Сначала после ареста пыталась она добиваться справедливости, кричала следователям о своих заслугах перед коммунистической партией и народом, но скоро поняла, что это бесполезно и надо как-то устраиваться на новом месте с наибольшими удобствами. В лагере Галина сошлась с охранником (дело как будто было где-то в Средней Азии). У охранника отбил ее офицер охраны, а потом еще кто-то. Общих работ она не знала ни одного дня. А в конце войны дела ее пошли еще лучше, когда стала она любовницей начальника лагеря. От него, в самое голодное время, родила она девочку. Начальник вел себя при этом довольно корректно: ребенок был сохранен и передан на волю родственнице Серебряковой. „Лично я не знала беды в лагерях, — с некоторым даже вызовом завершила свой рассказ писательница, выпятив нижнюю пухлую губку. — Конечно, были аборты, случалось испытывать грубость от некоторых мужчин, но ничего ужасного в лагерях я не видела”.
Тот тип, который представляла в 30-е и 40-е года лагерница Галина Серебрякова, не вывелся и поныне. Ленинградская поэтесса Юлия Вознесенская, сидевшая в 1976–1978 годах в сибирском лагере неподалеку от озера Байкал (строительно-трудовая колония № 11 Иркутской области), рассказывает о банкетах с дамами, которые закатывало начальство в ее лагере. Вознесенская пишет: "Для этого существует определенная категория женщин, подкармливаемая начальством. Чем эти банкеты кончаются, говорить не приходится. Во всяком случае, таких женщин для того и держат, для того и подкармливают. Выглядят эти дамы совсем неплохо, им даже разрешаются некоторые вольности. Если, скажем, вся зона ходит в страшных темно-коричневых платках, то они носят нарядные яркие, разных цветов платки… Разрешается им также носить свитера, теплые кофточки; ватники они шьют на заказ на швейной фабрике. Более того, у них есть даже помещение вольного типа, клуб, библиотека… Таких женщин „высшего” порядка, — то есть имеющих любовные связи с офицерами, начальником лагеря, замполитом… было всего человек пятнадцать. Но имелся еще контингент женщин, всегда готовых к услугам (должностных лиц. — М. П.) приезжающих с ревизией. Они тоже были достаточно известны, но их подкармливали от случая к случаю… Они занимали должности старших дневальных, вели воспитательную работу, проводили политинформацию и, конечно же, прежде всего слежку за другими”[122]. Галина Серебрякова, писавшая после выхода из лагеря толстые книги про Карла Маркса и Фридриха Энгельса, очевидно, обиделась бы, если бы ее сравнили с „дамами”, которых описывает Юлия Вознесенская. Между тем, перед нами один и тот же тип. Это не профессионалки, а любители, самодеятельность, продающая не только тело, но и душу.
Но оставим в покое природных потаскух: их нравы и на свободе мало чем отличаются от лагерных. Большинство женщин, попадающих за колючую проволоку, если это не уголовницы и не проститутки, вовсе не помышляют о сексуальных похождениях. Они остро переживают разлуку с мужем, с любимым, с детьми. Тоска по разрушенной семье делает пребывание женщины в лагере особенно мучительным. Да и сама лагерная система направлена на то, чтобы сделать разлуку с домом и оставшимися на свободе близкими как можно более тягостной. Переписка перлюстрируется и нередко пресекается, свидания с близкими крайне редки; в лагере строгого режима женщина может увидеть мужа лишь на три дня раз в год! Законы страны также подталкивают оставшегося на свободе мужчину бросить в беде свою заключенную подругу. В 1944 году Совнарком принял постановление о том, что если муж или жена находятся в заключении, то вторая, вольная, половина может по суду освободить себя от брака. При этом ни сам разведенный, ни суд не обязаны ставить в известность о разводе томящегося в лагере супруга или супругу. Таким образом женщине-лагернице власти не оставляли даже слабой надежды на возвращение в прежнюю семью. Ей давали понять, что там на свободе ее супруг наверняка уже развелся с ней и развлекается с другой или с другими.
Отнимая у лагерницы любовь прошлую, тюремщики делают все, чтобы и новой любви не допустить. Логика начальства носит чисто рабовладельческий характер и сводится к тому, что любовь мешает производству, отвлекает заключенного от выполнения производственного плана. Охране приказано (ныне, как и десятки лет назад) каждую пойманную на месте преступления пару хватать и тащить в изолятор, в сырой, холодный подвал, где виновников ждут несколько дней еще более голодной диеты, чем в бараке.
Но даже в этом убийственном для любви климате находилось место для чувства. Евгения Гинзбург в книге „Крутой маршрут” (том второй: „Тюрьма — лагерь — ссылка”) описывает полные нежности и преданности отношения двух заключенных в одном из магаданских лагерей. Двадцатишестилетней балерине и актеру одного из московских театров их бывшие профессии давали некоторую, хотя и крайне ограниченную свободу. Обы были включены в театральную группу (культбригаду), назначение которой состояло в том, чтобы развлекать скучающее лагерное начальство. Актер и балерина могли видеть друг друга почти каждый день, встречаться за кулисами, почти свободно любить друг друга. Их счастье продолжалось пять месяцев. Потом пара была уличена в „преступной связи”. Инструкция Главного управления лагерей (ГУЛАГ) в таких случаях требует, чтобы один из возлюбленных (наименее необходимый в данном лагере) был немедленно выслан по этапу в другое „хозяйство” ГУЛАГа. Но балерина не попала на лесоповал или на ручную косьбу сена. Она оказалась беременной и была направлена за десятки километров в так называемый, Детский комбинат” — тюремный родильный дом и ясли. Чтобы как-то встретиться со своей любимой, отец ребенка оставил привилегированную работу в кульбригаде и попросил послать его на один из самых страшных приисков для работы под землей в забое. Единственное достоинство этого гибельного места, где заключенные умирали от голода и непосильной работы, состояло в том, что прииск расположен был неподалеку от Детского комбината”. Ребенок этой пары умер, не дожив до полугода, но возлюбленным все же в конце концов довелось встретиться. Он подстерег ее, когда она перевозила на лошади сено вне лагерной зоны. Им удалось вырвать у судьбы два часа счастья, за которым вновь последовало наказание. И вот конец истории: обоим грозит карцер, „Только бы не его, только бы не его”, — шепчет женщина. Он в этот вечер нужен был на сцене, и поэтому наказание его обошло. А она пошла в холодный подвал на пять суток. Пошла со счастливой улыбкой, потому что знала: он любит ее, он — не забыл ее…
Старинная мудрость гласит, что миром правят любовь и голод. Старожилы советских лагерей добавляют при этом, что, несмотря на ужасный подчас голод, любовь то и дело оказывалась в этом тандеме более сильной. Об этом, в частности, рассказывает мой хороший знакомый биолог Сергей Мюге, осужденный в 1947 году по политической статье. Он отбывал свой лагерный срок в Казахстане (лагерь Карабас, неподалеку от города Караганда) и смог убедиться, что никакие ухищрения начальства не могли сдержать тяготение полов в лагере. Внутрилагерная борьба за и против секса особенно ужесточилась после 1946 года, когда началось отделение женских бараков от мужских. К 1948 году это предприятие завершилось по всему Архипелагу. Высокие заборы с колючей проволокой, протянутой по верху, должны были надежно отделить Адама от Евы, Ромео от Джульетты, Дафниса от Хлои. Но в этой борьбе человеческого начала с бесчеловечным человеческое сексуальное чувство постоянно брало верх. С громадным риском мужчины по ночам пробирались в женские бараки, а женщины — в мужские. Там, где прежде разврат соседствовал подчас с настоящей любовью, теперь разгулялся всеобщий и повальный блуд. Если женщина попадала в мужской барак, то ее заставляли вступать в связь не с одним, а с несколькими мужчинами. А случалось и наоборот: в одном лагере женщины поймали молодого парня, перевязали ему член ниткой и насиловали так долго, мучали своими сексуальными притязаниями так сильно, что в конце концов он погиб. Это сексуальное безумие питалось из одного источника — запретов лагерного начальства на сексуальную жизнь заключенных. Сергей Мюге как биолог, склонный к сравнениям из животного мира, говорит, что если женщина попадает на нары мужского барака, то место ее нахождения запоминает издали клубок спарившихся змей”. Нравы в таких случаях возникают более чем простые. Одного заключенного разбудили среди ночи, и сосед по нарам спросил его, кивнув в сторону обнаженной женщины: „Не хочешь?” Это было произнесено так же, как курящий говорит другому курящему: „Докуришь?”
Чтобы пробраться в барак к мужчинам, лагерницы натягивали мужские брюки и кепки. Но эти хитрости часто не спасали от лап охраны. Стража, ищущая нарушителей порядка, нередко врывалась в лагерные бараки среди ночи. Раздавалась команда: „Становись!” Заключенных выстраивали в проходе между нарами. Следующая команда была явно не уставной: „Спустить штаны!” С электрическим фонариком стража обходила ряды сонных мужчин, чтобы убедиться, что у всех в наличии те органы, которые дают право находиться в мужской части зоны. В женской зоне такие же ночные разыскания производили надзирательницы, и, если при этом им удавалось изобличить особу противоположного пола, несчастного (несчастную) немедленно волокли в карцер[123].
Сцены массового блуда, начавшегося в результате разделения мужской и женской частей лагерной зоны, описывает в книге „Архипелаг ГУЛаг” и Александр Солженицын. „Говорят, в Соликамском лагере в 1946 году разделительная проволока была на однорядных столбах, редкими нитями (и, конечно, не имела огневого охранения). Так ненасытные туземцы сбивались к этой проволоке с двух сторон, женщины становились так, как моют полы, и мужчины овладевали ими, не переступая запретной черты”[124]. „Наши тюремщики бесились, — рассказывал мне в Москве один из бывших заключенных, инженер, отбывавший срок на Воркуте. — Но у них грамоты не хватало, чтобы понять, что в создавшейся обстановке действует общеизвестный закон физики: „Каждое действие вызывает равное противодействие”. „Впрочем, — добавлял он, — грамотности социальной и просто грамотности не хватало не только хозяевам лагерных зон, но и хозяевам страны”.