— Но он жив!
— Да. Но ваша психическая энергия уже выделилась и увеличила объем мирового зла. Чувствуете, как оно все более сгущается?
— Но ведь так жить невозможно!
— А жить и невозможно, кто спорит? Только умирать еще невозможней — вот и тянем.
— А я, например, не желаю никому смерти.
— Вы, конечно, прелесть, но у вас еще все впереди. Не хотите пива?
— Мы не хотим пива. То, что вы говорите, ужасно.
— Вот потому, — заключил писатель и встал, — я и надеюсь, что там ничего нет. А крест под русской березкой… так, иллюзии и слезы. — И пошел на выход.
— Что-то мне здесь разонравилось, — заметила Лиза. — Как на кладбище.
— Пошли.
На пологой ступеньке стоял в черном пиджаке и в задумчивости покуривал.
— Вот стою и думаю, — обратился задушевно, как к старым знакомым, — продолжать или топать на Садовую-Кудринскую.
Лиза осведомилась любезно:
— А что интересного на Садовой-Кудринской?
— Абсолютно ничего — моя берлога. Сейчас зажгутся огни на башнях. — Действительно, на сталинской пирамиде через площадь загорелись высокие красные огни. — Каждый день вижу из окна одно и то же.
— Так ваша берлога близко?
— Совсем близко.
— Удобно, можете каждый день сюда ходить.
— Я и хожу.
— Скажите, — спросил Алеша, — в каком году погиб Александр Фадеев?
— В пятьдесят шестом.
— Что я говорила!
— Ты говорила: сегодня. А как погиб?
— Застрелился.
— Из-за чего?
— Попивал, сажал, то, се… хороший человек, но лучше не вдаваться.
— По вашей теории, он тут вечно будет околачиваться.
— Пойду-ка я домой.
— Ничего страшного, — сказала Лиза, и они двинулись к Садовому кольцу. — Вы еще не старый. В каком жанре творите?
— В критике.
— Они… — Лиза помахала рукой в сторону писательского домика, уже растворяющегося в прекрасных сиреневых сумерках. — Они, должно быть, вас боятся.
— Они боятся слова.
— Какого слова.
— Настоящего. И я ушел, в классику. С бессмертными проще. Да что я говорю! — перебил сам себя с досадой. — С кем проще? Вот сейчас приду, сяду за стол и буду думать: отчего Николай Васильевич с ума сходил перед смертью.
— Кто такой?
— «Мертвые души».
— А-а… счастливо вам додуматься.
— И вам, милые дети.
Они еще поглядели, как критик (осторожно, точно черный кот) переходит Садовую-Кудринскую мимо строя рычащих от нетерпения железяк, и пошли куда-то по кольцу. Расставаться вроде не хотелось, но и мыслей не было о каких— то любовных играх. Прожитый в странствиях день давил египетской пирамидой, стальной урной, надгробной плитой и кишащими прозрачными душами, из-за которых все тут идет наперекосяк. Все это ерунда, несусветное совпадение, которое началось с голосов во тьме под лестницей (по которой поднялась она куда-то) и раскрутилось в стройной схеме некрополя — города мертвых, где мест уже не хватает, переполнено, хотя хоронят в строгом соответствии с пропиской. Они здесь не прописаны, и геенна огненная им пока не грозит.
— Лиз, куда мы идем?
— Не знаю.
— А это кто?
— Где?
— Статуя.
— Маяковский! — воскликнула Лиза, и все вокруг встало на свое место: китайский ресторан с трепангами, и темные глаза с тайной, и улица Горького с «Матерью». — Это Маяковский, как же я не узнала!
— Тоже застрелился. Давай посмотрим.
Подошли. Трибун чрезвычайки в широких штанинах шагал в небытие размашисто, некто в кавказской кепке шепнул доверительно Алеше в ухо: «Дэвочку не уступишь? За ценой не постою, друг». Алеша натянул ему просторную кепку на нос, вложив в этот жест нерастраченный сегодняшний гнев, Лиза захохотала от неожиданности, вокруг усатого начала собираться площадная публика, а милых детей и след давно простыл.
Круг странствий (где роль Вергилия исполняли, как умели, члены Союза писателей, да ведь и не Данте водили) замкнулся у парадного подъезда декадентского дома в полупрозрачной полутьме над невидимой трагической маской, ночь, улица, фонарь на углу в нежно-зеленой тополиной листве.
— Может, зайдешь? Кофе напою.
— Надо говорить: кофием, — машинально поправил Алеша.
— Так уже не говорят!
— Говорят.
— Не выдумывай. А вообще от кофе меня уже тошнит. Так ты не уедешь?
— Нет.
— И я нет. Так до завтра?
— До завтра. Позвоню.
А телефон звонил вовсю, когда она отперла резную двустворчатую дверь, ворвалась в прихожую, схватила трубку.
— Здравствуйте, Иван Александрович.
— Здравствуй.
— Я только что вошла. Какой ужасный был день, какой-то погребальный! Умер Александр Шрамм.
— Кто?
— Дружеские шаржи и пародии. Иван Александрович, почему писатели так часто кончают самоубийством?
— Не так часто, как хотелось бы.
— Совсем не смешно. Вы знаете, что такое астрал?
— Слушай, кто там морочит тебе голову?
— Я одна, — сказала Лиза, создавая и усиливая драматизм ситуации. — Мне темно и страшно.
— Не выдумывай и включи свет.
— Все равно страшно.
— Ладно, — отозвался он после паузы. — Через полчаса спустись вниз.
— Вы приедете?
— На минутку. Спеть тебе колыбельную.
Лиза обиделась.
— Я не ребенок.
— Не только дети боятся мертвых.
«А разве я боюсь?» — думала она на балконе, ожидая шелеста шин, она будет жить вечно, а когда надоест, не станет трястись, терпеть, болеть, а закроет глаза — и тоже навечно. Будет то же, что и до ее рождения, то есть ничего. А сколько иллюзий понакрутили, снов, тьмы и тайн, благоуханных в ладане и зловонных в сырой земле, сколько слез пролито и прольется еще — в пустоте… нет, в сомнении. Бедный человечек!
Она услышала, вышла в подъезд и побежала вниз по стремительным ступенькам навстречу вечности.
Под вечер я выносил Андреичев горшок, как вдруг в палату заглянул Никита, вытаращился и застыл. «Проходи и садись», — сказал я неласково и ушел по делам, пришел: он сидел на табуретке и завороженно глядел на Андреича. «Андреич хороший», — говорил тот, а дядя Петя с Федором подпевали: «Хороший, хороший Андреич…»
— Как ты меня нашел?
— Что?
— Как ты меня нашел?
— Через милицию, — шепотом ответил Никита и вскочил.
Как мне все это не понравилось, Господи Боже мой!
Причем здесь милиция?
— Чего ты шепчешь?
— Мы мешаем больным, — засипел он мне в ухо (он и на меня-то глядел странно). — Тебе можно выходить?
— Да мы не буйные. Видишь, не в смирительных рубашках. Дядя Петь, скажите что-нибудь разумное, а то поэт боится.
Дядя Петя с Федором буйно расхохотались (заржали), и Андреич, глядя на них; поэта я увел. Совсем я стал невыносим, но не могу никого из них видеть, из прежних, особенно Никиту — слишком раскрылся перед ним в ту пятницу. Ситуацию оживила Любаша (Символист — знаток и ходок, потому и не женился и не собирается), стала приставать с уколами, на наши препирательства выглянул из кабинета фрейдист, благосклонно заметив, что лучший метод для душевнобольных (он выразился изящнее: невротиков) — это переключение. «Пусть переключится, пусть погуляет». Никита раздваивался между Борисом Яковлевичем (фрейдист и символист — хорошо!) и русской красавицей. «Самые красивые в мире женщины (он бывал в соцстранах) — это русские, вы не находите?» — «Совершенно с вами согласен», — поддакнул Борис Яковлевич — и мы получили свободу.
— Я запил в ту пятницу, — заявил мой друг; это прозвучало благородно, ведь запил он из-за меня. — Потом пустился в розыск…
— Зачем ты пошел в милицию?
— Так ведь нет тебя нигде! (Опять сипенье в ухо!) Подумал, ты уже сидишь, решил бороться, раскрыть все смягчающие обстоятельства. (Громко.) Подался в местное отделение, сегодня получил ответ: ты в больнице с неврозом. Что все это значит, Митя?
— Что?
— Ведь ты здоров? Почему тебя поместили к сумасшедшим?
— Это русский народ. Который, по-вашему, вырождается.
— Да как они запели «Петрович хороший…».
— Андреич.
— Неважно! Собирайся, поехали, я привез запасную одежду.
— Куда?
— Куда хочешь.
— Не хочу. Мне здесь хорошо.
— Не ври!
— Мне с ними хорошо, понял?
— Тоже поешь «Андреич хороший»?
— Пою. И он меня уже узнает.
— Уже узнает? Неужели? Через годик и ты его будешь узнавать. Может, даже меня узнаешь.
Мы быстро шли под сенью сада, заброшенного господского парка, подошли к озеру и остановились перед естественной зеркальной преградой. Солнце садилось, горели купола и клены, еще зеленели липы, все это отражалось и преображалось в темной уже воде, и поэт дрогнул, помянув Фета: «Этот листок, что иссох и свалился, золотом вечным горит в песнопенье».
— Хочешь сигару? Я привез тебе коробку «Короны».
Мы сели на покосившуюся лавку и, как два дурака в Гайд— парке, закурили сигары.
— Мить, куда ты дел пистолет?
— Какой пистолет?
— Передо мной — не надо. В ту пятницу у Левушки… тьфу, раньше, конечно, — на Страстном — мы спускались по лестнице, было очень темно. Я зажег спичку — ты проверял, на месте ли пистолет: во внутреннем кармашке твоей сумки.
— Ну и что?
— А то, что я испугался, увидев тебя сегодня в психиатрическом отделении.
— Это «терапия». Мои соседи лежат с инфарктами.
— Правда?
— Правда.
— Слава Богу! А врач?
— Борис Яковлевич — тайный ученик Фрейда и мечтает испытать на мне психоанализ.
Никита попыхивал сигарой, вальяжно раскинувшись, элегантный до неприличия в деревенском запустении, в нашем русском вселенском полураспаде, где — дай срок — проляжет скоростная трасса и последний листок останется разве что в песнопенье.
— Так у тебя инфаркт или невроз?
— У меня ерунда. Иногда кажется, будто нечем дышать.
— И давно?
— В октябре будет два года.
Никита оживился необычайно.
— Именно тогда у них началось, фантастика! Ты лечился у Жеки?