риказал сдавать назад, к воротам…
Немировский увидел с башни, как одиннадцать черных и красно-черных мотоциклов цепочкой выскочили от реки. В один из них попали из пулемета с захваченной башни, и он кубарем улетел куда-то вбок, но остальные летели вперед: издали они казались насекомыми, скачущими по полю. И еще он увидел, как наперерез этим насекомым устремилась от бараков серая, нерасчленяемая масса, затрещали далекие выстрелы, но это, казалось, никак не повлияло на массу. Три первых мотоцикла накрыло, смяло, они исчезли, остальные заметались и повернули обратно, сдаваться в плен.
ХРОНИКА ГОЛУБЕВА
…Таким образом, ставленник экстремистов герцог Константин не процарствовал и двух суток. К сожалению, нам не удалось взять его в плен: во время попытки вырваться из Рокпилса на мотоциклах, Константин и его кровавый дружок магистр Лиепинын были настигнуты и буквально разорваны в клочья обезумевшей толпой освобожденных рабов. Как говорится, собаке – собачья смерть…
Мы освободили из подземных казематов дворца своих пленниц, не пострадавших, если не считать нервного потрясения, а также обнаружили там герцога Романа с беременной женой, трех его верных офицеров и еще одного легионера, посаженного туда якобы по причине психической болезни. Интересно, что этим психом заинтересовался Казаков, имел с ним пару бесед наедине, после чего тот удивительным образом выздоровел. Я это отношу, конечно, не на счет экстрасенсорных особенностей координатора, а на счет какой-то таинственной информации о сути Переноса, которой он, как я уже отмечал выше, пока не намерен ни с кем делиться.
Во время штурма Рокпилса 19 августа мы потеряли убитыми 17 ополченцев, троих Котят и по одному из подразделений Охотников, Следопытов и «стажеров». Кроме того, впоследствии умерло трое раненых – один Охотник и два ополченца. Таким образом, общие наши потери (не считая сюда потерь среди ополченцев) составили за все время войны, с нападения на Новомосковск по штурм Рокпилса, 20 человек. Во время штурма было убито не менее 20 легионеров. Кроме того, тем же вечером ополченцы линчевали двух пленных, и нам с трудом удалось утихомирить толпу. Помимо легионеров Черной и Золотой когорт, мы захватили 35 девиц легкого поведения, пользовавшихся, в отличие от рабынь, свободой, не работавших и служивших рокерам своего рода «коллективной женой».
Серебряная когорта, расквартированная в Рудном и Теплом Стане, помощи своим при штурме не оказала. Правда, одна ала подошла к Рокпилсу, но город уже был занят советскими войсками. Утром 20-го числа от «серебряного» магистра Валчетиса прибыл парламентер: при условии сохранении жизни когорта почти в полном составе сдавалась в плен, только несколько человек одвуконь ушли за Двину; больше о них никто ничего не слышал.
Вечером того же числа я на «Псе» прибыл в Рудный для принятия капитуляции. Таким образом, на сто шестьдесят седьмой день Переноса война завершилась, и перед нами встала труднейшая задача устройства и организации новых поселков…
Глава XXIV
Неси это гордое бремя —
Неблагодарный труд, —
Ах, слишком громкие речи
Усталость твою выдают!
Тем, что ты уже сделал
И сделать еще готов,
Молчащий народ измерит
Тебя и твоих богов.
Саднило разбитое колено и болел бок. Сегодня Казаков дважды падал с лошади, но, кажется, под конец все-таки она начала слушаться. По крайней мере, лучше, чем вчера. Или позавчера. Казаков поморщился. Дело было на заднем дворе дворца, на узком вытоптанном манеже между каменной стеной и частоколом, так что от лишних глаз его самолюбие было избавлено, а бывшие герцогские конюхи стыдливо отводили глаза, но все равно было неловко. В сотый раз за все свое координаторство Александр недобро помянул ноблесс оближ[20]. (Он же, как вы, наверное, помните, паблисити.)
С другой стороны, осваивать конный транспорт необходимо. Интересно, пронюхает ли Валерьян о том, что конюхи, не зная, как и угодить освободителю, обучают его верховой езде на лучшем герцогском коне, а конь этот, стерво, белый? «Казаков на белом коне въехал в Рокпилс, сжег публичный дом и упразднил науки…»[21]
Думая все эти думы, Александр сидел в удобном высоком кресле у узкого, но тянущегося до пола окна. Стекла повылетали при штурме, в остальном же местные энтузиасты постарались придать комнате пристойный вид. Герцог жил неплохо: в его спальне на квадратной атласной кровати Казаков ночевать стеснялся. Там устроили лазарет для легко раненных при штурме и особо истощенных рабов. Сам координатор избрал резиденцией этот вот монарший кабинет, демократически спал на кожаном диване, жег ароматные монаршьи свечи и читал Моммзена и «Кама Сутру», стоявшие рядышком на полке любимых монарших книг. Правда, почитать удавалось редко: упразднение публичных домов оказалось не таким легким делом.
За окном два бывших рокера протащили по площади тяжелую волокушу, наполненную горелыми досками и прочим хламом. Кожаные куртки были порядочно извозюканы. «Надо бы их переодеть, – подумал жестокий Казаков. – Чего добру пропадать? В рабские дерюги и переодеть…»
Пленные третий день обитали в бывших рабских бараках. Во избежание эксцессов их сторожили Следопыты. Весь день пленники занимались ассенизационными работами. Особенно неприятно это выглядело позавчера, когда таскали трупы и отдирали от стен засохшие тошнотворные останки. Стояла жара, в воздухе медленно расползалось сладковатое зловоние. Вчера и сегодня было уже легче: разбирали завалы, сгребали угли на пожарищах. Давно было бы пора отправлять в метрополию, но все никак не доходили руки.
Женщины вот тоже… Вечером девятнадцатого в городе творились безобразия. Толпы освобожденных рабов дорвались до погребов в домах старших офицеров; во дворец их не пустили, Казаков выставил охрану, но полностью подавлять эту стихийную реакцию масс поостерегся. Слава богу, хоть не позволили поджечь город, объяснили, что самим здесь жить. Тогда они набросились на панковских баб, на этих красавиц шлюх… Солнце закатилось в тяжелые тучи, Казаков с патрулями ходил по лабиринтам улиц, на которые опускались синеватые сумерки, и следил только, чтобы не было смертоубийств. Панковатые девицы, простоволосые, растрепанные, полуголые, сбегались к дворцу, вцеплялись в охранявших его Охотников и Котят, слезно молили впустить – ну те и впускали. Да, ночка выдалась еще та…
Сам координатор тогда тоже не утерпел, поддался опьянению победной вседозволенности – и непременно чтобы там, на герцогской помпезной кровати… Казаков вспомнил душную темноту, опытное, на все согласное – лишь бы не на улицу, к тем! – податливое тело, бесстыдные руки, – и воровато покраснел. Сейчас он вряд ли узнал бы ее в лицо, она его тоже. Знали про это падение Главы немногие и падением явно не считали, но все же… Под утро они заперли «своих» в бывших покоях герцогини и ее гувернанток, остальных разыскали и привели во дворец уже днем.
Кое-где случались стычки с пьяными вдрызг горожанами, желавшими замучить легионерских баб до полусмерти, раз уж из их рук вырвали самих легионеров. Потом прибегали, извинялись… Одна девка, кажется, подруга какого-то ротмистра, покончила с собой…
Казаков поморщился. А ля гер ком а ля гер[22] – пусть-ка история для беспристрастности вспомнит, как эти девочки похохатывали, глядя на пытки, как они избивали рабынь палками по лицу за то, что те осмелились привлекать взоры рокеров. Кроме того, этой самоубийце сейчас, вероятно, лучше всех. На Земле.
Теперь всякие злоупотребления по женской части были настрого запрещены. Караульный Охотник, во время смены бросивший пост ради того, чтобы побаловаться с кокетливой девочкой из герцогской спальни (а там были и такие, которым все равно с кем, лишь бы было), вот уже сутки куковал без воды и еды в одиночном, сыром и темном каземате, и Казаков собирался промариновать его там еще с недельку. Разумеется, на хлебе и воде. Надо знать, когда кидать… э-э… камни и когда собирать. Библия оккупанта, так сказать.
Сзади деликатно кашлянули. Казаков обернулся. Молодцеватый Котенок с мешками под глазами ввел заросшего неопрятной бородкой парня в чем-то серо-неопределенном и застыл в дверях.
– Можете идти, спасибо, – сказал Александр. – А вы садитесь.
Это был легионер, даже рыцарь, из «первоначальных» рокеров, за три недели до войны посаженный в каземат по причине сумасшествия. Каковое заключалось в том, что он внезапно потерял всякое соображение, начал кричать, что только что был дома, и просить, чтобы ему прояснили, куда он попал. Это сменялось периодами просветления сознания. Казаков полагал, что парня убили на Земле. Первая беседа вчера не дала особых результатов, матрикант страшно взволновался и заявил, что ничего не скажет.
– Мне кажется, вас убили на Земле, – тонко и дипломатично начал Казаков новую беседу.
Глаза рокера расширились.
– Ты… вы… ты кто такой?., ты что, издеваешься?
– Я знаю, что вы не псих, – Казаков ласково покивал головой, – если вы до сих пор не догадались ни о чем, то можете радоваться: у вас нет никакой болезни. Я это знаю, – Казаков подчеркнул свои слова. – Когда пришельцы переносили нас на эту планету, они сделали с каждого из людей копию и оставили ее на Земле. Когда вашу копию убили, ее память как бы подселили к вам в мозг. Вам теперь должно казаться, что последние полгода вы были одновременно там и здесь, так?
– Постойте… – Рокер провел рукой по лбу. – Вы… кто вы тогда такой?
– Неважно. – Александр сделал небрежный жест рукой. – Я хочу знать, что произошло за это время там, на Земле. Я хочу, чтобы вы рассказали мне про свою вторую память.
К сожалению, рокер помнил немногое из того, что могло заинтересовать Казакова. Когда он увлекался, видимо в пику «здешней» памяти, то принимался рассказывать о барах и дискотеках, Казаков его осаживал. С интересом он выслушал повествование о том, как «любера» приезжали в Питер и были наголову разбиты прямо на вокзале. («Мы их везде били. Там били и здесь били» – не без самодовольства пояснил рокер.) А потом, у «Сайгона», объединенные силы ленинградцев всех мастей разбила наголову славная милиция. («Суки, сюда бы их, мусоров!») Под конец рокер увлекся до того, что, порывшись без спросу в гигантском встроенном шкафу, обнаружил там гитару и исполнил самую свежую («то есть записана она два года назад, но мы только-только достали») песню «Дип Пепл». Казаков не перебивал. С Земли пришла депеша. Странного содержания, но – депеша.