове кистенём, погрузился в глубокий сон.
Пять лет, проведённых в русском плену, показались Шлихтингу пятью десятками, но потом судьба улыбнулась ему. Весной царь занемог и попросил английскую королеву рекомендовать ему хорошего врача. Королева отыскала известного бельгийца Арнольда Лензея, который, соблазнясь посулами, вскоре прибыл в Москву года вместе с братом Яковом. Поскольку знаменитый врач не понимал по-русски, первое его требование заключалось в предоставлении переводчика. В Посольском приказе Лензею предложили на выбор нескольких пленных, и врач остановился на Альберте Шлихтинге, ибо помимо немецкого и русского тот прилично знал латынь — язык медиков и поэтов.
Жил лейб-медик в опричном дворце за Неглинной, где ему были отведены отдельные покои, сообщавшиеся с царскими на случай неотложной помощи. Врач сопровождал царя повсюду, имея при себе набор необходимых инструментов, лекарств и противоядий, и Шлихтингу было поручено не только переводить лейб-медику, но и всюду таскать за ним тяжеленный саквояж. Впрочем, он не жаловался. После долгих мытарств Шлихтинг теперь жил воистину по-царски, близко наблюдая жизнь опричного двора и тем удовлетворяя природную любознательность. К тому же медику дозволялось брать книги из царской библиотеки, и Шлихтинг был потрясён хранившимися в ней редкими книгами не меньше, чем сокровищами двора. Всё свободное время он проводил за чтением, предпочитая своих любимых Виргилия, Ювенала и Теренция.
Когда царь бывал в отъезде, переводчику дозволялось покидать дворец и общаться с другими иноземцами. Так он познакомился с Генрихом Штаденом, содержавшим корчму в опричной части Москвы.
Этот шумный краснорожий немец из-под Мюнстера, по виду типичный бюргер, изображал из себя искателя приключений. Поначалу Шлихтинга оттолкнули безудержное хвастовство немца, но у Штадена имелись и некоторые достоинства. Главное из них заключалось в том, что ему было позволено держать корчму, хотя корчемство в Москве было строжайше запрещено. На вопрос, как ему это удалось, Штаден, покровительственно усмехаясь, отвечал: «Если хотите поджарить себе пирог, не забывайте помазать сковородку маслом». В корчме у него было всегда полно народу, как русских, так и иностранцев, и это было едва ли не единственное место в Москве, где соотечественники могли пообщаться за кружкой пива.
В детстве Штаден собирался стать пастором, но был изгнан из городка Алён после того как пырнул шилом сверстника. Когда Генриха выпроваживали за городские ворота, ратман замёл его след вересковой веткой в знак того, что обратный путь в Алён ему заказан. Потом Штаден искал счастья в Лифляндии, но когда его заставили работать на оборонительных сооружениях, он возмутился и ночью перешёл русскую границу в надежде разбогатеть на царской службе. То, что переход к противнику во время военных действий называется изменой, Штадена не беспокоило. Отечество там, где нам хорошо, полагал он.
Поначалу Россия не очень-то оправдала его надежды. Как и все иноземцы на русской службе, он получил кормовые деньги, полтора ведра мёду в день и кафтан на беличьем меху. Открыв корчму, принялся сколачивать состояние, но дело шло медленно до тех пор, пока царь не придумал опричнину.
— Я сразу понял, что могу схватить удачу за хвост, — упоённо рассказывал Штаден внимательно слушавшему его Шлихтингу. — И первым из иностранцев записался в опричники. Первым! Ты понял, Альберт? Из наших я оказался самым умным! Я проделал всю эту комедию с клятвой и переодеванием, обзавёлся метлой и собачьей головой и пообещал порвать с земскими людьми. Но зато! Послушайте, сударь, что я получил взамен! Мне сразу предложили выбирать по вкусу любое поместье из тех, владельцы которых были казнены за измену или погибли на войне, не оставив наследников. Сначала я взял себе хорошее подворье в Москве, которое раньше принадлежало одному католическому священнику. А когда великий князь казнил своего брата Старицкого, я получил вотчины и поместья одного из его вассалов. И это не всё! Стоит мне найти в Москве пустой двор, я пишу челобитье великому князю и двор становится моим. Правда, мне пришлось взять в управляющие одного татарина, который обворовывает меня, но в этой стране все воруют. Я сам слышал, как царь сказал: все русские — воры. Кстати, себя он считает немцем, говорит, что его предки из Пруссии.
— Одно плохо, — сокрушался Штаден, — опричников становится всё больше, а свободных поместий всё меньше. Но вообще эти опричники дошлые ребята, у них есть чему поучиться. Они подсылают своих слуг к богатым людям на службу, а потом кричат, что у них сманили слугу. Ещё они подбрасывают соседям дорогие вещи, а потом якобы находят их и требуют возмещения. Должен признаться, что по их примеру я сейчас выколачиваю деньги с одного богатого крестьянина. Каждый день его бьют по ногам палками, он готов наложить на себя руки, но не хочет отдавать деньги. Каковы варвары!
— Тем не менее Росси — это страна огромных возможностей, — понизив голос продолжал Штаден. — Уверяю тебя, что когда у нас узнают об этом, здесь отбою не будет от немцев. Надо пользоваться тем, что нас пока мало. Возле царя крутятся два лифляндца Иоганн Таубе и Элерт Крузе. Большие пройдохи, тоже были в плену, а сейчас это главные советники царя. Я их вижу насквозь, они хотят с помощью герцога Магнуса отхватить себе Лифляндию. Но я с ними не дружу, они корчат из себя высоких господ. Плевать на них!. Нам надо держаться вместе, Альберт. Хорошо, что ты близок к великому князю. Это не всегда безопасно. Кто близок к господину, тот легко обжигается, но зато те, кто остаются вдали, быстро замерзают. Сейчас надо быть близко. Кстати, как здоровье великого князя? Ты же почти его врач, расскажи камраду.
Потный, налитый пивом Штаден вызывал неприязнь Шлихтингу захотелось послать его к черту, но что-то подсказывало ему, что с этим человеком лучше не ссориться. От разговоров о здоровье царя он уклонился. Как оказалось, не напрасно. На следующий день у него состоялся серьёзный разговор с лейб-медиком.
— Вы, кажется, сдружились с Генрихом Штаденом? — строго спросил Лензей. — Это плохое знакомство. Штаде — отъявленный негодяй.
— Он просто хвастливый болтун, — попробовал отшутиться Шлихтинг.
— Это вы мне говорите? — темпераментно вскричал Лензей. — Штаден — человек Скуратова, самого кошмарного палача, которого когда-либо носила земля. И он доносит Скуратову всё, о чём говорят в его корчме. Молите Бога, если вы ещё ничего не успели наболтать. О чём он вас спрашивал?
— Да ничего особенного. Просто он интересовался здоровьем царя.
— Вот! — От волнения Лензей задохнулся. — Этого я и боялся!
— Но почему?
— Да потому, наивный вы человек, что здоровье царя — это главная государственная тайна! Все, кто проявляют интерес к его здоровью, есть заведомые изменники, подлежащие немедленному уничтожению. Удивляюсь вам! Вы уже шесть лет провели в этой стране, но ничего о ней не знаете!
— Но я ничего не сказал ему, клянусь!
— Слава Создателю, — смягчился Лензей. — И помните: никаких разговоров о здоровье царя, ни с кем, тем более со Штаденом! Считайте это приказом, ибо речь идёт не только о вашей, но и о моей шкуре.
— Вы можете быть во мне уверены, господин Лензей, — дрогнувшим голосом произнёс Шлихтинг, — я стольким вам обязан.
— То-то, — проворчал врач.
2.
Почти полгода Шлихтинг не видел Штадена, но в начале сентября столкнулся с ним почти нос к носу. Притворясь, что не видит немца, капитан хотел пройти мимо, но тот углядел его, заорал зычно:
— Альберт! Камрад!
Мысленно чертыхнувшись, Шлихтинг изобразил радость встречи. Штаден потащил его в корчму, поставил вина. Был всё также шумен, краснорож и хвастлив. Опрокидывая стакан за стаканом, рассказал, что сопровождал царя в новгородском походе. Говорил, что за всю свою жизнь не видел ничего ужаснее.
— Тебе не кажется, что великий князь не вполне здоров? — понизив голос, спросил он. — Уж ты-то должен знать.
Помня о предостережении Лензея, Шлихтинг скупо ответил:
— Государь здоров.
— Те-те-те, — насмешливо пропел Штаден. — Расскажи кому-нибудь другому. Неужто ты не знаешь того, что знают все.
— А что знают все? — нахмурился Шлихтинг.
Штаден наклонился к его уху и прошептал.
— Царь безумен! Только безумец может творить то, что он творит со своими подданными. Он маньяк! Эти хитрые парни Скуратов и Грязной используют его болезнь в своих целях. А ещё у царя эта новая болезнь, которую привёз из Америки Христофор Колумб. Ты слышал о ней? Болезнь греческого пастушка Сифулуса. Божья кара за разврат. Человек гниёт заживо. В Москве настоящая эпидемия. Говорят, царь заразил обеих своих умерших жён и даже собственного сына, с которым они делят наложниц. Я в панике, боюсь подцепить. Впрочем, итальянцы придумали такую штуку, называется кондом. Эх, старина, как я отвёл душу в Новгороде! Я должен рассказать тебе эту историю. Но сначала выпьем!
— Итак, слушай о моих приключениях в Новгороде, — продолжал Штаден, осушив стакан мальвазии. — Пока царь казнил и грабил город, я ездил по окрестным деревням. Другие опричники говорили мне: Генрих, ты болван, все богатства здесь. Но я знал, что делал. Всё награбленное в городе надо было везти в общий котёл. Много царю и чуть — чуть себе. А в провинции я сам господин. Никто не знает, что я взял. Чуть-чуть царю, остальное себе. Когда я ехал в Новгород, у меня была одна лошадёнка. Когда я возвращался в Москву, у меня было тридцать подвод всякого добра. Так кто из нас болван?
— Помню, как я ворвался в одну богатую усадьбу, — мечтательно живописал Штаден. — О! У меня был грозный вид. На голове шлем с перьями, на груди панцирь, в руке боевой топор. Старая боярыня, увидев меня, задрожала и упала мне в ноги. Я всадил ей топор в спину и ворвался в девичью. Там я скинул штаны, поставил на четвереньки плачущих русских девок и отделал их всех. Я был как Зигфрид. Представляешь, Альберт! — залился хохотом Штаден. — Во всём боевом снаряжении, но только без штанов. Потом я заставил их...
Не в силах сдержать омерзения Шлихтинг резко встал. Покатилась опрокинутая кружка.
— Ты скотина и мерзавец! — дрожа от возмущения крикнул он. — Ты говоришь, что презираешь русских свиней, но ты много хуже. Таких как ты я расстреливал за мародёрство.
Штаден тупо глядел на разбушевавшегося Шлихтинга, постепенно трезвея и наливаясь злобой. С грохотом опрокинув скамейку, Шлихтинг вышел, хлопнув дверью так, что корчма содрогнулась.
3.
Под утро Шлихтинг проснулся от сильных толчков. Над ним стоял Лензей. Добряк-доктор выглядел смертельно напуганным, венчик седых волос вокруг розовой лысины стоял дыбом.
— Проснитесь! Да проснись же вы!
— Что стряслось, доктор? — спросил Шлихтинг, поспешно натягивая короткие штаны.
Чуть успокоившись, Лензей рассказал о том, что ночью во дворце его остановил Скуратов и стал расспрашивал про него, Альберта Шлихтинга. Кто таков? Откуда взялся? Верно ли, что пленный немец помогает лейб-медику готовить лекарства для царя и его семьи? И не он ли готовил лекарства для усопшей царицы Марии? А главное, почему распускает слухи о нездоровьи государя? Здоровье государя в руце Божьей и пристало ли пленному иноземцу говорить о сём предмете?
— Ах, негодяй! — воскликнул Шлихтинг, вспомнив вчерашний разговор со Штаденом. Всё сразу стало зловеще просто.
— Меня им царь не отдаст, — выслушав его рассказ, сказал Лензей. — Я единственный лекарь в Москве. А вот у вас выхода нет — надо бежать!
— Вы шутите, доктор? — усмехнулся Шлихтинг. — Меня схватят на первой заставе. Тогда меня точно казнят. Не забывайте, что я военнопленный.
— А вы предпочитаете ждать, пока за вами придут костоломы Скуратова? — огрызнулся Лензей.
— Но я ни в чём не виноват!
— Господи! Просвети этого болвана! — яростно возопил лекарь. — Вы что, забыли где вы находитесь? Здесь без суда и следствия казнят знатнейших людей. Неужто вы думаете, что с вами будут церемониться? Будьте уверены — с иглами под ногтями вы поведаете, что ваша матушка была ведьмой и брала вас с собой на шабаш на Лысую гору и что именно вы присоветовали Ироду побить младенцев в Вифлееме. А заодно признаетесь, что мы с вами отравили царицу Марию, а теперь подбираемся к самому государю.
Шлихтинг задумался.
— Хорошо, я готов рискнуть, — сказал он. — Сделаем так. Вы скажете, что у вас закончились лекарственные препараты и пошлёте меня за ними в Ревель. А уж оттуда я постараюсь улизнуть в Ливонию.
Лекарю план понравился. Побег решили не откладывать. Детали обсуждали до самого утра. Когда в решетчатом окне уже брезжил рассвет, Шлихтинг вдруг сказал:
— Послушайте, Арнольд. Прежде чем я покину Московию, вы, может быть, расскажете мне правду о вашем пациенте?
— Зачем это вам? — насторожился Лензей.
— Чистое любопытство.
— Но это врачебная тайна, — нервно возразил тот. — Я давал клятву Гиппократа. И потом, если вы где-то проговоритесь, мне точно не сносить головы.
— Но ведь я-то своей головой рискую, — усмехнулся Шлихтинг. — Клянусь вам, доктор, я буду молчать. Вот уже шесть лет я ломаю голову над тем, что за человек русский царь. Иногда я просто уверен, что он сумасшедший. А иногда мне кажется, что это самый умный человек, которого я встречал в жизни. Так кто же он на самом деле?
— Чёрт с вами! — поколебавшись, сказал Лензей. — Помните сказку про ослиные уши царя Мидаса? Мне тоже иногда хочется выкопать в земле ямку и крикнуть в неё всё, что я знаю о русском царе. Но поклянитесь, что пока я жив вы никому не расскажете и не напишете о том, что я расскажу!
— Клянусь! — серьёзно сказал капитан.
— Итак вас интересует диагноз русского царя. Что ж, у него много болезней, но я скажу главное — это душевнобольной человек. Его болезнь называется паранойя. Знаете, я поставил ему диагноз в ту самую минуту когда впервые увидел его. Параноика выдают глаза — больные, беспокойные, они вас словно ощупывают. Видно, что человек находится в постоянном внутреннем напряжении. Он усиленно ждёт, что с ним вот-вот что — то произойдёт. При этом он чертовски наблюдателен. Он подмечает всё: косой взгляд, обмолвку, жест. Он чувствует людей особым чутьём душевнобольного. Ему кажется, что весь мир крутится вокруг него. Он мнит себя центром вселенной. Вместе с тем ему кажется, что люди настроены против него. В нём постоянно живёт обида. За что? Почему все строят козни? Где искать защиту? Обида порождает ненависть, желание мстить. Страдание других для параноика — живительный бальзам. Нет того зла, которого он не причинил бы своим ближним, нет той казни, которая его бы удовлетворила. Правда, по временам он затихает. Начинает сомневаться в своих подозрениях. В эти минуту он всех любит, он раскаивается, он щедр и великодушен. Увы, это длится недолго. Малейший повод и он снова теряет власть над собой.
— Болезнь излечима?
— Нет.
— Но вы же лечите его!
— Я могу снять острые формы болезни, замедлить её развитие. Этому я научился у великого Парацельса, мир праху его. Вы ведь знаете, как даже в просвещённых странах относятся к сумасшедшим. Считается, что в безумных вселился дьявол. Их заковывают в цепи, их сжигают на площадях. Мой учитель первым стал лечить душевнобольных химическими препаратами, и он был первым, кто назвал безумие болезнью. Эта болезнь одинаково беспощадна и к простолюдину, и к венценосцам. Мне даже кажется, что венценосцы более подвержены душевным болезням, чем простые смертные. Власть, видимо, туманит рассудок. Возможно, власть сама по себе болезнь. Заразившись ею, человек уже не способен вести себя как другие люди, власть становится его манией. Он думает о ней дни и ночи, он постоянно страшится её потерять.
— Вам жаль царя?
— Иногда жаль. Но не надо обманываться. Параноик — это зверь. Хитрый, беспощадный и невероятно жестокий зверь. Начав убивать, он уже не остановится. Не знаю, за что Бог наказал эту страну, но её ждут страшные испытания. Это корабль, которым правит безумец. Так что жалости больше заслуживает не царь, а его подданные. Мне жаль русских. Они сметливы, трудолюбивы, и не заслужили такого властителя.
— Вот тут я готов с вами поспорить, доктор. Мне кажется, что этот народ вообще предпочитает подвластное положение. Готов утверждать, что тирания соответствует нравам русских. Видимо, они сами понимают, что только так можно укротить их необузданность.
— Вы ненавидите русских?
— Я бы не назвал это ненавистью. Просто этот народ заслуживает того властителя, которого он имеет.
— Вы полагаете, что в других странах нравы лучше? — саркастически хмыкнул Лензей. — Английский король Генрих Восьмой, как известно, был многоженцем и казнил своих жён по малейшему подозрению. Король французский устроил кровавую баню гугенотам. Испанского король поджаривает еретиков как каплунов. Увы, сударь, мы живём в жестоком мире и в жестокое время.
— ...И всё же мне жаль эту страну, — задумчиво повторил врач. — Надеюсь, что для неё настанут лучшие времена. Но только умереть я предпочёл бы на родине. Хотя иногда мне кажется, что я отсюда уже не выберусь. Здоровье стало ни к чёрту. Вы же знаете, что прежде чем дать лекарство пациенту, я должен попробовать его сам. Царь страдает не только паранойей, но и другой болезнью, о которой я не хотел бы говорить. Мне приходится лечить его ртутными препаратами. А ртуть, как вам известно, в больших дозах весьма ядовита. Лезут волосы, портятся зубы, болит желудок.
— Вы не просили царя отпустить вас?
— Что вы! Царь ревнив как старая жена. Заговорить с ним об отъезде, значит нанести личное оскорбление. И потом я слишком много знаю. Увы, Россия — это пещера, в которую много следов входящих и мало выходящих. А так хотелось бы встретить старость в какой-нибудь гористой деревушке, пить молоко с альпийских лугов, слушать канарейку и принимать роды у краснощёких крестьянок. Впрочем, будем надеяться на чудо, — невесело усмехнулся Лензей. — Прощайте, капитан, да хранит вас Бог! И помните: русские лучше охраняют границы от своих беглецов, чем от неприятеля. Если вас схватят, лучше сразу примите яд.
4.
...Туманным октябрьским утром польский разъезд обнаружил измождённого оборванного мужчину лет тридцати. Бродяга назвался капитаном Шлихтингом, бежавшим из русского плена. Задержанный рассказывал о себе такое, что его срочно препроводили в Варшаву, где он угодил в самое пекло большой политики. Королевская секретная служба мгновенно оценила сведения, которые поведал Шлихтинг и доложила о нём королю Сигизмунду-Августу.
Для старого короля перебежчик из Московии был весьма кстати. Проблема заключалась в нунции Портико, специальном посланнике папы Пия Пятого, который вопреки желанию польского двора стремился попасть в Москву. С помощью миссии Портико папа Пий, напуганный мусульманской экспансией и воодушевлённый недавней победой русских над турками под Астраханью, пожелал вовлечь царя в антитурецкую лигу. Кроме того в совместной борьбе с турками папа рассчитывал преодолеть те разногласия, которые ещё существуют между католической и православной церковью и убедить царя присоединиться к Флорентийской унии.
Пий Пятый был деятельным понтификом и не любил откладывать дело на потом. В Москву отправился его доверенный нунций Портико, который задержался в Варшаве, чтобы деликатно убедить короля Сигизмунда замириться с московитом и повернуть оружие против врагов христианства. Но король упорствовал, рисуя царя самыми чёрными красками и убеждая нунция в том, что союз с московитом недостоин Рима. И вот в самый разгар споров явился человек, который несколько лет провёл в Москве и знал о том, что происходит в этой затворенной от Европы стране не понаслышке, а можно сказать из первых рук, ибо имел возможность наблюдать русского царя в непосредственной близости.
Получив указания, королевская секретная служба тотчас заперла Шлихтинга в уединённом замке, приказав изложить на пергаменте всё, о чём он поведал устно. Как оказалось, капитан владел пером, не хуже чем шпагой, и неделю спустя двадцать три страницы латинского текста, озаглавленного «Краткое сказание о характере и жестоком правлении московского тирана Васильевича» легли на стол нунция. Шлихтинг, не жалея красок, описал всё, что узнал о Московии и её государе, но, помня данное Лензею слово, не коснулся темы здоровья царя. Ознакомившись с докладом Шлихтинга, впечатлительный Портико предпочёл отложить свою поездку в Москву, и послав доклад Пию Пятому, стал ждать.
Ответ из Рима был скор и недвусмыслен.
«Мы ознакомились с тем, что вы написали нам о московском государе;— писал папа, — не хлопочите более и прекратите сборы. Если бы сам король польский стал теперь одобрять вашу поездку в Москву и содействовать ей, даже и в этом случае мы не хотим вступать в общение с такими варварами и дикарями».
Миссия Портико была сорвана. Антитурецкая лига с участием России не состоялась.
...С гибелью Висковатого одну осечку за другой стала делать русская дипломатия. Помер, ещё не родившись, союз с Англией. Проворонили мир со шведами, когда те соглашались на любые условия. Упустили давних врагов шведов, датчан. Осенью датчане заключили со шведами мир, и король Иоганн, взбодрясь, уже не соглашался на прежние условия. Вдобавок провалился стокгольмский резидент Янс, и русская разведка лишилась сведений о противнике. Отвечать за эти провалы должны были дьяки Щелкаловы, но они благоразумно передали нити переговоров царю, а с ними и вину за неудачи.
Взбешённый царь решил действовать силой. На подмогу Магнусу, который с лета топтался под Ревелем, бомбардируя крепость вместо ядер письменными угрозами, отправились воеводы Яковлев и Токмаков. Всю зиму русское войско безуспешно осаждало Ревель, который снабжался с моря. Потом пришла чума, занесённая крысами с морских судов. Чума не пощадила ни осаждаемых, ни осаждающих. В марте русские воеводы сняли осаду и отступили от Ревеля, несолоно хлебавши.