— Возьмем измором, подкопом! Суворовцы в Альпах! — куражился Вэлос, должно быть, с прошлой ночки, и жизнерадостным ржаньем отзывались Сашка и Никита; они не понимали и все были против него, даже Поль. Эх, не хватит дурости достать парабеллум да пальнуть мимо — летели б до самой станции, суворовцы.
Потом все как-то утряслось (оказалось, мама заложила, сказала Вэлосу про ключи от дачи), он пил, не пьянея, молчал, наблюдал, ощущая почти физически, как любовь его из утреннего Александровского сада, странствий и страданий переходит во что-то гибельное, в самое естество его жизни, в плоть и кровь и окончится только с жизнью… да и то вряд ли. И молился, чтоб студенты остались на ногах и уехали с первой электричкой. «Моя жена», — сказал он сразу, и ребята угомонились, поразились и уехали в шесть утра.
А она уезжала вечером, завтра на службу (кошмарную, надо думать, службу машинистки в областном суде, на самом дне; никаких больше служб — это он возьмет на себя). Митя должен ждать телеграмму. Он ждал, смиряясь из последних сил, неделю. Все. Хватит!
Дверь открыла бабушка (так и было рассчитано: сначала поговорить со «старой ведьмой», потом — с молодой, а там — конец), впустила молча, они стояли на кухне, он снял шапку, спросил небрежно, ставя все точки над «1»:
— Моя жена на работе?
— Последний день. Собирается к тебе.
Началось преображение, он присел на их сундук, от печки потянуло блаженным дымком, засияли скромные домашние духи на кастрюлях и сковородках, на самоваре, рождественское солнце в морозном окошке, старушечье лицо, которое он вдруг полюбил. Как полюбил уже все, что принадлежит ей: детство и кладбище, сад и город. Мало того, что они родились в один день — и конец был предрешен. Голодной послевоенной цыганкой за буханку хлеба. И все сбылось, все (он верил). Кроме пока одного: она должна погибнуть от злого мужа (он не верил). Нет, это смешно, безумно смешно! Ведь я ее муж — как же так? «Мы люди темные, как теперь говорится (бабушка из духовного сословия, сосланного, пущенного в распыл), а тебе решать». — «Нет, это смешно», — прошептал он с ужасом (из подземных дремучих глубин райского сада, грехопадения и жертвы). «Может быть, — сказала бабушка. — Только тебе, вижу, не до смеха. Ты возьмешь на себя такую тягость?» — «Возьму».
На кухню вышел прелестный кареглазый младенец, Лизочек, залепетал, забрался к Мите на колени и сразу полез за пазуху за парабеллумом (запасной вариант, но только для себя, видит Бог, только для себя!). Засунул поглубже, отвлек Лизочка «козой рогатой, бодатой». «У меня ощущение, — сказал, — что все происходит тыщу лет назад. Какой-то вещий Олег… зачем? почему?» — «Поля запретила говорить, но ты должен знать». «А вы что думаете, бабушка?» — «Все в Божьих руках. Живите».
Какой-то высший неясный смысл был в этих словах, намек на временность и важность земной жизни. 7 августа протянулись золотые нити, на которых держится наша видимая жизнь и драгоценные узелки которых завязываются и развязываются в невидимом. Старуха сидела, задумавшись, резвился младенец у него на руках, и вот-вот должна была прийти она.
Собрался народ: Мария в черном, Федина Нина, доярка, с Сергуней и дочками, Кирилл Мефодьевич вошел бочком, сел возле меня, какая-то неведомая «фирмовая» пара заглянула в дверь…
— Гляди-кась! — возвестил дядя Петя ядовито. — Господа прибыли.
Господа прошмыгнули к койке Андреича. Ах да, дети — по слухам, Ляля и Витюша. Слыхал, но не видал. Дядя Петя не унимался:
— Таких детишек отстреливать!
Господа рассмеялись добродушно, переглядываясь: деревенские придурки — что с них взять?
— У нас теперь адвокат свой есть — Мефодьич. И писатель, вон лежит. Они до вас доберутся!
— А Наполеона нет? — подал голос Витюша, румяный и счастливый, как весна; кажется, комсомольский функционер — переросток.
— На службу напишем, — посулил дядя Петя безнадежно.
— Уже писали, — сообщила Ляля (тоже весна — двойняшки они, что ли? розовые резиновые мячики). — Мы папочку любим и на лето всегда на дачу забираем.
— Из дурдома, значит?
Детишки так и покатились, они все время пересмеивались, перемигивались, словно кто-то невидимый пощипывал исподтишка и щекотал. Витюша вскрикнул энергично, как на митинге:
— Там идеальные условия! Я б сам на старости лет…
— Попадете! Оба! Санитары вам покажут условия!
Палата превратилась в буйную — смех и ор — отец, местный король Лир, улыбался благостно, никого не узнавая, глядя на потолок на муху в паутине. С паучком, кстати, странность: часами наблюдаю, а ни разу не видел. Изредка стеклянные нити напрягаются, затягивая жертвочку в щель. Ам — и готово! И этих тварей ждет Воскресение? Какую прелестную убойную шуточку играет с нами кто-то.
Тут я заметил, как Федор под шумок подает мне загадочный знак, прошел в его уголок, домочадцы окружили, а глава протянул подпольно полный стакан. Ага, воскресенье. Дядя Петя уже повеселел. Я — третий.
Вернулся, ощущая всемирную свободу, равенство и братство по палате. Витюша утверждает, что королю там лучше. Может, и правда лучше, чем с розовыми господами. Но санитары бьют. Как там?.. Русь мчится, избы, избы мимо, матушка, больно, я сын твой, король испанский… Николай Васильевич в этом разбирался. Адвокат внимательно наблюдал трагедию. Фигурировала курица, точнее — куриная ножка, которую привезли детишки в бумажке. Андреич мигом сглодал и держал кость в руке. В воздухе носились униженные и оскорбленные, двойняшки оставались непрошибаемы, непроницаемы в жутковатом своем веселье, дядя Петя обличал Витюшу, доярка — Лялю, зычно и смачно. Обличения и рокот остальных персонажей из разных углов скрещивались в центре под скрытным паучком — визг на живодерне. Сейчас дядя Петя рванет рубаху на груди и мы заведем слаженным хором: «Средь высоких хлебов затерялося небогатое наше село, горе горькое…» — нет, обойдемся, водки мало.
— Вкусно, папочка? — проворковала Ляля и попыталась вырвать косточку, чтоб всучить взамен зеленое яблочко. Андреич не отдавал — и вдруг заплакал. И мне уже не в первый раз, ужасный раз, показалось: он все по-своему понимает. Никакого идиотизма не было в выцветших глазах, слезы лились, омывая морщины, и только улыбка выдавала, да, он позабыл ее убрать. Дети (не господа, а настоящие, Федины, мальчик и две девочки) глядели во все глаза.
Трогательный старинный сюжет шел к развязке раскорякой, без катарсиса: детишки не прослезились вместе с отцом и явно намеревались смыться. Возникла Фаина с метлой — подручный удачи, чтоб взметнуть трехдневную тучку пыли, с которой унесутся двойняшки. «Освободить помещение!» Дядя Петя не растерялся и предложил Фаину в качестве сиделки: недоразумение, дескать, каждый день с горшком, а белье не меняют. Доярка встала в дверях, прочно подбоченясь. Господа не решались на приступ, начался торг. Фаина требовала вперед за месяц, на что Витюша резонно возражал: а может, папочка тут месяц не протянет? Фаина божилась, что отдаст остаток, — дети не верили. Когда стало совсем невмоготу, я случайно взглянул на адвоката и почему-то успокоился за Андреича, его больше не будут бить, так мне показалось. А других? На всех не хватит ни Кириллов, ни Мефодиев.
— Кирилл Мефодьевич, почему совокупление ощущается грехом, как вы думаете?
— У меня так сложилась жизнь, — отвечал диковинный человек, — что я не испытал этого ощущения в полной мере.
Я воззрился с недоверием.
— Вы сектант? Монах? Или были больны?
— Нет. Просто так сложилось.
— Ну, так я вас просвещу: в результате плодятся и размножаются уроды.
— Все — уроды?
— Ну, несчастные. Все, — после стакана водки говорил я с излишней категоричностью. — Нет, я еще в юности дал зарок: никаких детей, никаких жертв.
— Однако вы женились.
— Она была согласна со мной.
— Иногда супруги боятся не уродов, как вы выразились, а родов, — задумчиво произнес он. — То есть смерти жены.
— Кирилл Мефодьевич, поговорим лучше о вас. Что значит: так сложилась жизнь?
— Я сидел, воевал, опять сидел. Моя невеста ждала меня двадцать три года.
— Не дождалась?
— Дождалась, в пятьдесят седьмом. Но вскоре умерла.
— Извините, это слишком идеально, — пробормотал я, чувствуя тайну, — это слишком…
Ляля промокнула слезы Андреичу прозрачным платочком, твердя: «Папочка меня узнал». Витюша, похохатывая (не жалко, мол, но забавно), оторвал от сердца, из внутренностей итальянского пиджака, двадцатипятирублевку, все следили напряженно, Фаина сделала стойку, и в это самое «народное вече» вступили мои родители. Я вмиг протрезвел.
Не самый удачный момент в нашей жизни (обстановка могла бы быть более благопристойной), да ладно уж, может, и к лучшему — столько свидетелей, не до слез, не до подробностей… Да, но мне нужны кой-какие подробности! Например, про дедушкин парабеллум. Околобольничная компания тотчас рассосалась, сгинули детишки и дети, и жены, Фаина унеслась на метле с ассигнацией, Кирилл Мефодьевич с учтивой поспешностью уступил маме табуретку, отец встал за ее спиной. Семейный портрет в старости. Главное — не расслабиться, а то не сумею довести дело до конца, задохнусь.
— Сынок, что случилось?
— Перенапрягся, пустяки. А как же вы меня…
— Ты же оставил записку. Приезжаем сегодня, никого нет, собак нет…
— Собак отвезли… завезли.
— Но я не понимаю…
— Поль меня бросила.
— Не может быть! Павел!
— Из-за кого бросила? — спросил отец. Мы разговаривали быстро, вполголоса.
— Из-за Жеки. Собак он куда-то завез. Не волнуйтесь. Все банально и бездарно.
— Мне никогда не нравился этот мерзавец!
— Мам, тебе нехорошо?.. Пойдемте в сад. Пап, хочешь сигару?
Он махнул рукой, доставая извечный «Беломор».
— Идемте!.. Так вот, я переживал и слег… слегка. Но теперь уже все позади…
— Тебя бросила жена — и ты слег, — перебил отец, кажется, презрительно. О, я в папочку! Я чувствовал его гнев и готовность на все. Как он себя ломал и смирял в партийных тисках? Если б я был реалистом и имел время, я бы исследовал этот феномен.