О том я догадался, восстановив последовательность событий, в самом начале, когда еще горел и метался. Потом затаился, затвердив показания наизусть, на всякий случай — тогда я еще боялся впасть в идиотизм. Много кололи, потом почти перестали, много смиряли (классическая смирительная рубашка), потом перестали, и меня перестало терзать удушье, ледяная рука на горле, когда я замолчал.
Итак, я, Дмитрий Павлович Плахов, — убийца.
21 сентября 1980 года выстрелом из пистолета я убил своего друга Евгения Романовича Вэлоса. Он был любовником моей жены. Такие я давал показания. В смерти жены, возможно, повинен, но сознательно этого не хотел (я умолчал о цыганском предсказании, стремясь предстать перед судом человеком в здравом рассудке и твердой памяти). Кроме того, в 57-м году из того же пистолета (наследственный парабеллум) я застрелил ребенка — Павла Вережникова. Мотивы объяснить не могу; по объяснению доктора Бориса Яковлевича Шпенглера, мною движет инстинкт смерти — Танатос; я опасен.
Фрейдиста они вызывали, и он мне было помог (заявив, что «для творца» — его выражение — я совершенно нормален), а им только спутал карты, и его отстранили. Дело в том, что я требовал вышки — по совокупности, так сказать. А дело приняло другой оборот, о чем я догадался, когда сменили следователя. На столе у него лежали мои тетради, и он (образцовый профессионал, педант и специалист по почеркам) не поленился их прочитать. Тетради были найдены в сумке погибшей жены. «Так при котором всаднике мы сейчас живем — имя ему смерть? (Шел уже 1982 год.) Очень хорошо. А когда вернется первый — на белом коне?.. Не знаете? Надо знать, о чем пишешь, а то ваши друзья из ЦРУ не разберутся». Призрак американской разведки возник по вине Вэлоса: в кармане его плаща обнаружились документы на эмиграцию в Швейцарию в связи с получением там крупного наследства. Больше всего органы заинтересовались тем, что в бумагах не было никаких паспортных данных. Супруга Вэлоса Маргарита, очевидно, опасаясь конфискации (золото), все свалила на меня: покойник всего лишь выполнял поручение — передать документы внутреннему эмигранту Плахову. Чье поручение? Некоего юноши, явившегося к доктору в утро убийства, студента. Да, я подслушивала. Оперативно разыскали юмориста Якова Макова, который с ужасом подтвердил: да, моя записка, мой студент, внезапно заболел нервным тиком, и я позволил себе дать рекомендацию… Нет, не ему лично, а иностранному журналисту Фридриху Маркусу, с которым общался в семидесятых. Можно себе вообразить скандал в парткоме Союза писателей. Однако след оборвался: смерть журналиста при драматических обстоятельствах была зафиксирована в 78-м; юноша же исчез бесследно.
Обо всех этих передрягах от меня требовали объяснений, я ничего не знал, а они не знали, что делать со мной: чистосердечное признание в совершенных преступлениях, то есть бытовая уголовщина (детское хулиганство, состояние аффекта в припадке ревности) — а Швейцария, а «Третий пир»? Возились со мною долго, однако ни подпольную организацию, ни шпионскую сеть (особенно трясли близких друзей — Сашку с Никитой) выявить не удалось.
Десятилетия назад я бы просто повторил судьбу деда, но коммунизм одряхлел, и за мое упрямство (я никак не отказывался от четырех всадников Апокалипсиса) меня в конце концов сбагрили в психушку с банальным диагнозом: паранойя.
— За вас боролись, — говорил Кирилл Мефодьевич. — Помните филолога Ивана Александровича? Помните. У него были кое-какие связи с русским зарубежьем, вообще с Западом. Карьеру свою он погубил, но ничего не достиг: вы еще не были известны как писатель. Не помогли старые знакомства Павла Дмитриевича, ни мои апелляции, — он замолчал и молчал долго, как хорошо, какой покой в прекрасной паузе, в любимой моей Иисусовой молитве: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешного». Одна из немногих, мне известных, поэтому сочиняю собственные. Старик сказал:
— Возможно, Дмитрий Павлович, вам придется вступить в бой.
Как странно: неужели дар ясновидения оставил Кирилла Мефодьевича и он не понимает, что меня все это давным-давно не касается?
— Я неоднократно бывал у Петра с Марией. Вчера они сказали, что вас прощают. Они пришли к выводу (Мария много лет назад, Петр только что): вас попутал бес, вы были ребенком, не смогли устоять. Жить вам негде, правда, родительский кооператив я отстоять надеюсь. Хотите — в Староконюшенном (Николая Андреевича я уже похоронил), хотите — в Милом, там у меня печка. С Арапом и Бароном, они живы. Ваш Никольский лес частью уцелел, кладбище уцелело, там могила Полины Николаевны. А трассу не достроили, средств у государства не хватает. Все рушится, Дмитрий Павлович, а Никола-на-Озерках действует. Да, кресты и фрески восстановлены, идут службы. Вы многое предвидели в своем романе. Вот мы подходим к главному моменту… Нет, главное, конечно, вы живы, вы в духе, а вот ваше творчество… «Третий пир» передают, в отрывках, по радиостанции «Свобода» — Иван Александрович слушает и мне сообщает. Подборка тенденциозная. Негатив, торжество смерти. Но ведь и это у вас есть. «Армагеддон! Не мир — но меч, не любовь — но смерть, не Брачный Пир Преображения — но Страшный Суд Конца!» Сначала мы решили, что на Запад рукопись передал кто-то из органов (все перепуталось, Дмитрий Павлович, в партийной верхушке, как и следовало ожидать, оказалось немало предателей-перевертышей), но до этого пока не дошло, я наводил справки. Однако волна поднята мощная, даже «Нью-Йорк Таймс» пишет о таинственном узнике-мистике. Завтра сюда ожидается экспертная комиссия, и не исключено, что уже у ворот этого заведения состоится ваша первая пресс-конференция.
Я улыбнулся — и он улыбнулся в ответ: десять лет прошло — день в день, — а он совсем не изменился.
— Я понимаю, Дмитрий Павлович, что никаким экспертам от вас ничего не добиться, если вы захотите остаться здесь, со своими, как вы когда-то говорили, братьями по окопу. И как я могу не радоваться подвигу искупления? Я счастлив сегодня. Хотите помолчать? Хорошо, давайте помолчим.
Наступил час общей прогулки — зрелище не для нервных, ну да Кирилл Мефодьевич чего не навидался… Я размышлял. Я замолчал из отвращения — ко всему, прежде всею — к себе. Из презрения: как я забыл выстрелить в себя? Забыл! (Вдруг вспыхнул страх забытой могилы? Может быть…) Молчание не было для меня подвигом, потому что ничего для меня не стоило. Я просто не мог жить без нее — и сейчас не могу, но живу. Не мог и уйти «туда», пытался — спасали. Нет, не подвигом — спасением. Я спасся (в светском смысле — не умер и не сошел с ума в сумасшедшем доме), но не искупил. Можно ли искупить слова, сказанные (написанные) в другой жизни, страстной, стремительной, мятежной? У Бога все можно, но, как выяснилось сегодня, слова продолжают существовать, действовать, причем как враги мои. Как же так? С детства, с года, с бабушкиной молитвы целился в предателя с Тайной Вечери (стать вином ли, виноградом, оливой на Господнем столе), а попал в ребенка? Нет ответа. За дядю Петю, который снимал кресты с Николы, раскулачивал, голодал, воевал, ответил его сын. Мой отец (запасным, длящимся десятилетия самоубийством) — за деда, который ездил в Швейцарию. Философ — за грех интеллигента в революции. За меня ответила она. И так далее, и так далее, вплоть до Каина, до страшной зари в вечной листве человеческого детства. Наш пир — это непрерывное жертвоприношение. И разве можно искупить убийство?
Подошел мой друг Витек (обычно мы с ним молчим вместе) и погрозил Кириллу Мефодьевичу пальцем. Тотчас подскочил санитар по прозвищу Гад (правда, гад) и начал пихать его в спину, по ходу дела досталось бы и мне, но насчет меня явно даны указания сверху: не беспокоить.
— Прекратите! — приказал Кирилл Мефодьевич; Гад повиновался (точно — даны указания), но и Витек отошел опечаленный. — Дмитрий Павлович! — воскликнул защитник еще гневно (а чего ему стоит смирять себя всю жизнь!). — Перед нами факт необъяснимый, но и неоспоримый: «Третий пир» хранится в архиве КГБ и в то же время функционирует на Западе. Роман-двойник. Не будем гадать, какие силы тут действуют, думаю, вам враждебные. Иначе, при живом авторе, роман не осмелились бы дописать. Да, произведение законченное, но концовку Иван Александрович еще не слышал. Причем заметьте, никакого плагиата: ваши данные, ваша биография. Вероятно, эти силы надеются, что вы никогда отсюда не выйдите. Или — другой вариант: выйдя, возглавите кампанию, примете славу. Громкую, прямо громокипящую, на все вкусы: отверженного гения, блаженного идиота, отшельника, убийцы.
Последнее слово подействовало неотразимо, я чуть было не принялся «давать показания»: «Я, Дмитрий Павлович Плахов, — убийца…» Сдержался. Иногда, все реже и реже, со мной случались промахи — и все по поводу данного пункта. Старик продолжал:
— Не знаю, кто ваш «соавтор». Но вот любопытный штрих. Спустя два года после расследования вдова Вэлоса вышла замуж за молодого человека (много моложе), теперь широко известного, как его называют в прессе и на телевидении, «целителя». В нынешнем кружении бесов, в азарте разрушения (вы не знаете, Дмитрий Павлович, его размеров и цинизма, но уверен, чувствуете) проявляется и Божий промысел: тайное все более и более становится явным. И полем битвы — это великая честь и скорбь — выбрана еще сто лет назад наша страна. Вы занимались Апокалипсисом.
Да, занимался, когда был, по выражению моего друга— покойника, «гением». Друг мой знал, что утверждал. В гордыне гуманизма, ренессансных столетий замутился истинный смысл этого слова: дух-покровитель, демон. Демон-убийца не может заниматься Откровением, для этого существуют Им избранные, а для меня — страх Божий. И в свете отпущенного мне прозрения «Третий пир» — ворох евангельской травы полевой, которая нынче есть, а завтра будет брошена в печь — сжечь, и не жалко, больше того — радостно, что слова мои станут пеплом и тленом.
Но что делать с двойником, с той, другой рукописью — инфернальной (имеющей, несомненно, самое реальное происхождение: какой-нибудь мелкий бес из разрушающихся органов в порыве диссидентского задора перепечатал «ударные места» и передал куда надо)? Ничего не делать.