– Плутарха вот читаю, – счел необходимым пояснить Валерьян. – Входи, коли пришел, садись, чай вот…
Чай в колонии был роскошью редкой, почти непредставимой, и Жуков не преминул принять приглашение.
– Самодержец снабдил. Из сердобольности, очевидно. Сердце у него широкое, мягкое… – еще раз прокомментировал Валерьян и вернулся к созерцанию стенки. Он замолчал надолго. Пристроившийся на табурете Серега, демонстративно-громко прихлебывая, пил остывший «чиф».
– Что скажешь, комиссар? – первым не выдержал Валерьян. Он шумно повернулся на койке, закурил и, пристроив голову на согнутую руку, впервые взглянул на Жукова.
– Взглядец у тебя, старик… – Серега поежился. – Брось ты, бесполезно. О себе подумай, о ребятах!
– А я о ком? – перебивая, заговорил Валерьян. Было видно, что вся эта муть накопилась уже, перебродила, и теперь он даже рад Серегиному визиту, рад редкому шансу выплеснуть хоть кому-то тоскливую бредятину последней недели.
– Ты же видишь сам, на работе я паинька. Все нарадоваться не могут: «Ах, ускоренные темпы! Ах, куда же мы без него!» Саня за сдачу крольчатника лично потрепать по плечу изволили. При стечении публики. Мальчики горой за своего командора, девочки из-под пушистых ресниц посматривают, влажно мерцая глазками. Лепота!
Жуков слушал внимательно, очевидно, запасшись железобетонным терпением ласкового психиатра.
– Слуш, Валерик, а может, действительно не все так плохо? Забыли ведь уже! – осторожно изрек он и сразу же пожалел о сказанном: дурак! Надо было дать выговориться, а только потом…
Но Валерьян, не обратив внимания на реплику, продолжал:
– Неправильно все это! Каждый под себя тянет, и я тоже тяну. Казаков спит и видит титул пожизненного «отца нации». Голубев, Крапивко, Крайновский спят и видят низвержение Самодержца, дабы потом в полном согласии вцепиться друг другу в глотки. Баграт спит и видит гибрид фрилансера и хиппистской колонии, а себя в роли Махатмы. Причем отметь: сладко спит, собака, у себя на Бокононе. Я сплю и вижу себя – опять-таки, себя! – народным трибуном, геройски издыхающим на штыках тоталитаризма. Надоело!
Валерьян перевел дух и чуть задыхаясь, но по-прежнему монотонно продолжал:
– В экспедицию хочу. Куда угодно, только бы подальше. Да кто ж меня сейчас отпустит, «без права ношения оружия»? Видал, как Самодержец со мною ласков? Политический капитал на оправдании нажил, мальков наших приручил и шастает по Периметру, довольный! Я теперь ему вроде как обязан даже… Сам бы от всего отказался, каменщиком на стройку бы пошел – я же умею еще, помню, любому мальку фору дам! Нельзя ведь, знаю, что нельзя!
– Слушай. – Голос Жукова стал жестким. – И долго ты будешь мировой скорби предаваться? «Нервически грызя ошметки бороды»? Осто… надоело это. И какого черта я с тобой вожусь? – Он выдохнул и продолжил уже будничным деловым голосом: – Сейчас вернулась экспедиция с холмов. Уголь там есть, так что не сегодня завтра Казаков поднимет вопрос о создании шахтерского поселка. Поезжай туда сам, вместо меня. Будешь начальником рудника, основателем и мэром новой колонии. Ребят подбери понадежнее. Продолжать, или сам додумаешь?
– Здраво! – Валерьян оживился. Чуть-чуть, самую малость – но дело было сделано, и Жуков заторопился к выходу.
– Прости, старик, пойду посплю: три часа осталось. – Лицо его как-то сразу осунулось, посерело. – И как ты с этой бессонницей еще не сломался? Поспал бы…
Проводив Серегу, Валерьян достал маленькое карманное зеркальце – подарок Инги – и долго изучал свою опухшую от бессонницы физиономию, алые белки глаз, окольцованные глубокими серо-зелеными впадинами.
ДНЕВНИК В. РОМАНОВОЙ
Хранится в частной коллекции
26 апреля. Десятки раз пыталась заставить себя вести дневник, но – некогда, некогда, некогда! Тем более здесь. Не прошло и двух месяцев с момента Переноса, а старая жизнь на Земле уже кажется чем-то нереальным и воспринимается то с трезвой беспощадностью самобичевания, то подернувшись розовой дымкой сентиментальности. Да и произошло за эти дни на Теллуре немыслимо много: наверное, больше, чем во всей предыдущей моей жизни. Впервые есть пусть смутное, но осознание собственной полезности. Хотя… не игра ли это опять? В целом, я здесь не так плохо устроилась – «единственная и уникальная», никакого давления сверху. Даже любовник – самый-самый. Мерзко, конечно, но нельзя же без мужика. А Саня при всей своей начальственности – самое наивное дитя из всех претендентов. Дико комплексует, особенно в постели, так что ему наша интрижка будет только на пользу. Ну да бог с ним, с Казаковым, – обрящет когда-нибудь свою невесту и будет потом канючить, по-собачьи заглядывая в глаза: «Я тебе так благодарен… но, понимаешь… любовь… я жутко виноват». Слышали все это, проходили…
Сама не знаю, на кой сейчас пишу все это. С чего? Просто расхлюпалась немного, а подруг среди баб у меня здесь нет, да и быть не может. Местные тетки, как будто сговорившись, приходят периодически поплакаться, но с такой ненавистью… Вроде даже ублажить их стараюсь, чисто машинально, конечно: волосы там светлые похвалить или глаза голубые, чего у меня заведомо нет, – бесполезно. Представляю, что будет, когда они пронюхают про Казакова! Занятно даже.
Саня в последние дни какой-то нервный. Совесть, видать, терзает, по Ольге соскучился. Друзей у него уже нет: с Валерьяном и Багратом полаялся, а прочие не в счет, сам прекрасно это знает. С отчаянья, наверное, регулярно клянется в любви – запутался, дурашка. Но о женитьбе, слава богу, больше не заговаривает. И на том спасибо. Ладно, иду спать: благо сегодня Казакова не будет, можно отдохнуть. Интересно, продолжу я когда-нибудь эту тетрадку?
МЕМУАРЫ ВАЛЕРЬЯНА
28 апреля. Сегодня наконец принято решение о назначении меня главой шахтерского поселка, со всеми вытекающими прелестями: административной властью, личной ответственностью и т. п. Совет был весьма бурным, Казаков и Компани жутко не хотели выпускать меня из поля зрения, но глас разума в лице здравомыслящих молодых консулов возобладал. Плюс Голубев, который без права голоса был приглашен на расширенное заседание. Бравый капитан отстаивает мою кандидатуру, отыскивая пути к сближению. Правда, в качестве военного помощника ко мне приставили орденоносца Майкова, скоропостижно произведенного ради такого случая в лейтенанты. Интересно только, на кого военком будет работать: на Голубева или все-таки на Самодержца?
Наш караван отбывает сразу после майских праздников, так что времени на подготовку в обрез. Нужно выбрать ребят, отобрать и проверить оборудование и всякую хозяйственную мелочь, проинструктировать Серегу на время отсутствия, провести душеспасительную беседу с Ингой.
Честно говоря, Серегина мысль о новой колонии подействовала на меня благотворно. Появилась хоть какая-то энергия, отступили (наконец-то отступили) эти сумасшедшие бессонные ночи. Теперь сутки улетучиваются молниеносно: весь день кручусь как белка в колесе, а ночью – спасительный сон. Тягучий черный сон без сновидений. Вот только бы разобраться еще с Ингой – после судилища она, слава богу, не приходила ни разу, но на глаза попадается с настырной регулярностью. Этакое живое воплощение молчаливого кроткого укора.
Казаков на Совете с подозрительной тщательностью регламентировал порядок снабжения будущего поселка продовольствием. Кажется, он рассчитывает держать нас на экономическом поводке. Ну да сайва в случае чего прокормит… С собой дозволено взять 120 человек, из них 10 новоиспеченных Котят во главе с лейтенантом, 90 моих орлов (из них 20 девчонок), десяток всевозможных курсантов, спецов, ну и остальные – медик, поварята и прочая шушера. Месяц отводится на жилищное строительство, после чего орлы резко переквалифицируются в шахтеров.
Оружие – у Котят и охотников. Выторговал маленький арсенал, «НЗ» – на случай непредвиденного. Техника – грузовик, «пердунок», автокран, всякое оборудование, ветряки. Политическая платформа – личный недреманный контроль Казакова. Обязанности члена Совета в экстренных случаях – по радио.
Майский праздник начался многообещающе. С утра взревела над Первоградом, раскалывая низкое небо, бессмертная гитара Блэкмора – Дима Бобровский приступил к исполнениям обязанностей диск-жокея. Работать, разумеется, никто не работал, колонисты шлялись по территории ленивыми группками, наслаждаясь отдыхом.
Накануне Совет, при активном участии Крапивки и Валери, зарубил голубевскую идею о торжественном военном параде и митинге на площади, так что координатору представлялась возможность блеснуть красноречием всего дважды: в утренней речи по радио и на всеобщем вечернем банкете. В качестве возмещения этой жуткой несправедливости народу была предложена следующая насыщенная программа:
а) праздничный завтрак под аккомпанемент речи Казакова;
б) экскурсия в Старый Замок (для всех любопытствующих);
в) возможность отоспаться перед обедом;
г) праздничный обед;
д) просмотр случайно сохранившихся в интернатском клубе фильмов «Красные дьяволята», «Ленин в октябре» и 7-й серии «Ну, погоди»;
е) возможность отоспаться перед ужином;
ж) праздничный ужин, на сладкое – вечерняя речь Казакова;
з) плясы до упора.
И весь день на площади дискотека п/у Бобровского и лично консула Маркелова.
На полувздохе захлебнулась бессмертная гитара Ричи Блэкмора, заткнулся нервический вокал Ронни Джеймса Рио, и над притихшим Первоградом поплыл отечески задушевный глас Великого Координатора. Народ безмолвствовал: очень вкусно жевалось, молвствовать было нечем. Казаков поведал личному составу, то есть гражданам колонии, о всем известных свершениях: о сдаче крольчатника и второго жилого барака, о временных трудностях (кроличья чумка и любовь отдельных руководящих лиц к закулисным интригам), о планах на будущее, призвал к трудовому энтузиазму, дисциплине и сплочению. Когда проникновенная речь подошла к концу, тяжелые бетонные тучи над городом дрогнули, и в образовавшийся пролом хлынуло жаркое, почти летнее солнце. Колонисты приступили к праздничному ананасовому компоту.