БЛИЖНИЕ ЛЮДИ
1.
Опричнина была затеяна как государство в государстве. Что есть в земстве, то и в опричнине. Казна, войско, дума, приказы. Вот только законов нет. Заместо их одна лишь воля государева. А воля такая: «судите праведно, но чтобы нашим (то бишь, опричникам) урону не было». Ещё присяга имеется, и слова в ней роковые, заветные: «Я клянусь быть верным государю, молодым князьям, великой княгине и не молчать о всём дурном, что знаю, слыхал или услышу, что замышляется против царя и великого князя. Клянусь ни есть, ни пить вместе с земщиной и не иметь с ними ничего общего. На этом целую крест».
Опричная дума — ближний круг государевых людей. Собирает их царь по надобности, слушает каждого, но решает сам. Попасть в опричную думу — честь великая, шутка ли, советник государев! Чести этой не то, что худородные, но и знатнейшие ныне страждут. И внутри думы сраженья не утихают за близость к государеву уху. До недавнего времени первенствовал в опричной думе царский шурин Мишка Черкасский. Даром что молод и инородец, а оказался не промах. Глянулся Мишка царю кавказской удалью, утончённой восточной свирепостью, но пуще всего — собачьей преданностью господину. Вдвоём с сестрой, покойной царицей Марьей, они много порассказали царю про древние обычаи при дворе их отца, про верных нукеров, которые дают на клинке клятву верности господину, и с этих пор отрекаются от всего, от отца и матери, готовые умереть по первому слову повелителя.
Однако со смертью царицы Марьи оказался Черкасский не в чести. Некогда всесильных Захарьиных потеснили у трона нахрапистые Басмановы-Плещеевы. Верховодил ими матёрый боярин Алексей Басманов. По заслугам считался боярин лучшим русским воеводой, отличился и под Казанью, и под Полоцком. Год назад, когда крымцы внезапно напали на Рязань, Басманов с сыном, по случаю оказавшиеся в тех местах, всего лишь с сотней слуг выдержали осаду, а когда пришла подмога, наголову разбили татар, пленив ширинского мурзу Мамая. Но не только воинской доблестью славился Басманов, столь же искусен и беспощаден был в придворных интригах.
Что до его сына Фёдора, то знающие люди говорили, что с годами тот перещеголяет отца. В двадцать лет успел стать кравчим, породнился с царской семьёй, женившись на племяннице царицы Анастасии, княжне Сицкой.
Сидел в думе и третий из рода Басмановых — Зиновий Очин, спасённый боярином Алексеем от царского гнева после поражения под Улой и вернувший себе царскую милость взятием Изборска. За Басмановыми шли двое Колычевых-Умных, но на них лежала тень отставленного митрополита Филиппа Колычева. В последнее время дума пополнилась новыми людьми. Получил чин опричного боярина вернувшийся из литовского плена Василий Темкин. Появился в думе расторопный и вездесущий постельничий Дмитрий Годунов. Но главными людьми возле царя по-прежнему оставались Басмановы, да ещё оружничий Афанасий Вяземский, государев любимец.
...Посреди думской палаты — длинный, нарочито пустой стол. Вкруг него думцы, всяк на своём месте. На лавках вдоль стен расположились ближние опричники, ещё не имеющие думного чина: Пётр Зайцев, Василий Зюзин, Василий Грязной. В углу, у изразцовой печи тёмной тушей застыл Малюта — Григорий Лукьяныч Скуратов-Бельский. На всех думцах опричное платье — чёрный полукафтан грубого сукна, в распахе которого видна богатая нижняя одежда. Царь, восседающий во главе стола, одет в свою привычную до пят рубаху и чёрную тафью, которую не снимал даже в церкви, из-за чего у него единожды вспыхнула перебранка с митрополитом Филиппом. Кивком разрешил начинать.
По праву первоприсутствующего встал Алексей Басманов, уже рот открыл, собираясь доложить текущие дела, как вдруг от изразцовой печи раздался скрежещущий голос:
— Дозволь сказать, государь!
Думцы переглянулись. Где это видано, чтобы первым на думе говорил муж, не имеющий думного чина. И кто! Худородный Малюта, кат, которого Басманов вытащил из грязи. С холодным бешенством окинув Малюту взглядом и не стесняясь царя, боярин припечатал:
— С тобой, Григорь Лукьяныч, хорошо на пару дерьмо хлебать — наперёд поспеть норовишь. А государские дела тебе негоже обсуживать. Твоё дело — пытошное.
— Погоди, Алексей, — прервал Басманова царь, — ныне не до чинов. Говори, Малюта.
И снова раздался от печки скрежещущий голос.
— В Великом Новгороде измена открылась. Весь град в печали — Старицкого оплакивают. Опять хотят к Литве отойти, через Курбского письмами пересылаются, не могут забыть, что раньше сами государились, как хотели, а ныне Москва ими правит. Владыка Пимен и приказные в том первые потатчики, попы новгородские себе маковки выстригают, как ксёндзы. Упредить надо изменников, великий государь, пока бунт не начался. Созывай войско, обложим город со всех сторон и всех отделаем. Под корень, до единого! А само то проклятое место запустошим, чтобы тут более никакая измена не произросла.
Тишина обуяла думцев. От сказанного Малютой ужаснулись даже самые закоренелые. На царя глаз не поднимали, чтоб не быть спрошену.
— Что притихли? — возвысил голос царь. — Алексей?
Сжав в кулак чёрную с проседью бороду, Басманов надолго задумался, понимая цену первого слова. Надумав, заговорил:
— Сам знаешь, государь, изменникам от меня пощады никогда не было. Прикажешь, завтра же поеду в Новгород, розыск наведу, всех на чистую воду выведу, навек запомнят! Но чтоб весь город уничтожить, как Малюта хочет, так это себе во вред. Новгород в казну боле Москвы платит. Кто ж курицу режет, которая золотые яйца несёт! А воевать кто будет? Новгородская рать кованая ныне первая в твоём войске. Разорим город — кто ратников выставит? Ни сегодня-завтра татар жди, Польша с Литвой супротив нас соединились, шведы, того гляди, сунутся. Ты, что ль, Малюта, войско снарядишь?
Не успел Басманов сесть под одобрительными взглядами думцев, как снова раздался скрипучий голос Скуратова:
— У боярина Алексея в новгородских землях имения богатые, он про них хлопочет. И про золотые яйца новгородские — тоже брехня. Аль не знаешь, боярин, что за Новгородом в казну недоимка трёхлетняя? Царю воевать не на что, а у них в кубышках золота не счесть. Монастыри от жира лопаются. А что кованую рать новгородскую ты вспомнил, так чего ж ты не вспомнил как рать эта, когда государь в детских летах был, хотела на царство Андрея Старицкого посадить? Спасибо князь Телепнёв-Овчина ту хвалёную рать разбил да зачинщиков новгородских по московской дороге на деревьях развесил. Ты, боярин, про то забыл, а они помнят и ждут часа, чтоб в спину ударить.
Думцы переглянулись. Ай да Малюта!
Бледный от гнева Басманов хотел возражать, но царь остановил его.
— Погоди, Алексей, ты уже сказал. Афоня, как думаешь?
Встал Афанасий Вяземский. У Басманова отлегло на сердце, этот не выдаст.
— Проучить новгородцев надо, тут спору нет. И недоимку взыскать, выбить на правеже до последней полушки. Но всех под одну гребёнку нельзя стричь, есть там и враги государевы, есть и слуги верные. Про Пимена новгородского ты, Малюта, лжу сказал. Пимен царю столько послужил, что дай Бог каждому. Будем верных казнить, с кем останемся?
Встрепенулся Грязнов Василий. Вечно полупьяный и развесёлый, но всегда себе на уме, собачьим нюхом доезжачего тотчас учуял — кто тут охотник, а кто дичь.
— Сколь волка не корми, а он в лес смотрит. Как был Новгород наособь, так и остался. И Псков того же помёта, два сапога пара. Кто Изборск литовцам открыл? Изменник Тимоха Тетерин, псковский выкормыш. Верно Малюта сказал: надо их всех отделать — и Новгород, и Псков, да и Тверь с Торжко — весь тот край изменный.
— Псковичи за Москву стоят, — медовым голосом пропел Фёдор Басманов, — на Шелони они с новгородцами славно дрались. Псков разорить — Литве дорогу на Москву открыть. Не слушай Ваську, государь, он в воинском деле дурак, ему только зайцев травить.
Поднялся лай великий. Думцы разбились надвое. Те, кто начинал опричнину, кто успел набраться ума государского, добиться чинов и власти, кому было, что терять — те поддерживали Басманова. Те, кто припоздал, вторили Малюте, алча новгородских богатств.
Бурное толковище пресёк царь, стукнув посохом в пол.
— Как зимник станет — выступаем. Будет изменникам второе пришествие. Что дед Иван не доделал, то я доделаю! И чтоб никому ни слова! Кто новгородцев упредит — головой мне ответит!
...Когда расходились, в сенях вышла заминка. Гордый победой Малюта медведем полез в дверь, не пропустив Алексея Басманова. Старый вояка не стерпел. Стальной рукой ухватил Скуратова за ворот, стрельнула в стенку отлетевшая пуговка, а вслед за ней грянулся башкой о косяк Малюта.
— Куда наперёд боярина прёшь, холуй! — прошипел Басманов.
Стойко вытерпев адскую боль в затылке, Малюта раздвинул в ухмылке толстые синеватые губы.
— Изволь, боярин, вдругорядь пропущу.
2.
Царь не накормил думцев, и Афанасий Вяземский позвал Алексея Басманова отужинать к себе, в охотничий дом. Удаляясь от дворца, чувствовали, как обкусывают им затылки глазами Малюта и Грязной.
— Эк ты его, — хохотнул Вяземский.
— Убить и то мало, — буркнул Басманов. — Истинно пёс, то руку лизал, а тут вдруг ни с того ни с сего цапнул.
— Не скажи, боярин. Он давно нас стережёт. Проглядели мы его.
— Ништо! Не с такими управлялись.
Охотничий дом Вяземского — дивный теремок на лесной поляне среди вековых елей. К терему пристроена банька и игрушка-часовенка. В горнице на полу шкуры медвежьи, на стенах охотничьи трофеи. Из тёмного угла смотрит искусно выделанная башка кабана-секача с жёлтыми клыками чудовищных размеров и стеклянными бусинами красноватых глаз.
— Глянь на него, — кивнул Вяземский. — Вылитый Малюта. Чуток мне кишки не выпустил, едва отскочил.
Тихо рассмеялся.
— Ты чего? — спросил Басманов.
— Притчу вспомнил. Висит человек на кресте, мухи его жрут. Проходит мимо другой, пожалел распятого, согнал мух. А тот ему в упрёк, зачем, дескать, ты это сделал? Те, которых ты согнал, сытые были, а ноне прилетят голодные!
— Это ты про что?
— А про то, что мы с тобой мухи сытые, а скуратовы да грязные ещё голодные. Хлебнём мы с ними шилом патоки.
Еда была простая, охотничья: налимья уха, жареная медвежатина, лосиные языки, капуста, мочёная брусника. Всё своё, домашнее, кроме вина — дорогого фряжского. Пили из серебряных червлёных стаканчиков. Подавал егерь Никита, двигавшийся легко и бесшумно, как на охоте. Ели молча, вместе с едой пережёвывая происшедшее. Наконец, фряжское развязало языки.
— Как думаешь, боярин, отчего царь на Новгород собрался? Неужто в измену поверил?
— Вот и спроси его, ты ж у него оружничий.
— А я и сам постиг, — загадочно улыбнулся Афанасий. — Сперва не уразумел, а после раздумался и понял, чего царь хочет.
— Говори, чего туман наводишь, — буркнул Басманов.
— А ты сам прикинь. Странища-то эвон какая стала!
— Ну?
— А большому государству много служилого люду потребно. Опять же воюем без конца. Так?
— Не пойму, куда гнёшь. Говори толком, — раздражённо пристукнул стаканом о стол боярин.
— Тут и понимать нечего. Хочет царь больше народа на государскую службу поставить. А земли, какие были свободные, ноне все заняты, новых людей жаловать нечем. Зато в Новгородчине земли немеряно. Значит, старых хозяев надо за измену изничтожить, а их земли новым служилым раздать. Хитёр наш государь!
Басманов призадумался, покрутил головой.
— Хитёр-то хитёр, да велик ли прок? Аль не видишь, как эти сиволапые помещики хозяйствуют? Одним часом живут, только бы нынче урвать, а там трава не расти. А вотчину родовую я буду холить и сберегать, потому как в ней басмановская порода произрастать будет. Не любо мне это, Афанасий. И так уже скоро вся земля будет государева. А раз государева — значит не моя.
— Опасные речи говоришь!
— Эх, Афоня, — скрипнув зубами, пробормотал Басманов. — Холуи мы все у царя. И я — холуй, хоть и боярин, и ты — холуй, хоть и князь. Вся-то разность, что у нас свои холуи есть. Задумался днесь: добра-то у меня эвон сколь, да моё ли оно? Царь дал — царь и взял. И получаюсь я вроде ключника, к царёвым сундукам приставленного. Нынче в милости — пользуюсь, завтра в немилости — всё отберут.
— Ишь ты как запел. А вспомни, как мы с тобой стародубских княжат на Волгу переселяли, как родовые гнёзда зорили. По сию пору в ушах ор стоит.
— Да уж, видно, отольются кошке мышкины слёзы.
— Брось, Алексей, отходную служить. Ты и царя пойми...
— Как хочешь, Афоня, а всё это худом кончится, — упрямо мотнул головой Басманов. — Когда мы опричнину затевали, тоже красно говорили, дескать, не дадим страну в трату, порядок наведём. И что вышло? Ненавидят нас все! А царь за верность нашу, того гляди, упырю этому головой выдаст.
— А ведь ты, Алексей, царя не любишь, — догадался Вяземский. — Сына простить не можешь?
Басманов побагровел, понурился.
— Какой сокол был! Когда татар от Рязани отбивали, на моих глазах шестерых зарубил. А как спутался с царём — ровно подменили. Румянится, прихорашивается, как девка. Меня сторонится... Ну да будет об этом. Лучше скажи, Афанасий, как с Пименом быть? Негоже его в беде оставлять. Сколь он нам послужил, сколь мы от него добра поимели, да и ещё поимеем. Ежели грозу от него отведём, глядишь, и раскошелится владыка?
Басманов подмигнул и ухмыльнулся, ровно и не горевал. Вяземский задумчиво почесал переносицу.
— Есть у меня человек, Ловчиков Григорий. Можно послать в Новгород упредить старца, чтобы ждал гостей.
— Не предаст? Помни, что царь говорил.
— Гришка-то? Да он мне как меньшой брат.
3.
Проводив взглядами Басманова и Вяземского Грязной и Малюта тоже собрались отужинать. Звали постельничего Дмитрия Годунова, но тот отказался, сославшись на хлопоты.
— Хитёр бобёр, — хмыкнул Васька. — На две стороны постелю раскладывает, и нашим и вашим, ждёт, чья возьмёт.
— Куда он денется, — буркнул Малюта, — он мне сродственник, дочку Машу за Бориса, племяша его, выдаю.
— Тут ты не прогадал, — понимающе кивнул Грязной.
Годунов и впрямь вошёл в большую силу. Вот уж воистину: не место красит человека. До Годунова постельный приказ считался второстепенным, а при нём вырос до самоглавнейшего. Весь царёв обиход на нём, огромный гардероб, приёмы и встречи, придворная капелла, и ещё тысяча разных разностей. Поди, попробуй угодить капризному и взыскательному царю, чуть что — башкой ответишь. А главное, охрана царя на постельничем. Он на ночь обходит дворцовые караулы, он и спит в царских покоях. Всё знает, всё ведает. Так что иметь в родственниках такого человека для любого честь. Да и Борис, племянничек годуновский, малый хоть куда — умён, увёртлив — далеко пойдёт.
— У тебя ведь и Христя на выданье?
— Просватали днями, — махнул рукой Малюта.
— За кого?
— За Митьку Шуйского.
Грязной присвистнул от изумления. Дмитрий Шуйский считался первым женихом на Москве. Писаный красавец, мечта московских боярышень, наследник знатнейшего рода, ведущего родословную аж от самого Рюрика. Чаяли — уж ежли женится — так на шемаханской принцессе. И вдруг — малютина дочка! Ни роду, ни племени, и собой нехороша — в родителя удалась. Чудеса!
— Батюшка Митькин, Шуйский Иван Андреич, воеводой служит в Смоленске, — словно прочитав Васькины мысли, объяснил Малюта. — А не так давно лакей его ближний возьми да в Литву-то и сбеги. Я, как дознался, тотчас вызвал Ивана Андреича сюда, в Слободу, привёл в пытошную, показал своё добро. Сели рядком да поговорили ладком, а на завтра он сватов заслал.
— Ох и зубец ты, Лукьяныч! — искренне восхитился Грязной. — Тебе, я гляжу, осталось с царём породниться.
— Дай срок, — то ли шутейно, то ли всерьёз пообещал Малюта. — У меня ещё Анна есть. Может, она в царицы выйдет?
Ужинать поехали в новые палаты Скуратова. Скинув чёрное полукафтанье опричника и, переодевшись в домашнее, преобразился Малюта в Григорья Лукьяныча, домовитого, степенного хозяина. Видно было, что он гордится домом и что домашние гордятся отцом семейства.
Ели долго и молча. Васька налегал на вино. Скуратов почти не пил. Насытившись, распустили пояса, сели говорить.
— Как думаешь, Василий, для чего на Новгород идём?
— Как для чего? — удивился Грязной. — Вестимо, грабить.
— Это само собой. Но у нас с тобой и другое дельце будет.
С минуту Малюта молчал, словно не решаясь начать, разглаживая короткопалыми веснушчатыми руками рыжую кудель на голове. Потом заговорил:
— Донёс мне верный человек, что государь наш в аглицкие земли засобирался. Письмо тамошней королеве отписал, дескать, изменников боюсь, прими, ежли что.
— Брешешь! — ахнул Грязной.
— Собака брешет, — отрезал Малюта. — Верно говорю. Пуглив надёжа-государь. Потому и грозен, что пуглив. Сызмальства таков. Помню, когда в Казани на приступ пошли, его силком из церкви вытаскивали, чтоб войску показать. Ну а теперь скажи, что с нами станется, коли царь сбежит?
— Ремешков не оставят, на мелкие части разорвут, — уверенно сказал Васька.
— То-то. Крови на нас много. А посему отпускать его никак нельзя. Мы есть, покуда он есть, а нет — поминай как звали.
И как нам быть?
Я своим умишком прикинул, что всё же ни в какую Англию царь не сбежит. И постриг не примет, хотя нынче в Вологде кирилловским монахам для себя келейку заказал и пятьсот рублёв на обзаведение дал. Это он всё чудесит. Книжек начитался и мнит себя то Иисусом Навином, то царём Соломоном, то последней тварью. Только власть он никогда не отдаст. Горд очень. Выше всех людей себя почитает, а без власти какая ж гордость? Я другого, Вася, боюсь.
— Ну?
— Захочет он с земщиной помириться. Отопрётся от нас. Опричнину отменит. Скажет: кромешники во всём виноваты, они меня обманывали, а я к народу всей душой. Ну а дальше — нас на дыбу, а ему все в ноги падут, славься, батюшка-государь, спаситель ты наш.
— А ведь похоже, — вздрогнул Грязной.
— Да так и будет, ежели мы что надо не сделаем.
— Говори, не томи!
— Кровью его самого надо повязать, да такой, чтоб вовек не отмылся. Чтобы после того как на Новгород сходим, кроме нас другой опоры у него не осталось. А одним разом и с Басмановыми покончить и Вяземского туда же. После них по земщине ударим, чтобы мириться не с кем было. Вот тогда и будем мы с тобой первые люди при царе. Понял теперь?
С острым интересом Грязной взглянул на Малюту. Точно другой человек сидел перед ним. Обычно тусклые кабаньи глазки глядели холодно и беспощадно.
— Не боишься, что переметнусь?
— Не боюсь, — мотнул тяжёлой башкой Малюта. — Расчёта нет. Кому ты нужен? Басмановым? Ты для них как был псарь, так псарём и останешься. И для царя ты пустое место. Балагурством на пирах долго не продержишься, другие балагуры найдутся. Так что, брат ты мой, кроме меня тебе деваться некуда.
— Ну а ежели царь передумает на Новгород идти? Басмановы с Вяземским отговорить могут. Они к царю ближе нас.
— А вот это и есть наша с тобой забота. Надо царю такие улики представить, чтобы он нам, а не им поверил. И помни, Вася, теперь либо мы их, либо они нас, — многозначительно сказал Малюта.