— Это почему же?
— Вы романтик, Евгений Романович, как мне было сказано, вас заразили здешним романтизмом. В самом русском его вреднейшем варианте.
— В документах на наследство и на вызов проставлены мои паспортные данные? Есть моя фотография?
— Пока нет… на всякий случай. У меня было право выбора. Я выбираю вас.
«А ведь тоже романтик», — подумал Вэлос.
— Сейчас приклеим и проставим. У вас есть клей и черная тушь?
— У меня все есть. Но — погодите. Я сам. Какая указана национальность?
— Известно какая. Да ведь это без разницы. У нас с вами нет национальности.
— Однако иностранец вас настроил!
— Я был всегда готов. Я с детства чувствовал призвание к оккультизму.
— Так. Последнее: каким образом юридически передать вам практику, если я являюсь подпольным доктором?
— Никаких затруднений. Вы мне пишите доверенность, по которой я функционирую как ваш помощник-лаборант — для сегодняшних пациентов. Будущих приобретаю сам. Вы правильно подготовили духовную, так сказать, атмосферу, я займусь больше бизнесом и политикой, не оставляя без внимания «классиков», разумеется. Лет через семь-восемь, когда эта страна проникнется мировой цивилизацией через высшие сферы-органы, я зарегистрируюсь официально как народный целитель и астролог. Квартира, естественно, переходит ко мне сейчас. Пока я ее снимаю, потом прописываюсь. Ведь у вас готов для членов семьи кооператив?
— Готов. Давайте документы.
— Пишите доверенность.
Сделка заняла считанные минуты. На прощание студент заметил любезно, что скоро доктор сможет завести камин натуральный. (А в выключенном вдруг загорелся огонь!) «И я заведу, когда кончится социализм». И исчез. Вэлос немедленно приказал Маргарите связаться с Никольской больницей: выписался ли больной Плахов? Выписался, но еще там. Чего-то ждет.
— Жека, не связывайся!
— Ты ничего не понимаешь. Я должен.
— Я понимаю, что он способен на все.
— Я тоже способен на все.
— Попробуй только не возьми нас в Швейцарию! Посажу.
В кабинет ворвались детишки с мячом. «Ни один из них не наследник, — подумалось в каком-то странном облегчении. — И ее ребенок не наследник. Потому что я страдаю романтизмом». Разноцветный мячик порхал в псевдоиностранной пещере, задевая люстру; хрусталь звенел пронзительно и печально; шальной бросок — задет электрический шнур, инфернальный огнь погас.
Вэлос лихо промчался по Ленинскому проспекту (воскресный простор — относительный, конечно), выехал на Садовое кольцо, и его мощно потянуло на север, в тот уголок на Новослободской, где прошло детство и где сейчас… нет, ясновидение не его сфера, но что-то там творится, несомненно.
Декадентский дом встретил демонами трагедии под крышей и пьяненьким мужичком в фуфайке. «Милости просим! — просипел мужичок и распахнул дверь в парадный подъезд. — Завсегда рады!» Уголовный дружок доктора филологии, сообразилось мигом и цепко, эх, не поговорили по душам с профессором. Двустворчатая дверь не заперта, хозяев нет — неужто подвело чутье? — зато племянники налицо, оба. На столе, на голубой скатерти в глиняном кувшине пылает полураспустившийся пурпур царей. Ежели не сам профессор, то доказательство его злодеяний (помилуйте! тянет за собой малолетку, восемнадцати-то нет, тянет туда, где скрежет зубовный!) — доказательство также налицо. А вот и еще одно! Вэлос схватил Лизу за руку, она вырвала и спросила строго:
— Что вам тут надо?
До сих пор племянники молчали ошеломленно. Алеша быстро подошел, встал рядом с Лизой, Вэлос проговорил веско:
— Золото и камни высочайшей пробы, работа французская, не продавать до самой последней возможности, когда уж совсем людоедство…
— Никогда! Это память о Борисе и Глебе. И об их матери. О заживо погребенных в гражданскую.
— Это уже прошлое, оно никому не нужно.
— Нам нужно, — сказал Алеша.
— Как ваш радикулит? Больше не беспокоит?
— Вот ведьмак проклятый!
— Вот что, дети, бедные вы дети. В каком-то высшем смысле правы, правы: прошлое подтачивает настоящее. И будущее.
Переулок был пуст. Вэлос постоял, озираясь; напротив, наискосок через мостовую, под легкими порывами затрепетал тополь последним золотом. Вернулось видение рощи на рассвете, но то было весной, а сейчас… «Этот листок, что иссох и свалился, золотом вечным горит в песнопенье». Что это? Откуда? — изумился и внезапно вздрогнул. Нет, его не обмануло чутье… да и мальчишку тоже (примчавшегося из «Зари коммунизма»): она здесь.
Вэлос медленно, сосредоточившись, двинулся по тротуару, ноги сами несли… ну конечно, здешняя церковь! Из тех, что не добили прежде, а теперь и подавно. Будет, будет — не мор… но глад, не людоедство, но в своем роде ад. Потому как натуральные мощи воссияют, а государственные, в мраморе, иссякнут, взорвавшись напоследок энергией сатанизма. «Я был в духе в день воскресный». Доктор обожал Апокалипсис — картины катастроф, вдохновленных не смиренным евангельским ягненком, а Сыном — солнцем, сияющим в силе своей и из уст которого — вот главное! — исходит острый меч.
Закрапал кроткий дождичек, блеклая каменная ограда ярко окрасилась киноварью, песнопенье доносилось тихое, словно подземное катакомбное отпевание. Символ Веры. Вдруг грянули! Ликуй! Жертвоприношение, бескровное и особенно кровавое, должно быть самозабвенно-радостно, иначе жертва теряет смысл. И я, я добивался того же — смерти радостной, сладостной, правда, с другим результатом: не стояние в белых одеждах пред престолом, а полный покой небытия — что даже странно и сравнивать. Конечно, покой! Человек устал, Господи, я свидетельствую.
Вэлос разрывался между стоянием у ограды и свиданием с другом. Наконец решился: тут еще Евхаристия, исповедь, причащение — надо спешить. Красный автомобиль помчался в Никольское…
Он ждал ее с утра.
Накрапывал дождик, пелены тумана, постепенно редея, окутывали древесное золото. В палате собралась обычная воскресная публика (кроме Фединых детей и жены, уже впряженных в ритуальные события) — Мария в черном и розовые близнецы-мячики, Фаина, родители и Кирилл Мефодьевич. Говорили: надорвался, мол. Говорила Мария:
— …отмучился, а особо Нинку жалко — в тридцать три года с тремя детьми…
— Похороны завтра? — уточнила Фаина заинтересованно.
— Завтра. У нас под «Путем Ильича», с отцом рядом. Власти разрешили. Вот говорила я тебе, Петь, насчет краски на оградку, может, голубую…
— Сказано: достану и покрашу.
— Кто у вас там похоронен? — спросил Кирилл Мефодьевич.
— Сын, — Мария перекрестилась. — Убит врагом народа.
— Шпионом, — поправил дядя Петя ядовито, двойняшки весело переглянулись. — Во до чего додумались! Это уж под конец, когда все перебрали.
— И на чем была основана эта версия? — опять спросил Кирилл Мефодьевич.
— Пуля от немецкого пистолета. Им тогда шпионы снились, а после войны трофейного оружия…
— В каком году произошел несчастный случай? — перебил Павел Дмитриевич.
— Ни хрена себе «случай»! Прямо в сердце…
— Ладно, убийство.
— В пятьдесят седьмом.
— Марка пистолета?
— Парабеллум. Да его не нашли, ни черта не нашли. А чегой-то вы интересуетесь?
— Я помню это событие. Как раз был в Милом, мне рассказала молочница.
Митя слушал напряженно, старый сюжет дополнялся убедительными подробностями, однако не хватало главной: пуля из далекого прошлого, с Галицийских полей, рурских заводов, безумного Смольного, древнего Кремля, через революции, контрреволюции и войны разорвала сердце Павла — но причем здесь я?.. Словно послышались шаги из сна за окном без стекол, повернул голову: в плакучих березовых ветвях, во влажно-оранжевом дивном граде стоял Вэлос и смотрел серьезно, без улыбочки. Митя поднялся с койки (он был уже наготове, в гражданском — в ожидании жены), прихватил с тумбочки сумку и пошел…
— Палыч хороший, — сказал вслед Андреич умоляюще. Возглас мамы:
— Сынок!
— Я сейчас! — он обернулся с порога. — Я вернусь.
— Вообще не понимаю, зачем мы здесь сидим, — отец встал, за ним мама. — Ведь тебя выписали?
— Я жду Поль. — Он пропустил родителей вперед; в коридоре у дежурного столика — Любаша в белой шапочке в круге лампы, детали запомнились навсегда — его догнал защитник. Хлопнула входная дверь, отец с матерью вышли.
— Дмитрий Павлович!
— Вы его видели?
— Не поддавайтесь на провокацию, — слова из суровой эпохи коммунизма, голос приглушен, но тверд. — Давайте дождемся ее.
— Да, конечно, я далеко не отойду, я увижу…
— Дождемся здесь.
— Я должен вспомнить.
— Уже нетрудно восстановить. Поговорите с отцом!
— Да Кирилл Мефодьевич! — прошептал Митя. — Разве я прощу себе такую трусость и предательство?
— Предательство? — старик вгляделся в лицо, полное счастья и муки. — Помогай вам Бог!
Митя вышел на крыльцо; задыхаясь от волнения, подлетели Милочка и Патрик, прижались к коленям; Арап, хрипя, рвался с поводка, который держал Павел Дмитриевич; вырвался, подскочил, положил лапы на грудь хозяина… улыбается, честное слово! Любимые мои. Любовь вернулась. Мама плакала.
Собак увести не удалось, Митя так и остался стоять, окруженный меньшими братьями; мама останавливалась, оглядывалась, отец говорил ей что-то, поддерживал под руку. Все. Раздался хоровой рык, из-за угла флигеля вышел Вэлос в своем плаще из черной кожи. Рык было усилился, но пошел на спад: узнали. Он подошел и спросил:
— Ты меня ждал?
— Ждал. Почему ты так долго не приходил?
— Вот, пришел. Отпусти меня, Митя.
— Ты меня отпусти! — Рассмеялись разом и быстро пошли по аллейке — собаки кружили у ног, предполагая вольную прогулку, — туда, где кончался парк и просматривались две дороги: проселочная вдоль озер и шоссе на станцию (по одной из них должна была прийти золотоволосая женщина в пунцовом сарафане и сандалиях — в этой одежде она уехала утром двадцать девятого августа в Москву, а больше он ее не видел). На обочине шоссе дожидался красный автомобиль. Вспаханные перед зимой поля, поля, поля поражали простором, взметнулся северный в