ка рядом, перед ним не надо было притворяться, и я сказал:
— Ты должен устроить мне с ним встречу. То есть расплатиться за эти полгода.
— Постараюсь. Я понял, что он скрывается.
Неужели Сашка не догадывается? Я вгляделся пристально — знакомые симптомы: едва сдерживаемое возбуждение прорывалось в лице, губы дрожат, подрагивают пальцы с сигаретой. С чего бы это? Да ну их всех…
— Зачем он звонил?
— Спрашивал про одного человека: откуда, мол, Митюша его выкопал.
— Что за человек?
— Кирилл Мефодьевич.
— Чего он затрепыхался?
— А кто такой Кирилл Мефодьевич?
— Знакомый Алексея.
— Алексея?.. А-а, племянники. Так кто же он?
— Тип всеведущего старца. Не в Оптинском, конечно, смысле, но… давний лагерник. Адвокат.
— Что он делает?
— Ничего. Приходит, слушает, смотрит. Палата наша наэлектризована. Решаем вопросы онтологические. Ты их видел?
— Видел. Там один несчастный…
— Андреич, контуженый. Так вот, Кирилл Мефодьевич Жеку разыскал, но спугнул. Я могу рассчитывать на тебя?
Можно было бы и не спрашивать: тайный темный жар и трепет соучастия ощущались в нем безошибочно.
— По-видимому, я его убью, — сказал Сашка со своей обычной скромностью.
Я всегда знал в нем родственную душу, но не до такой же степени!
— За что?
— Митя, я больше не могу, — зашептал он с каким-то фанатизмом. — Не могу сидеть и смотреть, как Россия рушится! Бубнить одно и то же о коммунизме…
— Бросай школу, иди в диссиденты.
— Там одна ненависть, ставшая прибыльной «профессией», я пытался, ты знаешь. Но не смог найти русское подполье. Русское, православное. Но ведь должно же быть?
— И не найдешь, потому что ты трус. Мы трусы, а те идут до конца. И на Россию надвигается новый эксперимент — антикоммунизм.
— Ты мне можешь дать дедушкин парабеллум? — попросил он угрюмо. — Он действующий?
Всем вдруг понадобился парабеллум. Однако оставил мой дедушка наследство!
— Обойдешься. Убьешь его цитатой из братьев Аксаковых.
— Я серьезно. Тебя надо освободить. И его.
— Убийством?
— Его надо освободить, — повторил он упрямо. — И тебя. Он сказал: «Митьку я держу стопроцентно, он у меня в руках».
— Врет! И вообще не мешай: от кого ушла жена — от тебя или от меня?
— Да, это странный момент. В марте он от меня звонил, я услышал случайно: «Поль, я хочу тебя немедленно». Почему?
Нестерпимое отвращение ко всему и ко всем усиливалось, выражаясь физически в нехватке воздуха, я выдавил:
— Тебе прямо, по-русски объяснить?
— Нет, не то. То есть то, конечно, но… почему именно она? Ты очень много ему даешь, он дышит твоим воздухом…
«Воздухом, которого мне все чаще не хватает», — рассеянно подумал я, жадно вслушиваясь.
— …и так рисковать. Зачем? Его возможности в этом плане — ну, женщины, — должно быть, безграничны. И все-таки именно Поль.
— Она захотела его немедленно?
— Не знаю. Он ушел.
— Какое ж ты дерьмо, Сашенька.
— Ты прав, я трус. Деликатный и потрясенный трус. Я сделал вид, будто ничего не слышал, только что вошел в комнату. Он как раз положил трубку и сказал: «Не на жизнь, а на смерть». Он специально ничего не скрывал, ускорял «развязку» и если б ты слышал его голос… Мне даже показалось на секунду — это ты ей говоришь, с такой, извини, нежностью. «Поль…» Из всего этого можно сделать вывод: он ее любит.
От бешенства я просто онемел, забыв про неврозы, а друг сердечный продолжал, взволнованно запинаясь, перебудораженный возможностью «пострадать»:
— Зло дало трещину, так получается? Я совсем запутался, но дело в том…
Тут и я обрел голос:
— Она шлюха, и он обращается с ней соответственно! А ты действительно трус и ищешь оправдания своей трусости. «Зло дало трещину»! Прекрасно. Иди обнимись с возрожденным братом. Демоны всех стран, соединяйтесь, занимайтесь любовью… Нет, Сашенька, для подвига или преступления нужна страсть, по меньшей мере равная любви, а то и сильнее, пуще!..
— Митька, кончится катастрофой.
— Да, надо спешить. Парабеллум я тебе не дам, это мое дело, но ты его разыщешь. Для начала — Страстной бульвар, я уже не могу там появляться… Есть, на чем записать?.. Действуй осторожно, никаких шалостей, учти, Вэлоса голыми руками не возьмешь. Ну все, иди.
Но он продолжал сидеть, а черный козел от могил подобрался к нам почти вплотную и слушал внимательно, поблескивая в профиль непроницаемым зраком, выставив острые рожки и чуть-чуть пристукивая копытцем. Вдруг заблеял иронически над человечьей тщетой. Жизнь переполнена дешевой символикой.
— От чего умер ваш Павел? — спросил я на ночь глядя у дяди Пети; меня подзадоривала явно «запретная тема».
— Убили.
— Кто?
— Говорили, иностранец. Шпион то есть. Но не поймали. Где им, сволочам…
— Да за что?
Он закрыл глаза и якобы заснул, я погасил свет. Господи, шпион! Кто нормальный в этом мире, покажите мне его. «Я хочу видеть этого человека!» Русский бунт, бессмысленный и беспощадный, чтоб пусто было и ничего от нашего дерьма не осталось. Что тогда? Он не договорил, его перебила Мария: об ангеле-хранителе. Свято место пусто не бывает. Три таблетки димедрола путались в мозгах, я будто бы выходил на берег Белого моря, одновременно лежа в черной палате, раздвоение было приятно, заблеял козел, дядя Петя сказал сквозь сон (мой сон или свой собственный):
— Не шпион то был.
— Кто?
— Знать бы — убил.
Глава десятая:АДВОКАТ ПЕРЕД ГОСПОДОМ
— Ну, пошел. — Алеша протиснулся в пыточную камеру (соответственно раскаленную в полдневных лучах, распаленную психической атакой: «знание — сила»), ничего пока не видя, кроме белых бумажек на двух столах. В одной кучечке — «святая русская литература», в другой — «великий, могучий, свободный…». Подошел, взял билет, пробежал глазами, просиял, подошел, взял, пробежал… Удача! Жизнь прекрасна!
Сел на расшатанный стульчик, отдышался, огляделся. Неприметный ветхий старичок, по виду ласковый, внимательный… чересчур внимательный! И шикарная дама в золоте (кольца, цепочка, серьги), зловеще посверкивает. «Пушкин всю жизнь боролся с царизмом и церковью (задорная девица — старичку), например, в „Гавриилиаде“…» Дама скучающе (здоровенному дебилу): «Так чем же страдательные причастия отличаются от действительных?» — «Ущ-ющ». — «Что — ущ-ющ?» — «Ущ-ющ». Да, обстановочка. «Демон». Какое счастье! Позапрошлую зиму Алеша бредил Лермонтовым, и поэт отплатил за любовь, голубчик. «Поднятая целина» — тоже одолел, почти половину, в свое время — три богатыря при наганах, Давыдов, Нагульнов, Разметнов, вглядываются вдаль, в научный коммунизм; в подполье под копытами копошатся враги народа, дед Щукарь в легком старческом маразме: «спереди, говорит, костистый, а сзади говнистый»… но, но, яркий национальный тип — вот как надо говорить — и нет проблем! Имя существительное — это часть речи, которая обозначает лицо или предмет и отвечает на вопросы — кто? что?.. гласные и согласные… делов-то! Разбор предложения: «Крепкий шелковый снурок очевидно заранее припасенный и выбранный на котором повесился Николай Всеволодович был жирно намылен». Неслабо! Со знаками препинания тут все просто, а кто такой Николай Всеволодович? Ни-ко-лай Все-во-ло-до-вич. Знакомое имечко. Ладно, не до него!
Сложноподчиненное, с причастным оборотом и вводным словом «очевидно»…
В камере произошли перемещения, вошла Лиза — ни жива ни мертва (унылая девица взамен задорной завелась обреченно: «Обломов — один из представителей лишних людей…»; дебил, не справившись с «ущ-ющ», уступил место следующему знатоку). Алеша мимоходом пожалел ветхого старичка и золотую даму, однако — не расслабляться: тебя тут никто не пожалеет.
Она, с билетами, села рядом (шепотом: «Ну что, Лиз?»), передернула плечами: ничего, мол, нормально. Образ Катерины из «Грозы» — стало быть, «Луч света в темном царстве» (ассоциирующийся почему-то с полукопченой колбасой… да, залитое солнцем купе, туляки со списком, странный старик…). Измена мужу, учит Добролюбов, в данном случае, порыв к свободе, к свету, к самоубийству — к подвигу в удушающей атмосфере николаевской России… или александровской?… словом, царской России. Муж — грубый, ничтожный, пьяный… а как его звали? а любовника?.. «Алеш, как звали мужа и любовника Катерины?» — «Какой Катерины?.. Ах да! Черт их знает!» — «Еще слово — и я вас обоих удалю» (золотая дама). Ребята затаились, вспоминая лихорадочно: муж и любовник, муж и любовник, муж… Наконец из какой-то школьной скукоты скромно и услужливо проявились два имени. Тихон и Борис — записал Алеша и незаметно подвинул свой листок к Лизе. Улажено!
Тут подоспела его очередь к старичку, до Лизы изредка доносилось: «Дух беспокойный, дух порочный, кто звал тебя во тьме полночной?.. Забвенья не дал Бог, да он и не взял бы забвенья…» — «Как вы это понимаете?» — «Гордыня ума». — «Что такое „гордыня ума“?» — «Он восстал против Бога, ну, захотел сравняться с Ним… возьмем, например, Люцифера…» Лиза занялась разбором предложения (пустячок! хотят поймать на «точке с запятой»… как бы не так!), одновременно прислушиваясь: «Так в чем же вы видите просветляющий смысл?» — «Идет борьба за юную душу, и несмотря на сомнения, побеждает свет, Тамара как бы очищается смертью» (вот как надо говорить: Катерина очищается смертью! Молодец Алешка! Во всей классике, несмотря на трупы и трупы, просветляющий смысл). «…И если сравнить разные редакции…» — «А кстати, сколько известно редакций поэмы?» — «Поэт мучился „демонизмом“ всю жизнь. Шестая считается канонической, но в 1841 году…»
Итак, пора! Лиза с трепетом села напротив шикарной дамы, та спросила рассеянно, глядя в какой-то список:
— Фамилия.
— Мещерякова.
Дама оторвалась от списка, сверкнуло золото и огонек интереса в узких глазах, проговорила со снисходительной полуулыбкой:
— Ну, что там у вас?
— Имя числительное.
Лиза начала энергично, но не успела и половины выложить, как ее перебили: