акже детей с резко пониженным зрением.
Вспоминается эпизод, когда в деревню нивхов Ноглики приехал секретарь местного райкома партии, русский. Он держал политическую речь, призывая своих слушателей поднимать выше знамя соревнования, выполнять какие-то планы. Нивхи в своих меховых одеждах сидели на грязном полу избы и молча курили. Вдруг очень толстая, крайне непривлекательная и дурно пахнущая женщина, также сидевшая перед докладчиком, вне всякой связи с содержанием его речи сказала: „Давай, секретарь, поженимся. Жить будем вместе. Детей родим”. Это было сказано безо всякого юмора и не вызвало у публики ни улыбки, ни удивления. Мужчины и женщины продолжали сидеть и дымить своими трубками, ожидая, что ответит русский начальник. Зато лицо секретаря райкома выразило в тот миг целую гамму чувств: и еле скрываемое отвращение, и испуг (а вдруг другие заметят), и стыд перед „товарищами из Москвы” (что они подумают о нем). Проглотив слюну и изобразив на лице дружелюбную улыбку, секретарь пообещал женщине обсудить вопрос о замужестве после доклада. Но женщина ответом не удовлетворилась. Нервируя партийного деятеля, она в течение всего доклада продолжала свои домогательства. При каждом ее вопросе секретаря передергивало. Он явно не мог скрыть, что перспектива оказаться в постели с такой дамой вызывает у него топшоту.
Несмотря на комизм эпизода, за ним угадывается трагедия вымирающего народа. Понимают ли сами нивхи, что именно с ними происходит? Едва ли. А русский врач, с которым я там же на Сахалине разговаривал об их судьбе, безнадежно махнул рукой. „Если бы наши мужики и парни согласились спать с их бабами, может быть, нивхи еще продержались бы несколько десятилетий. А так — конец. Мамонты. Скоро их не будет…”
Нивхи, этот опоздавший к столу цивилизации народ, не единственный народ, обреченный на гибель из-за инцеста и невозможности сексуально сойтись с другими народами. То же самое происходит с чукчами. „В 30 лет они уже глубокие старики и старухи, — рассказывает живший на Чукотке электрик Юрий М., 47 лет. — У чукчей, которые никогда не моются, тело покрыто толстым слоем сала и грязи. Хотя русских женщин вокруг нет, местные русские — директор оленеводческого совхоза и несколько его сотрудников крайне редко вступают в связь с чукчанками. Брезгуют. Лишь иногда, когда совсем припрет, трое русских парней берут молодую чукчанку в баню, кое-как отмывают ее и используют скопом. Чукчи на такое не сердятся, — комментирует Юрий М., — они народ добрый…”
На этом я и закончу затянувшийся рассказ про „наших” и „не наших”…
ГЛАВА 13. АМУР ЗА КОЛЮЧЕЙ ПРОВОЛОКОЙ
Что такое любовь? Неизменна ли она, или характер ее в исторической перспективе изменчив? Вечны ли ее законы, или законов этих и вовсе нет? Мы с удовольствием обсуждали эти вопросы в тот день в кругу коллег — московских писателей. Мы — это небольшая группа людей, хорошо знающих друг друга и доверяющих друг другу. Стояла средина жаркого лета, и мы, покинув душную столицу, собрались в загородном поселке, который известен как место жизни и упокоения поэта Бориса Пастернака, где скрывался одно время от властей Александр Солженицын и живет много других более или менее известных русских литераторов. Мы, те, кто собрался в тот день на даче, были далеко не молоды, но и не настолько стары, чтобы утратить интерес к любви. Мы прошли войну, а некоторые из нас уже успели побывать в тюрьмах и лагерях. Каждый издал несколько книг, а кое-кто нашел в себе мужество писать книги, не предназначенные для печати. Иными словами, мы были независимо мыслящими людьми, собравшимися, чтобы свободно говорить о том, что нас действительно интересовало.
Нашей любимицей была ныне покойная Евгения Гинзбург (1906–1977), автор вышедшей на Западе автобиографической книги „Крутой маршрут”. В молодости была она очень хороша собой. Но и в шестьдесят лет угольно сверкающие глаза, живая, полная симпатии к людям улыбка Евгении Семеновны согревали нас. Было трудно поверить, что женщина эта 18 лет провела в самых гиблых лагерях страны — на Колыме. Чудом было то, что она спаслась там, где погибали сильные мужчины. Пока большинство из нас выражали уверенность в том, что любовь непобедима, законы ее вечны и ничто не может положить предела ее правам, Евгения Семеновна молчала. А затем раздался ее мелодичный голос: „Что такое любовь? Ветерок ли, шелестящий в кустах шиповника, или вихрь, ломающий мачты кораблей?.. Золотое ли свечение крови?.. Так, друзья, вопрошал в минувшем веке любимый писатель моей юности Кнут Гамсун. И я, читая его, думала о золотом свечении крови. Но век Гамсуна миновал, и в 20-е годы явились новые оценки. Герой одной из книг Ильи Эренбурга ответил на вопросы Гамсуна значительно проще: „Любовь — это когда спят вместе”. Не скрою, прочитав Эренбурга, я была шокирована. И вероятно, не я одна. Неужто в этом вся суть? Но время шло, и в сороковых годах, в колымском лагере, циничный афоризм эренбург-ского героя показался мне и моим солагерникам несколько даже идеализированным. „Спят вместе…” Но ведь для того, чтобы спать вместе, мужчина и женщина должны иметь место. Надо иметь возможность встретиться друг с другом не на виду у всех. В лагерных бараках, в лагерных зонах мы были лишены даже этого. Вы говорите о вечных законах любви, о неизменно победоносном ее движении. Извините, но я два десятка лет пребывала в мире, где законы эти не действовали, где любовь валялась в грязи, раздавленная, изуродованная до неузнаваемости. Я бессильна описать это. Чтобы нарисовать то, что в советских лагерях называется словом любовь, нужен гений Босха”. Так говорила нам, своим коллегам, Евгения Семеновна Гинзбург летом 1969, а может быть, и 1970 года.
Все, кого я впоследствии расспрашивал о любви и сексе в советских лагерях, говорили примерно то же самое. Но прежде чем обратиться к свидетельствам современников, объясню, каким образом женщины оказались в советских концентрационных лагерях и сколько их там было.
Первый декрет о массовых арестах женщин и помещении их в концентрационные лагеря был опубликован в Москве через полтора года после Октябрьской революции 1917 года. В апреле 1919-го создано было Центральное управление лагерей принудительных работ, а декрет от 17 мая того же года уже содержал детальную картину будущего ГУЛАГа: „Во всех губернских городах в указанные особой инструкцией сроки должны быть открыты лагеря, рассчитанные не менее чем на 300 человек каждый… Лица женского пола и несовершеннолетние должны содержаться в особых для каждой категории лагерях… Все заключенные должны быть назначаемы на работы немедленно по поступлению в лагерь и обязаны заниматься физическим трудом в течение всего времени их пребывания там”[117].
Лагеря были открыты не только в 97 губернских городах, но и во многих уездных городах Советской России, так что число их значительно превысило 100. Если даже считать, что в каждом лагере содержалось только 300 заключенных, то и тогда начало социалистической революции было отмечено появлением 30 000 каторжан-лагерников. Вместе со своими мужьями и братьями женщины стали жертвами первых же шагов большевистского террора. Число их в лагерях быстро возрастало. Профессор И. А. Курганов считает, что в первые 5–7 лет после революции, когда советская власть расправлялась с членами царского правительства, с Сенатом, Синодом, со старой армией, хватала предпринимателей, банкиров, помещиков, а также журналистов, писателей, деятелей Церкви, было разгромлено как минимум 2.250.000 „буржуазных” семей. Так что в лагерях оказалось никак не меньше двух с половиной миллионов женщин из так называемых привилегированных классов[118].
То, что лишь намечалось в декретах 1919 года, разрослось впоследствии в громаду детально описанного А, Солженицыным Архипелага ГУЛАГ. В 30-е, 40-е и более поздние годы архипелаг разбросал свои метастазы по всей стране от южных пустынь до пустынь заполярных, от Центральной России до Дальнего Востока. И везде были женщины. Когда, в начале 50-х годов, специальная Комиссия Объединенных наций вместе с Мюнхенским институтом по изучению истории и культуры СССР приступила к опросу русских людей, выброшенных войной на Запад, то удалось установить, что в концентрационных лагерях Советского Союза одновременно находилось в среднем от 10 до 15 миллионов заключенных. Специальные женские лагеря открыты были в Караганде, Воркуте, Кемерово, в Магадане, Красноярске, в Потьме, Норильске.
Комиссия смогла установить, что:
а) Никак не менее полутора миллионов крестьянских женщин побывали в советских лагерях после того, как в начале 30-х годов началась кампания по уничтожению так называемых „кулаков”;
б) Сотни тысяч женщин пошли в лагеря в те же годы в связи с нарушением только что введенной „паспортной системы”, а также по обвинению в „хищениях” и „вредительстве”;
в) От 800 до 900 тысяч женщин стали лагерницами в результате массовых арестов членов коммунистической партии в конце 30-х годов;
г) Среди жителей Прибалтики, Западной Украины и Белоруссии, а также захваченных частей Польши и Румынии, депортированных в СССР в начале 40-х годов и брошенных в лагеря, добрая половина были женщины;
д) По 20–25 лет лагерей и тюрем получили многие советские женщины, жившие в 1941–1944 годах на оккупированных немцами территориях. Их арестовывали за то, что они стирали оккупантам белье, работали на кухне в комендатуре или у военного чиновника, сожительствовали с немецкими солдатами и офицерами. За „сотрудничество с врагом” были осуждены на длительные сроки также те русские, украинские и белорусские девушки и женщины, которых немцы во время оккупации угнали на работы в Германию. Число таких „остовок”, брошенных в лагеря за чужую вину, превысило 5 миллионов;
е) Сажали женщин в лагеря и после войны, сажают и ныне. Сажают за религиозность, за анекдот, рассказанный на работе, за недоносительство на знакомого или мужа, за национализм, за диссидентские дела и мысли. В ГОДЫ СОВЕТСКОЙ ВЛАСТИ В ЛАГЕРЯХ НИКОГДА НЕ СИДЕЛО МЕНЬШЕ, ЧЕМ ПОЛТОРА-ДВА МИЛЛИОНА ЖЕНЩИН.