Она прощалась — бедный событиями, богатый судьбою сюжет раскрывался в минувших подробностях. Вот она поднимается по узорчатым железным ступеням старого здания на Моховой, ничего вокруг не замечая от волнения, к спискам двоечников (сочинение — грибоедовское «Горе от ума», несравненное изящество во французском аромате прапрабабушкиных духов, в русском «мильоне терзаний»). Пробраться к спискам, продраться через нервозную толкучку, чтобы — не исключено — увидеть фамилию Бояринцева и слегка всплакнуть из-за несбывшейся мечты, было физически невозможно. Она остановилась на площадке и вдруг почувствовала взгляд… даже не столь конкретное — «взгляд», а чье-то присутствие, особенное, необычное. Обернулась. В углу стоял юноша и в упор глядел на нее (впоследствии Митя клялся, что в полутьме и толпе ничего, никого не различал, а потом и сам стал сомневаться: может, каким-то внутренним зрением, духовными очами, сердце различило это чудное лицо?). Рассуждая отвлеченно, ничего особенного, необычного в молодом человеке не было: довольно высок и, скорее, худой, скорее, некрасив, русые волосы и светло-серые, очень светлые глаза. Тут он улыбнулся — не ей, кому-то постороннему, кто приблизился к нему, — и она уже предчувствовала, что никого ближе ей не будет. «Ну, Митька, — заорал „посторонний“, — я двоечник! А ты?» — «Пока нет», — ответил удивительный голос, как будто знакомый.
Митя. Какое прекрасное имя, и как он прекрасен. «Ты похож на рыцаря», — сказала она в ту новогоднюю ночь, он «преклонил колена» и поцеловал ей руку. Вдруг сбывшиеся девические, так сказать, грезы над волшебными сказками, и все же… он вышел на бой со злом за красоту, выражаясь идеально, его оружие — слово, — так она думала, хотела думать, конечно, потом, гораздо позже. А в ту ночь… «Ведь лучше уже не будет?»
— «Будет». (Нет, не будет — в том прошедшем страстном смысле; лучше сейчас — отрешенно и радостно.) Кто-то стукнул в окошко и крикнул: «Митюша! Это мы, твои друзья!». Его свита — продолжая в «волшебном» стиле — тройка оруженосцев; среди них паучок, определилось сразу. «Моя жена», — сказал Митя, и паучок улыбнулся мельком, мечтательно и тревожно; мгновение не забылось.
Почти пятнадцать лет прошло. Он быстро шел по аллейке меж золотых, багряных, огненных — высоких костров-кленов. Очень худой, в бумазейных больничных штанах и халате. И ее словно жаром обожгло, исступлением, когда он прошел мимо, отстраненно, не заметив. Душа, проходящая по мытарствам уже здесь, на земле, — не отстрадал и не успокоился. Но это будет! Будет на все воля Твоя.
Она приехала опять, как оказалось, вместе с Сашкой и Никитой (верные оруженосцы, они его любят, но слишком зависят, чтобы помочь). Они курили сигары на берегу застывшего озера, она пряталась в редеющей чаще. Иногда он поворачивался, вглядывался в древесный сумрак (неужто видит?.. нет, не видит). Ребята ушли, она улыбнулась и вздохнула одновременно, готовясь выйти на свет, уже слабый, неверный, как вдруг он встал и пошел куда-то, огибая зеркальное озеро, кажется, к храму, купол колокольни светился в темных водах, потом погас. А следом, на некотором расстоянии, двинулся кто-то… словно оживший во сне персонаж. Господи помилуй, уж не галлюцинация у меня?.. Поль глядела зачарованно, но тут чары и развеялись: Митя появился на паперти, обнимая женщину — не Психею из сна, а вполне земную, в светлеющем в темноте плаще. Они сели на лавку и принялись целоваться. Поль побежала, не разбирая дороги, ломая ночные растения, — последний страстный рецидив; но ничто уже не могло поколебать бессонного света в душе.
На другой день, в канун седьмой годовщины смерти бабушки, она уехала в Орел.
«Надеюсь, у тебя все-таки хватит ума, — повторяла Дуняша в бессильном сочувствии, — избавиться от наследничка!» (Выражение самого папы — подпольного доктора.) «Поля, пока не поздно!» — уговаривала и сестра боязливо. (Нет, Зиночка не пошла бы на это из-за инстинктивного отвращения к убийству. «Это убийство», — говорила бабушка; но что делать — обстоятельства так исключительны!) Поль недоумевала: неужели они не понимают? Ничего не надо делать, просто отдать Ему сердце, а остальное все приложится.
Что-то понял Алеша, как ни странно — раньше, чем она сама, еще в горячке, еще одержимая сумасшедшей круговертью. Она приехала за работой, позвонила семь раз, как было условлено, ей открыли, коммунальный хор задребезжал старчески, последняя комната с высоким окном в какой-то арбатский сад и родным духом лампады впустила в свои обжитые недра. Здесь было все свое. Она по привычке ходила взад-вперед, взад-вперед. В восточном углу подразумевался Спас, со стен глядели невидимые лица, посеревший паркет успокоительно поскрипывал под сандалиями. Тише, тише! Ой! Мы с тобой! Все с тобой! Тише, тише… В окне засветился дворовый фонарь, августовский лиственный трепет упал на шахматные половицы, ее собственная изломанная тень заметалась, вскидываясь на стены, к потолку, оседая на пол… Тише, тише! Ой! Мы с тобой!.. Вслед осторожным скрипам простонали дверные петли, ворвался Алеша и сказал, подходя: «Все в порядке, не волнуйся, он в больнице». — «Кто?» — «Да Митя твой». — «А, Митя». — «Поль, очнись, у тебя на данный момент один муж». — «Он ранен?» — «Почему ранен?» — «А почему в больнице?» На секунду возник, словно материализовался из электрических лучей и исторических ассоциаций образ дедушкиного парабеллума (потом Вэлос объяснил на прощание, когда она уже очнулась: «Банальный невроз, иллюзия нехватки воздуха, пустяки». — «Откуда ты знаешь?» — «Он со мной консультировался». — «Митя — и с тобой?» — «Ну не напрямую. Удушьем якобы страдает поэт фон Авербах — персонаж средневековья. После встречи с чертом». — «Значит, это опасно». — «Не опасно, но смертельно». — «Что за шутки!» — «Дорогая моя, игра воображения — всего лишь игра, да. Но здесь, на земле, все смертельно»). Из сбивчивых объяснений Алеши — Митина записка, коты и собаки, защитник Кирилл Мефодьевич — следовал радикальный вывод: «В общем, ты совершенно свободна, Поль». — «Глупости!» — отмахнулась она упрямо-бездумно, Алеша добавил: «Поехали в Орел, а?» В Орел? Неужели можно сбежать? В детство, где голуби и слепая старуха у чайной… об этом бормотал сейчас мальчик, тревожа неясной надеждой, он все запомнил: бидончики с керосином, часовню, милостыню, деревянный мост… Да ведь ничего этого уже нет! Алеша, милый, ничего нет, понимаешь, ничего! Нет, есть. Все это есть в тебе, а я тебя люблю. Не надо. Не бойся, я люблю тебя по-другому, не так, как они. А как? Не могу сформулировать (он так и выразился «сформулировать»), но я понял только что, у вас в Милом: ты можешь умереть. Но ведь и ты, и все когда-нибудь… «Когда-нибудь» не считается… пока не считается. А тебя я должен спасти. Поселимся пока в полуподвале — мать добрая, не думай, хоть и пьет — и будем растить девочку. Какую девочку? Твою. Будет девочка, вот увидишь. Алеша, это смешно, это такое детство… А я не хочу быть вашим взрослым, я хочу как Кирилл Мефодьевич. Милый мой, неужели ты всерьез думаешь, что я соглашусь испортить тебе жизнь? Как ты можешь испортить кому-то жизнь? Соображай, что говоришь! Ты привез папку с работой? На, вот. Ну, я пошла. К паучку? Пусть паучок, я не могу без него жить.
Чтоб оправдать грех (констатировал Вэлос, тут же уточняя: хотя какой может быть грех в оргазме?), христианин облекает желание в прелестные покровы — вечной любви, экстаза спасения, божественной жалости, — покровы мистической эротики. Да, вынуждена была признать Поль, душа искала и как будто находила родную душу, а проклятая плоть принимала чужую плоть. Но когда раздвоение окончилось и покровы опали в заколдованном лесу, куда заходила она все глубже и глубже, обольщаясь подменой, еще резче проступил реальный лес — их, Никольский, живой и мертвый, с незабудками и крестом. С загадкой, которую не ей было суждено разгадать.
И не надо. Беспечально, бестрепетно она прощалась со своей любовью. Развязала тесемки вязаной сумки, с которой не расставалась: на дне в прозрачном целлофановом мешочке лежали четыре общие исписанные тетради (четвертая не до конца, концовки нет). Достала, вынула из мешочка, открыла наугад верхнюю, последнюю (действие стремительно идет к развязке — вот Мария читает рукопись покойного мужа и узнает почерк юного Петра: «Поднебесные падшие духи активизируются в наших планетарных сумерках, застя небо; но если душа бессмертна во веки веков, то в своей идеальной сущности она должна помнить радость райского сада и ужас земных недр — и Распятие, связующее эдем и ад; помнят Им избранные»). Поль вглядывалась в его почерк, именно я могу разобраться в полете черных букв, в путанице зачеркнутых и вписанных слов, в потаенной музыке фраз… нет, еще Вэлос, несомненно.
Левушка упал, доктор склонился над ним, «Господи, спаси! — было первое движение сердца. — Возьми у меня все и спаси этого человека!» Она начала читать молитву вслух, не стесняясь — как обычно стеснялась — чужих. Слова тяжелые, вязкие припоминались, произносились с величайшим трудом. «Это сон, — думала она, — мы во сне». Как вдруг умирающий подхватил, повторил эхом нечеловеческим: «Наказуяй и не умерщвляяй!» — странная сила вошла в нее и осталась, голос окреп и зазвенел, древний текст раскрывался целебной тайной благодати… Вдвоем с присмиревшим доктором они перенесли советского драматурга на диван; «Дорогая моя подагра», бормотал тот, засыпая. «Жека, я ухожу», — сказала она буднично. «К Митьке?» — «Нет». И всплыла бытовая деталь: не забыть желтую папку с готовой работой. В письменном столе в кабинете. Прошла — все в лунных потемках, — выдвинула наугад ящик, не удивилась, увидев стопку коричневых общих тетрадей. Все правильно. «Третий пир». «Собирайтесь на великую вечерю Божию, чтобы пожрать трупы царей…» — не прочитала, а угадала (знала наизусть) грозное предупреждение с острова Патмос. Сзади надвинулась тень. «Зачем ты взял его рукопись? Украл!» — «Чтобы спасти, клянусь. Докончить и переправить». — «Исправить?» — «Переправить в свободный мир, тогда прочтут и тут». — «Ты — докончить? Не смеши». — «Я знаю, что он знает и хочет, но не решается». — «Что?» — «Справить отходную. Смерть надвигается». — «Митина?» — «Всеобщая». — «Неправда!» — «Правда, Поль». — «Неправда. Вот смотри: я беру и ухожу. И ты ничего не сможешь поделать».