Митя с гневом покорился, упал на кровать (матрас с ощутимыми пружинами на брусках-ножках), закурил. В ответ в районе дивана (Вэлос и Дуняша) и письменного стола (Поль) загорелось еще три огонька, молодые голоса и смех сливались в бессмысленную мелодию. Обычно он делал что хотелось, и окружающие делали, что ему хотелось, но сегодня момент (выпить) был упущен. Да, в какой-то момент (свет погас?) вечер переломился не в ту сторону, настрой пропал, гнев остался, огоньки перемигивались, озаряя жадные губы, складывающиеся при затяжках в воздушные поцелуи, Вэлос рассказывал сказку не своим, глубоким и мужественным, голосом:
— …история идеальной любви, захватившей человека на исходе юности. Но она — допустим, Катя — уже не была свободна. Правда, жених ее, Платон, сидел в тюрьме — за пустячок: случайное убийство дровосека в горах…
— В Швейцарских Альпах, — пробормотал Митя.
— Ну да. Тамошний тиран — Генсек XIII — правил по народному египетскому обычаю: жизнь за жизнь. Платону грозила виселица.
— Нет, — возразил Митя. — По обычаю, его должны казнить так же: случайным выстрелом на охоте.
— Ты прав. Этот способ открывает больше возможностей для сюжета. Продолжаем. Я — дирижер, вы — импровизаторы. Дуняш, как познакомились Платон и Катя?
— Она была в красном сарафане, загорелая и босая, несла полные ведра вдоль цветущей изгороди, и яблони цвели. Он проезжал мимо в белом мерседесе.
— Может, лучше на лошади?
— Пожалуйста. Он скакал на арабском скакуне из манежа, где брал уроки верховой езды. „Милая девушка, — сказал Платон, — позвольте вам помочь“, — и спешился. Вода расплескалась от волнения, измочив сарафан и коричневые бриджи.
— Платон — военный?
— Нет, студент. Учится в Санкт-Петербурге по международному обмену. В тот же вечер они обручились.
— Попрошу заострить внимание на этом моменте, — сказал Вэлос. — Тут возникает ближайший друг Платона Валентин, который и есть настоящий герой нашей истории. Полина, что происходит?
— Тебе лучше знать.
— Ну, напряги воображение, мы все соучастники.
— В честь знакомства они втроем пьют вино из одного стакана — и все перепутывается.
— Великолепно! А вот не захотела пойти в „Националь“. Откуда взялось такое вино?
— Из „Тристана и Изольды“. Или баба-яга наварила зелья. В общем, оно было всегда — из древнего духа Земли.
— Но откуда магическое вино в бедной хижине Кати?
— Его принес Валентин.
— С какой целью? Он еще не видел девушку.
— Не видел? Значит, он хочет навредить Платону.
— Он его любит.
— Ну, не знаю.
— Поль, — вмешалась Дуняша, — доктору хочется благородного героя. Пусть вино и приготовила баба-яга, ее бабушка, ясновидящая (их в горах полно), которая предчувствует судьбу Платона и готовит внучке запасной вариант.
— Так кого же любит Катя?
— Обоих.
— Стало быть, Валентин ни в чем не виноват?
— Вы не проникли в глубину моего замысла, — заявил Вэлос. — Виноват. В кульминационный момент — на охоте — он единственный видел, что выстрел был непреднамеренный, но молчит, ослепленный страстью. Как тебе такой ход, Мить?
— Ход банальный, сценка среднеевропейская.
— Ну, продолжай сам.
— Разноцветные всадники, рог трубит вдали, егеря следят напряженно за мановением белой руки в перстнях, ждут, когда Генсек XIII подаст знак — все в движении, в дрожащих солнечных пятнах, азарт, ветер, царский сокол злобно нахохлился, сейчас взлетит, заскользит, крыльями закроет солнце. А волк почти затравлен, но может скрыться в лесу, Платон на полном скаку подлетает к опушке (охота остается за холмом), стреляет в серую тень, кто-то падает с криком, а из чащи внимательно наблюдает его друг. Следующее действие: в камере смертника. Единственное окошко закрывает фанерный „намордник“, в котором Платон, естественно, просверлил дырку гвоздем из охотничьего сапога. Каждый вечер в ясных сумерках на углу площади стоят двое: аленьким цветочком горит сарафан рядом с черной одеждой друга-предателя.
— Но каким же образом, — перебила Дуняша, — его могли засудить? Ведь понятно, что студента и дровосека свел несчастный случай.
— Студент-диссидент неугоден Генсеку XIII, — проникновенно объяснил Вэлос, — доказательства подделаны, свидетелей якобы нет. Самого Платона мучит вина перед вдовой и сиротами. И вот наступает развязка. Валентин приготовил себе такой же охотничий костюм, как у друга, и сумел отвлечь внимание ребят из чрезвычайки. Нарядная группа в придворных мундирах бесшумно окружает укромную лужайку. Юноша верхом на белом коне, лицо в тени столетнего дуба. Сам начальник отдела по борьбе с бандитизмом, полковник Порфирий Петрович, целится из именного пистолета. Точно в сердце. Все кончено.
— А Платон? — поинтересовалась Дуняша.
— Эмигрирует. Граница рядом. Создает по горячим следам бестселлер „Драма на охоте“ и становится знаменит.
— А Катя?
— Не в силах расстаться с могилой Валентина.
— Но ведь с его смертью магическое действие вина окончилось? Или нет?
— Да, но пролитая кровь крепче любого вина. Вино — кровь, чувствуете символику? Вообще это темный пункт, предложенная Полиной версия нуждается в доработке. Но в целом можно предлагать Шэ-Зэ, правда, Мить?
— Обязательно.
Все-таки свет грянул (Мамедовна раздобыла проволоку у нижних соседей, Дуняша пошустрила, Карапетян собрал по тридцать копеек, внучка не поняла и не дала, сложились еще по десять, друзья удалились, когда Соломон нарочито загремел „кандалами цепочек дверных“), коммуналка впала в сон, промозглый обворожительный вечер перешел в ночь, она читала, он „как дельный“ сидел за письменным столом, борясь с самим собой. Подзуживало разыграть гоголевский вариант, и ежели б был камин (его широкий зев заделан, зияют отбитые останки мраморной доски на лепных столбиках), на худой конец „буржуйка“… но переть во тьме на помойку с чемоданом и спичками — это будет продолжением сегодняшних пародий.
— Поль, — сказал он, не оборачиваясь.
Она отозвалась не сразу (вопрос постепенно проник в сознание сквозь бердяевскую „Русскую идею“; тамиздатом — статья 70-я, хранение и распространение, до семи лет — их снабжали Никита да Вэлос), но отозвалась:
— Что?
— Я хочу пойти пройтись. Пойдем, а?
— Что тебе сказал Шубин-Закрайский?
Он тотчас пересел к ней на матрас.
— „Натурально, демонизм“ — вот что он сказал.
— Дурак.
— Ты так считаешь? Честно?
— А ты?
— Я на каком-то пределе. Как ты меня терпишь?
— Нет, что ты!
— Правда? Ты со мной?
Она взяла его за руку, прижала к груди, вздохнула.
— Я дышу одним воздухом с тобой.
— Господи, Поль! Мне сегодня показалось, что ты уходишь.
— И мне, да. Ты как будто отдельный, сам по себе.
— Кошмар. Что делать?
— Как что? Писать.
— Не хочу. Черт знает что получается.
— Ты им не верь.
— Причем тут они! Я сам чувствую, — он улыбнулся в отчаянии. — Должен я, как всякий порядочный художник, пережить кризис?
Она вдруг сказала:
— Православный покров на нашей земле ослабел, нет заступников, нет молитвы… нет, есть, конечно, что я говорю!.. но везде дыры. Митя, ты ведь не уйдешь?
— Я гад, — проговорил он медленно. — Поставил свечку — да, был в церкви — не за тебя, а за свободу. На кой она мне нужна без тебя, скажи на милость, без тебя я и писать не смогу! Я сегодня испугался. Поль, зачем тебе Дуняша?
— Я ее люблю, она очень добрая.
— Добрая?.. Нет, я не отбираю, не подумай, я и так у тебя все отобрал.
— Что отобрал-то? Наоборот, все дал. Пойдем на улицу. Оделись, прокрались по коридору, борьба с „кандалами“, свобода! Весна опьяняет, воздух можно пить, черно-вишневое вино в потире — литургической чаше — не на философских пирах, а на последнем, на страшном пире… нет, не надо, я все выбросил, сжег, забыл, пустой и бедный перед Тобою, Господи! Вон удаляются шаги спешной поступью по тротуару — юность ушла, уходит молодость, как хорошо.
— Как хорошо, да, Поль?
— Да, хорошо, прекрасно.
— А я больше не буду писать.
— Ну чего ты испугался?
— Не знаю, иногда я себя боюсь.
— А я тебя не боюсь.
— Точно?
— Точно. Бабушка говорила, что ты милый человек.
Митя тронут, кажется, не хватало именно этих слов „милый человек“ сегодня, на апрельском переломе, когда звезды ярки, хрупки и словно похрустывают стеклянными осколками под подошвами, а деревья на бульваре ждут птиц.
— Вот что, Поль! Надо навестить бабушку.
— Твою или мою?
— Начнем с Орла… Прямо сейчас и поедем, ладно? Пойдем возьмем деньги, ну пожалуйста!
— Пойдем.
— Вот чего мне весь день хотелось, только я не знал. Сначала на Троицкое, потом на Ваганьково.
— Да, надо ехать.
Они спешат, почти бегут по пустынным улочкам в юность, в детство, когда за стенкой ходит бабушка и любовь льнет и ластится к сердцу, замок предупредительно щелкает, однако дверь не поддается! Дубовый засов, кованый крюк и цепочка. Разумеется, ответственный квартиросъемщик. Можно (но лучше не надо) представить, что он говорил и делал, выследив дверную диверсию, и коммуналка объединилась в борьбе. Они хохотали почти беззвучно и никак не могли остановиться.
— Кругом враги народа, нет, я не могу! Сейчас Карапетян нам споет!
— Если б Антон Горемыка слышала, она открыла бы…
— Дожидайся! Кто конфорки без огня включает и портит телефон? Такой же монстр, как Мамедовна, только молчит. Ну что, разбудим Соломона?
— Ой, только не его!
— Так он в любом случае влезет, уж лучше прямо на пулемет…
— Как жалко, правда, Митя?
— Жалко?
— Их всех.
— Да, бедные чудовища. Бог с нами соскучился, честное слово, скука смертная.
Они сели на ступеньку, прижались друг к другу.
— Вернее, бессмертная. Я про себя прежде всего говорю, наша пошлость неистребима никакими революциями, никакой Страшный Суд не разбудит.
Она сказала с потаенной страстью: