Алеша «Мать» не читал и читать не собирался. Но почему-то именно она влезла в голову, когда он услышал этот голос (просто так позвонил, нельзя же все совсем забросить… можно и нужно, твердил воображаемый «взрослый», исчезнуть, пока не поздно!). Этот голос — такой прекрасный, сквозь треск пространств сказал: «Да… Ничего не слышно». Тут он и ляпнул про «Мать» — срочно, мол. «Приезжайте, — сказала она, — кофием напою». «Кофием!» — умилялся Алеша, несясь стремглав к метро. Это же надо так сказать: кофием.
Девицу без лица он больше не встречал, «гамзу» не пил и вообще по привычке сразу уединился, якобы над учебниками, сменив только диван на койку, а ноги в полуподвальном окошке — на египетскую пирамиду со шпилем. Сменив мысли. Точнее — сосредоточившись на одном немыслимом желании. Немыслимом — он отдавал себе отчет. Ведь даже при самом благоприятном стечении обстоятельств (например, Митя умирает или попадает в тюрьму или в «психушку» — Алеша долго и с любовью разрабатывал такой и сякой сюжет, не имея, впрочем, ни малейшего зла против писателя, просто тот мешал; или, скажем, глобальная катастрофа, война или революция — давно, кстати, пора, засиделись! — ее нужно спасать, и он спасает) — все равно, никаких гарантий, что она согласится его любить.
Он подошел к декадентскому дому и остановился. Убийственные сюжеты улетучились, будто безумным вихрем унеслись куда-то в уличный пролет, в тополиную тень скверика на углу и там затаились. Не надо никаких катастроф, только б увидеть, что-то сказать, и она, может быть, ответит. Тут он почувствовал, что не может двинуться с места, буквально, физически, как в жутком сне: такое изнеможение напало вдруг, такое томление. Алеша окаменел посередине тротуара, прямо против парадного подъезда. Паралич на любовной почве. Сейчас она выйдет и наткнется на каменного гостя. С почти ощутимым скрипом шейных позвонков попробовал поднять голову, встретил чудовищный взгляд из— под крыши — позеленевшая слепая маска трагедии с искаженным в крике ртом. Гостеприимный домик. Теперь пошевелить пальцами, приседание, один шаг, второй, прокрасться через мостовую и упасть на лавку под тополем.
Слава Богу, переулок пуст. Во всем своем изысканном безобразии старел под солнцем декаданс (да, попили, попраздновали на краю, призывая наступавший мрак). Где-то на пятом этаже их окна, и не исключено (Алеша вздрогнул), что она с Лизой наблюдает за его ужимками и прыжками. Однако по-настоящему взволноваться не успел: открылась парадная дверь, Поль вышла, ослепив его новой русалочьей прелестью (зеленая пышная юбка и зеленая рубашечка с тесемками на груди крест-накрест), не взглянув, не заметив, неторопливо удаляясь от тополя, вот завернула за угол, Алеша опомнился.
Подойду у метро (спеша, воображая, не упуская из виду), будто бы я только что приехал. «Позвольте, у вас тяжелая сумка» (светло-коричневая, вязаная, длинная лямка на плече и по виду не так чтоб тяжелая — да не все ли равно!). Поль миновала толкучку у метро (пассаж сорвался), спустилась в подземный переход (и он за ней, в блаженную полутьму, на коротком поводке), троллейбусная остановка, опять толкучка, Алеша изготовился сказать: «Позвольте…», она, не помедлив, пошла куда-то вдаль. И он за ней.
Было в этом странствии вдоль старых, обшарпанных, иногда с пустыми глазницами домов, по прямой бесконечной желтой улице (от солнечного ли пекла, от потускневшей охры стен улица запомнилась желтой) — было что-то ирреальное. Он не мог оторваться, не мог и приблизиться, словно она догадалась про слежку и кружит его, кружит. И город словно вымер — то есть шныряли граждане и витал бензиновый дух, — но будто бы в ином измерении, а он ничего не ощущал, кроме единственной неведомой цели. Их было всего двое: куда-то шла женщина и ее преследовал мальчик (ожившая аллегория, под которую засыпала Лиза: юный паж протягивает даме зеркало, дама вглядывается в отражение и ужасается).
Улица вышла на площадь, что-то знакомое проглянуло в городских декорациях, но словно в другом «боковом» ракурсе: якобы итальянские струи фонтана взмывали, опадая, играя радужными зайчиками над древесными купами, нагловато ухмылялась на ходу киношная афиша черными литерами — «Ужас над городом». Ах да, «Россия», он бывал здесь с дедом, и где-то должен быть Пушкин. Некогда, некогда, они скользнули на зады, на бульвар, окольная дорожка, чем-то стародавним, минувшим и милым пахнуло из зеленоватого сумрака в чугунной ограде, из просвеченной солнцем травы, надо догнать наконец и сказать: «Позвольте!..» Как вдруг Поль резко свернула, взыграл азарт охотника, и через мостовую услужливо приблизилось название минувшего — Страстной бульвар. Она вошла во двор, узкий проход между дряхлеющими стенами, еще один двор — нигде ни души, и если б не красный автомобиль, такой нелепый здесь в аляповатом своем блеске, — можно смело сбросить сто последних лет, дать «на чай» извозчику, взбежать, звеня шпорами, по ковровым ступенькам и спросить с надеждой, страхом и упованием: «Ее милость принимает?»
Алеша не успел еще решить, как жить дальше: опять завозились наверху, хлопок, шаги, уже нисходящие, два мужских голоса — толстый и тонкий. Алеша прижался к стенке под лестницей, мимо во тьме поплыли под скрип ступенек реплики: «По египетской „Книге мертвых“, труп заполняется травами, опилками и смолами». — «А, настоящий секрет утерян». — «Думаешь, наши мумии не настоящие?» — «Поглядим через три тыщи лет». — «Иосифу Виссарионовичу не дотянуть». Распахнулся дверной проем, хлынул солнечный свет, разорвав тьму, озарив мощную фигуру на пороге, все смолкло и померкло через секунду, Алеша подивился на москвичей (кого теперь могут волновать «наши мумии»), задумался: дожидаться или нет? Решил твердо: дожидаться. И присел на корточки, привалясь к стене. Вновь распахнулась дверь, секундный просверк, быстрый-быстрый скок по ступенькам. Тихо. Кто-то стоит прямо над ним на лестнице. Ну и пусть стоит — меня же не видно? Однако стояние (противостояние) длилось, тьма разрасталась, и вдруг мучительно захотелось на белый свет — убедиться, что там все по-прежнему.
Там все было по-прежнему: пустынные дворы, старинные бульвары, фонтан, солнце, Пушкин. «На этот памятник всем миром денежки собирали, — говорил страховой агент, воспитывая патриотизм. — 86 тысяч 761 рубль 53 копейки. Все давали». — «Все-все?» — поражался Лешенька. — «Все». — «И генералы давали?» — «И генералы». — «И буржуи?» — «Вся Россия». Все по-прежнему — и какая во всем непонятная, неизъяснимая тоска, будто пеплом, прахом, тленом пронизан сам воздух, вода и камень — некрополь, город мертвых, секрет утерян. Он вскочил в стеклянную будку и набрал номер.
— Алеш, где тебя носит?
— Лиз, я, наверно, уеду.
— Куда?
— Домой.
— Ты где?
— Около Пушкина.
— Жди, я сейчас.
Лиза явилась на редкость резво: тропа проторена, но вместо загадочного доктора, говорящего на разных языках, подходит школьный товарищ (Будь готов! — Всегда готов!) и повторяет вслух ее мысли:
— Надоело мне тут все. Опротивело.
— Чего это ты вдруг?
— Хочешь, поехали со мной?
Они цепляются друг за друга. Что, собственно, случилось? Ничего. Садятся на лавку, обнимаются (племя младое, незнакомое, и окружающие для них просто не существуют), Лиза говорит рассудительно:
— Я б поехала, только дома еще хуже — папа. Здесь я хоть свободна. Мы свободны, понимаешь?
— От чего свободны-то?
— Ото всего. Мы здесь чужие, никому не нужны — и нам никто не нужен. Тебе кто-нибудь нужен?
— Нет.
— И мне. Кроме тебя, разумеется.
— Ну, это само собой.
— Так чего мы время теряем?
— В каком смысле?
— Мы давно могли бы любить друг друга по-настоящему.
Алеша ошеломлен, но готов на все. Отличный выход!
Отлично Лизка придумала. Руки холодны, как лед, лица пылают, медлить нельзя: злой задор может иссякнуть каждую минуту. Она ведет его за руку к остановке возле церкви, возле театра. Троллейбуса, конечно, нет. И автобуса нет. И нет такси! О, черт! В условиях социализма просто невозможно согрешить. Если б существовала террористическая организация, я бы пошел первый… на баррикады.
— Разнести все к чертовой матери! — бормочет Алеша вздрагивающим голосом, крепко сжимая нежную руку.
— Кстати… — говорит Лиза, вырывает руку и роется в сумке: ну вот, она уже отвлеклась, сейчас откажется. — Это тебе.
— Что это?
— «Мать».
— На кой она мне сдалась?
— Сам просил.
— Мы едем на квартиру твоего дядьки, так? Так зачем ты мне «Мать» подсовываешь? Потом не могла отдать? — Лиза отворачивается, Алеша спохватывается, хватает «Мать» и прячет в свою сумку. — А вон троллейбус, Лизочек, не наш?
— Не наш, — Лиза улыбается безмятежно.
— Ты ж говорила, «тройка»?
— Я пошутила, а ты поверил.
— Ты не шутила!
— Шутка, Алешенька.
— Я б тебя убил, да народу много.
— Правда? Так тем более с тобой опасно связываться. Может, ты сексуальный маньяк.
Он вдруг испугался сам себя и пошел куда-то, не различая дороги, чувствуя только, что действительно мог бы убить, избить, разнести все вдребезги. Потом проступили стволы и листва, решетка, дорожки… опять бульвар?.. Ах да, Бульварное кольцо… Лизин голос сказал за ухом:
— Вот подходим к Литературному институту, здесь писатели учатся, а дальше, на Герцена, выпивают в своем клубе. Мы с Митей в позапрошлое лето…
— Умеют устраиваться, — отрезал Алеша.
— Если ты о Мите…
— Чтоб пить в том клубе, надо поднатужиться, а? На Страшном Суде туда не въедешь. Скорее в другое место пристроят.
— Ну, понятно, он никому и не читает, только своим. Все так живут.
— Как «так»?
— Прячутся, притворяются. Все условились врать. И мы тоже.
— Я — нет.
— А зачем тебе нужна «Мать»? Ведь она невыносима.
— Да не нужна она мне!
— Нужна. Будешь на экзамене воспевать подвиг Павла. Или Павлика. Или Павки.
— Да ну! Мне и университет не нужен.
— Мне тоже, — легко согласилась Лиза.