Алеша круто затормозил.
— Так какого ж ты меня сюда затащила?
Лиза улыбнулась, в коричневых бархатных глазах вспыхнул огонек. «А Лизка не ребенок», — подумалось впервые. Алеша уселся верхом на какое-то деревянное чудище (по пути вырос детский городок в псевдорусском стиле), Лиза — на порожек избушки на курьих ножках, прелестная резвая девочка в голубых джинсах.
— Никто тебя никуда не тащил. И вообще: если нам от них ничего не нужно, можно ведь и не врать?
«Если не врать — ее не видать», — всплыла резонная мыслишка. Что она делает на Страстном? Страстный, второй, главный план не исчезал в этой крутне по Москве и сопровождался голосами в парадной тьме: трупы заполняются… секрет утерян… не дотянуть. Алеша сказал задумчиво:
— В земле Сталин не протянет. Там уже ничего нет, кроме костей.
Лиза живо заинтересовалась.
— Ты думаешь?
— Конечно. Требуется особая вентиляция. Вообще все погребальные действия у египтян сопровождались молитвами — и мумии до сих пор целы, представляешь?
— Неужели это помогало?
— Не верится, но факт. Шестьдесят дней в содовом растворе, потом сушка горячим воздухом.
— Сколько сушить?
— Что-то около недели, кажется.
— Издевательство над бедным человечком. Зачем?
— Чтоб жить после смерти. Душа у них не могла жить без тела.
— А у нас как будто может.
— Да я не про нас. Там тайна какая-то есть, в «Книге мертвых». То ли состав смол засекречен, то ли трав. В общем, с тех пор не очень-то получается.
— А кто-нибудь делал?
— Здрассте!
— О! — Лиза энергично задумалась, задвигались темно-русые брови к переносице. — Но ведь лежит. Ты видел?
— Нет.
— И я нет. Бедный человечек. Хочешь жвачку?
— Давай.
— Алеш, а что если он не умер?
— А он и не умер, открой любую газету.
— Нет, без шуток. Что, если мертвые не умирают? Вообще все. Вот мы сидим и не подозреваем, а они кругом кишмя кишат.
— Ну, это мракобесие.
— Пусть. Но в этом что-то есть.
— А может, так оно и есть! — он вдруг увлекся картиной бессильного восстания, одушевления, отмщения. — Только не все кишат — убийцы и жертвы. Возвращаются на место преступления, по народному обычаю.
— По обычаю?
— Ну, по поверью. В спокойных странах, в какой-нибудь Швейцарии, лежат спокойно. А у нас, если доктор прав, сто миллионов трепещут, и все идет наперекосяк.
— Какой доктор?
— Жека.
— А, Жека. Тот еще тип. Мне он понравился.
— Да. Мне особенно понравилось, когда он говорил, что русские должны погибнуть как нация.
— Нет, это как-то не очень…
— Слабые должны погибнуть, — сказал Алеша решительно, — по Дарвину. А мы слабые. В какой еще стране можно уничтожить сто миллионов — совершенно безнаказанно.
— Это сколько ж надо палачей! — изумилась Лиза, до которой дошел наконец не символический, а арифметический смысл жертвы. — И Митя не отрицал… Нет, все равно это не может быть правдой.
— А я верю.
— Но ведь невозможно вдруг всем сойти с ума.
— Значит, возможно.
— Раз так — пусть мертвые не умирают. Я так хочу, по справедливости. Пусть соберутся когда-нибудь — мокрое место от всего этого останется.
— Я про то и говорю. И не жалко.
Крошечное дитя в белоснежном чепчике подковыляло к Алеше и просительно засмотрелось голубыми глазами: ему хотелось посидеть на чудище. Так то сивка-бурка вещая каурка, неузнаваемый в авангардистском броске, оскаленный и нервный. Алеша подсадил малыша, тот помчался в чисто поле, а они опять пошли по пятнистой дорожке под липами.
— Пойдем в ЦДЛ? — предложила Лиза. — Там такие пирожные.
— Что такое ЦДЛ?
— Я ж говорю: Дом литераторов.
— Так ведь не пустят?
— Прорвемся.
Средь посольств экзотических стран — чисто выметенные дворы и подстриженные лужайки, как необычно, чудно живут чужеземцы — вытянулся писательский домик с тяжелыми стеклянными дверьми.
— Стой. Вон, видишь, идет дядька? Он явно сюда.
— Почему ты знаешь?
— Потому… вид странный, ничего не замечает, углублен. Так вот, он меня проводит, а потом вернется за тобой.
— А почему он должен…
— Тихо! Хочешь на великих посмотреть — жди.
— Великие умерли.
— Не привередничай. Какие есть.
Дядька — около пятидесяти и прилично одет — и впрямь поднялся на пологую ступеньку к дверям, Лиза подошла, улыбнулась, он явно встрепенулся.
— У меня к вам просьба.
— Чем могу служить?
— Мне нужно попасть в клуб, но я пока что не член Союза.
— Так прошу!
Они удалились, а через некоторое время — недолгое — дядька возник за стеклом и поманил Алешу пальцем.
— Это вы бедный брат?
— Я.
— Пошли.
Прошли мимо свирепых старух в черном (вот кто охраняет писателей), мимо зеркал и деревянных панелей в прохладной сумеречной глубине; с огромного портрета некто глянул зорко («Покойник Фадеев, — пояснил дядька. — „Разгром“»), сейчас гаркнет: «Партбилет на стол!»
— Ну-с, молодые люди?
— Спасибо, — сказала Лиза.
— Рад служить. Левушка.
— Я Лиза, а это Алеша.
— Лиза и Алеша — прелесть. Что-то такое незабвенное, знаете, карамазовское. И как похожи.
— Мы близнецы, сироты.
— Ай-ай-ай!
— А вы в каком жанре?
— Драма. Одинокий поживший человек кончает жизнь самоубийством. Действие первое — в морге. Угрюмый сторож уходит, гремя ключами…
— Левушка, — сказал, подойдя, господин в черном. — Привезли немецкое пиво.
— Присоединяйтесь! — щедро воскликнул Левушка и пояснил, как в старомодной пьесе, «в сторону»: — Это приютские близнецы.
— Присоединяйтесь! — жалостливо поддержал господин в черном.
Лиза ответила твердо:
— Мы сами по себе, — и повлекла Алешу в какие-то деревянные переходики, клетушки и лесенки в поисках позапрошлого подвальчика с пирожными.
В дубовом подвале, в клубах дыма, в тускло-мрачном отблеске словно погребальных светильников сидели писатели и пили пиво. Она сегодня собиралась напоить его «кофием» — Алеша грустно поник над своей чашечкой.
— Отличные пирожные, да?
— Напрасно не дослушали Левушку, — сказал он рассеянно. — Сторож уходит, трупы оживают…
— Да ну, дрянь. Он только что придумал. Ты представляешь советскую пьесу про мертвецов?
К соседнему столику, за которым сидели двое в черном, подошел третий, тоже траурный, и обратился официально:
— Товарищ Светлый, почему вас не было в крематории?
— Потому что я не мог, — с достоинством ответил один из сидящих.
— Ваша речь была запланирована.
— Это недоразумение, товарищ Маков, так и передайте своим товарищам. Я никогда не присутствую на гражданских панихидах, у меня нервы.
— У всех нервы.
Стоящий отошел, а сидящий процедил:
— У него нервы, слыхали? Юморист-сатирик! Участвует во всех похоронных комиссиях, сжигает сладострастно.
— Да плюнь, — посоветовал второй сидящий и отпил из немецкой жестянки. — Как твой доктор говорит: «Жизнь прекрасна».
— Ага! — констатировал Алеша. — То-то они все не в себе. Товарища похоронили.
— А-а… портрет… Александра Фадеева?
— Ну, Лиз, — изумился Алеша, — вот никогда я не доверял отличникам. Да он трагически погиб тыщу лет назад, чуть не во время войны.
— Ты больно знаток! Он «Молодую гвардию» после войны написал. И еще двадцать раз переписывал, углубляя роль партии. А что такое «трагически погиб»?
— Так в учебнике. Может, убили?
— Простите, этот стул свободен? — К их столику подошел еще один в черном пиджаке с жестянками в руках.
— Пожалуйста, — ответил Алеша, в пиджаке сел. — Вы не знаете, кого сегодня хоронили?
— Кто ж его не знает? Александр Шрамм.
— В каком жанре? — Алеше понравилось это Лизино выражение.
— В геенне огненной.
— Нет, в каком жанре творил?
— В легком. Экспромты, дружеские шаржи, пародии. — Писатель выпил. — В языческих обрядах есть что-то жутковатое, вы не находите?
— Какая разница?
— Не скажите. Холмик под русской березкой как-то покойнее. Можно прийти и поплакать. Бедная вдова ходила, плакала — никак, нету мест, говорят, кладбища переполнены. Уникальная ситуация в истории человечества.
Алеша вспомнил Троицкое, деда и как мать бегала, хлопотала, соседи складывались на взятку (сто сорок один рубль), потом — душераздирающие сцены с бельевой веревкой и крепкий загул дня на три… закурил. Лиза, близких пока не хоронившая, отозвалась беспечно:
— Но ведь теперь этому Шрамму все равно.
— Хотел бы я в этом быть уверен.
— Вы хотите, чтоб там ничего не было?
— Естественно. Все хотят — разве не все боятся смерти?
Вот передавали по Би-Би-Си: Джугашвили уж на что закоренелый, и тот не спал по ночам.
— Не спал? — заинтересовался Алеша.
— По последним данным, он общался с духом зла.
— Это мракобесие.
— Удачное определение, — писатель покивал. — По последним научным данным… точнее, до нас доходят обычно предпоследние…
— О каких науках тут можно вообще…
— Алеш, ужасно интересно!
— Об оккультных, наука о посмертии. Это целый процесс. Этап первый: душа с трепетом покидает плоть. И облачается в свое собственное прозрачное тело, астрал — второй этап. Третий — дух высвобождается из астрала.
— Интересно, — признался Алеша. — А куда девается астрал?
— По закону превращения и сохранения энергии, плоть переходит в вещество земли, психическая сила, душевная — в ноосферу, а дух — в вечность.
— Что ж тут страшного?
— Переходы. Плоть болеет — умираем тяжко, бывает, годами. Душа больна — не дает высвободиться духу. Тут речь может идти о столетиях. Покойнику покоя хочется, а он возвращается и возвращается на место преступления. Вечные призраки.
— Так то ж убийцы! А чего бояться нормальному человеку?
— И бояться б нечего, кабы не пришел один Плотник и не сказал: за помыслы отвечаем так же, как за поступки. Например, вы мечтаете о смерти какого-нибудь человека. Считайте, что душевно вы его уже угробили.