Попробуем избежать этой односторонности и восстановим некоторые обстоятельства того времени, которые играли не только важную, но поистине решающую роль. Итак: февраль — март 1945 года. Что это были за месяцы?
Февраль — месяц Ялтинской конференции «Большой тройки», время важнейших совместных решений, направленных на завершение великой битвы за освобождение Европы, на разгром гитлеровского агрессора. Как раз к этому времени закончилась грандиозная Висло-Одерская операция советских войск, вышедших на подступы к Берлину. Не менее успешно продвигались советские войска в юго-восточной части Германии и Венгрии. Войска союзников, оправившись от ударов немцев в Арденнах, готовились к очередному наступлению на Западе (оно было назначено на 8 февраля) и в Северной Италии (оно затягивалось и началось лишь в марте). На Балканах Болгария, Румыния и Венгрия были освобождены; на территории Югославии шли упорные бои. Никто не сомневался, что наступает последний этап войны в Европе.
Именно теперь требовалось полное и честное сотрудничество в рамках антигитлеровской коалиции. Особенно если учесть, что ставка Гитлера на ее раскол была известна всем участникам этой коалиции, а в Ялте была подтверждена верность принципу безоговорочной капитуляции. Никто и ничем не должен был в этих условиях подавать оснований хотя бы для тени подозрений в верности общему делу! Однако…
Хронология такова: лишь 12 марта Советский Союз был проинформирован (раздельно с американской и английской стороны) о том, что в Берн (!) прибыл германский генерал Вольф «для обсуждения с представителями Соединенных Штатов и Великобритании вопроса о капитуляции немецких вооруженных сил в Северной Италии». Посол США в Москве А. Гарриман сообщил также, что фельдмаршал Александер направит своих офицеров в Берн. В тот же день В.М. Молотов ответил от имени Советского правительства, что оно не возражает против переговоров, если в них примут участие и советские офицеры. 16 марта правительство США заявило, что отказывает советским представителям в этом праве, что, разумеется, вызвало резкую реакцию правительства СССР. Оно заявило, что не может дать согласия на переговоры, ибо считает необходимым «исключить возможность ведения сепаратных переговоров одной или двух союзных держав с германскими представителями без участия третьей державы». По этому вопросу завязалась острая переписка в рамках «Большой тройки», которая продолжалась до 12 апреля.
Таковы хронологические рамки дипломатического конфликта. Но у него была и определенная предыстория, которая иллюстрирует нечистую игру США и Англии.
…Уже 10 марта в Лондоне задумались над тем, что без информации советского союзника обойтись невозможно. Там дали Александеру указание не посылать своих эмиссаров до решения вопроса об информации Советского Союза. Американский генштаб был такого же мнения, считая, что необходимо «избежать позднейшей критики» (как в воду смотрели!). Однако военный министр Стимсон предпочел скрыть от Рузвельта, что вопрос уже поднят с английской стороны, и изобразил все в виде собственной инициативы. 11 марта государственный департамент и Форин офис приступили к формулированию ноты, причем «конкуренты» толком не договорились между собой, и Черчилль без консультаций с США выдвинул идею, что в ноте надо запросить мнение Советского Союза. Поэтому Александер получил указание, что Лемнитцер и Эйри могут ехать в Берн, но должны ждать дополнительных распоряжений.
Нота была составлена и направлена, причем с заведомой неточностью. Переговоры велись не в Берне, а в Цюрихе, Вольф был не обычным генералом, а генералом СС, и, что самое главное, переговоры начались не 12 марта, а еще в феврале. Но советская сторона не стала вдаваться в подробности. СССР дал принципиальную оценку, справедливо поставив весь вопрос в зависимость от участия советских представителей. Когда пришел ответ В.М. Молотова, британская военная миссия в Москве сочла его вполне разумным и попросила Александера принять меры для реализации советского предложения. Сделать это было действительно непросто, поскольку СССР тогда не имел дипломатических отношений с Швейцарией. В свою очередь, Лемнитцер радировал из Берна, что по техническим причинам желательно прибытие одного, а не нескольких советских офицеров…
Тут-то и «взорвалась бомба» — не советская, а американская! В Вашингтоне были вне себя от идеи прибытия советских представителей. Стимсон писал в дневнике, что «Черчилль суется не в свои дела», Посол Гарриман и глава военной миссии США в СССР Дин телеграфировали из Москвы, требуя немедленно отказаться от советского предложения, — для этого, мол, нет «оправдания», и вообще оно ставит «общие вопросы наших политических отношений» (Дин даже употреблял термин «советское требование», хотя западные державы сами просили Советский Союз внести свои предложения). Государственный департамент стал на такую же позицию. Начали искать аргументы, чтобы получить согласие Рузвельта, причем наиболее веским стал довод Дина, что если в Берн прибудут советские представители, то немцы «станут несговорчивыми». Стимсон, в свою очередь, доказывал, что в Швейцарии будет идти речь лишь о военных делах и поэтому «политики не должны иметь к этому отношения».
Так или иначе, но в Вашингтоне было решено дать отрицательный ответ. Советскому Союзу было заявлено, что, во-первых, в Берне не велись переговоры, а лишь «подготовительные беседы», во-вторых, они носили сугубо военный характер, являющийся компетенцией главнокомандующего войсками на средиземноморском театре. Последний не будет возражать против участия советских представителей, но только на позднем этапе переговоров в штабе в Казерте. При этом фельдмаршал Александер сохранит «единоличное право вести переговоры и принимать решение».
Мы видим, что у СССР были все основания выразить свой протест 16 марта. Более того: 17 марта в Москву пришло сообщение от фельдмаршала Александера, в котором он подтверждал согласие на приезд советских представителей в том случае… если «ведущиеся в Берне переговоры будут идти успешно». Очередной конфуз! Ведь Советское правительство убеждали, что в Берне не ведется никаких переговоров, а Александер своей собственной персоной подтверждал, что переговоры ведутся! Но не в этих, порой анекдотических, противоречиях дело. Они отражали внутреннюю противоречивость позиции США и Англии в гораздо более важных, принципиальных вопросах отношений между державами антигитлеровской коалиции.
Собственно говоря, что так задело США и Англию в советском ответе? Ведь СССР не выдвигал никаких принципиальных возражений по поводу самих переговоров о капитуляции. Он и не мог этого делать, будучи заинтересованным в быстрейшем окончании войны. В истории боев на советско-германском фронте мы, бывало, сами предлагали немецким войскам капитулировать — под Сталинградом, под Корсунь-Шевченковским, под Кенигсбергом. Президент Рузвельт в личном и строго секретном послании на имя И.В. Сталина 25 марта 1945 года писал: «…Как военный человек, Вы поймете, что необходимо быстро действовать, чтобы не упустить возможности. Так же обстояло бы дело в случае, если бы к Вашему генералу под Кенигсбергом или Данцигом противник обратился с белым флагом»,
29 марта И.В. Сталин писал Рузвельту:
«Я не только не против, а, наоборот, целиком стою за то, чтобы использовать случаи развала в немецких армиях и ускорить их капитуляцию на том или ином участке фронта, поощрять их в деле открытия фронта союзным войскам.
Но я согласен на переговоры с врагом по такому делу только в том случае, если эти переговоры не поведут к облегчению положения врага, если будет исключена для немцев возможность маневрировать и использовать эти переговоры для переброски своих войск на другие участки фронта, и прежде всего на советский фронт».
По поводу же аналогии с Кенигсбергом и Данцигом И.В. Сталин не без основания заметил:
«К сожалению, аналогия здесь не подходит. Немецкие войска под Данцигом или Кенигсбергом окружены. Если они сдадутся в плен, то они сделают это для того, чтобы спастись от истребления, но они не могут открыть фронт советским войскам, так как фронт ушел от них далеко на запад, на Одер. Совершенно другое положение у немецких войск в Северной Италии. Они не окружены, и им не угрожает истребление. Если немцы в Северной Италии, несмотря на это, все же добиваются переговоров, чтобы сдаться в плен и открыть фронт союзным войскам, то это значит, что у них имеются какие-то другие, более серьезные цели, касающиеся судьбы Германии».
Сегодня нельзя не признать абсолютной правоты И.В. Сталина. Конечно, он был прав, предполагая «другие, более серьезные цели» у немецкого командования. Мы их знаем: раскол союзного лагеря, разгром партизанского движения совместно с участием англо-американских войск, выигрыш времени. «Более серьезные цели» были и у западной стороны. И.В. Сталин косвенно писал о них в другом послании Ф. Рузвельту, предупреждая об опасности сепаратного сговора. Он видел реальные последствия складывающейся ситуации: на советско-германском фронте вермахт оказывал ожесточенное сопротивление (в марте бушевали бои в Венгрии и Померании), а на Западном фронте Эйзенхауэр, начав в конце февраля наступление, двигался почти без сопротивления. Наконец, в Северной Италии фельдмаршал Александер с 1944 года не предпринимал никаких активных действий…
Чем дальше упрямились в своей позиции США и Англия, тем больше они давали оснований считать, что их намерения выходят далеко за рамки североитальянского театра военных действий. Конечно, можно согласиться с Б. Смитом и Е. Агаросси, которые считают, что в марте — апреле 1945 года ни Рузвельт, ни даже Черчилль не собирались вступать с Гитлером в военный сговор. Однако они недалеки от истины, когда утверждают: «К моменту приближения краха нацистской Германии политические расхождения и споры между участниками «Большой тройки» стали выступать наружу… Бернская операция как раз идеально подходила для того, чтобы обострить и, может быть, ускорить этот процесс».