— Следующий вопрос.
— Разделительные «ъ» и «ь» знаки.
Однако и знаки даму почти не заинтересовали, перешли к разбору предложения, и очень скоро, без обязательных дополнительных страданий, Лизино испытание по русскому закончилось. Подозрительно легко! Она обернулась, переходя к соседнему столу: сверкающая дама с насмешливым любопытством смотрит вслед… Иван Александрович! Ну конечно! Как же я сразу не сообразила?
Старичок, любезный, но въедливый, очевидно, не был в курсе дела, спрашивал долго, нудно, подробно, отвлекаясь в разные стороны. Но не на ту напал!
— …как писал сам автор, в пыточных записях «Слова и Дела» стонала от страха и боли и лгала… кажется, так?., да, плакала и лгала народная Русь. И еще, поучения протопопа Аввакума — «Книга бесед». Отсюда — образный и точный язык романа, — закончила Лиза, старичок улыбнулся приветливо.
— Уж коли вы цитируете Алексея Николаевича Толстого, не помните, случайно, как сам он сформулировал свою задачу в «Петре I»?
— Помню. Он искал разгадку… как это?., разгадку русского народа и русской государственности, — выпалила Лиза беззаботно. Все. Блеск!
— Ну и как, нашел? — спросил вдруг старичок проникновенно.
— Что нашел?
— Разгадку нашего народа и нашей государственности.
Нашел или не нашел. Лиза колебалась. С одной стороны — классик… или не классик? Да или нет, черт его возьми! Если да — то, может быть, нашел, хотя все они без исключения заблуждались… Но он же советский классик! Значит, не заблуждался? А если этот спросит, в чем разгадка? Я нигде про это не читала… И роман-то не окончен! Он умер, не окончив…
— Не нашел! — отрубила Лиза угрюмо.
— Очень любопытно! — воскликнул старичок («впадая в детство» — подумала она неприязненно). — Разверните свой ответ поподробнее, представьте, что мы с вами просто беседуем.
«Еще и издевается!.. Неужели все-таки нашел?.. Ну и пусть! А я буду стоять на своем!»
— Это больно просто было бы: в одном романе целую нацию разгадать и закрыть тему. О чем теперешним-то писать?
— Ваш подход мне нравится, — одобрил старичок («Натуральный садист!»). — Однако вернемся к «Петру I». В какие годы писался роман?
— С двадцать девятого по сорок четвертый, — Лиза уже сорвалась со школьной линии, и ее несло куда-то вдаль, как бедного Евгения под медные копыта: «Ужо тебе!». — Толстой на Петра не налюбуется, а мне лично он несимпатичен.
— Это почему же?
— Он убил сына. Думаете, зря его прозвали «антихристом»?
— Не думаю.
— Вот вам и разгадка: народу не нужна такая государственность, и в Европу его не нужно тащить, вообще оставить в покое, он сам придет, если захочет.
— Вы читали Мережковского?
— Какого еще…
— Правда, в советский период он не издавался.
— А чего ж тогда спрашиваете? Разве это честно? Все от нас спрятали — и спрашиваете?
— Вы свободны, — внезапно сказал старичок.
Ну и перебьемся! Никогда — это правда — не жалела Лиза ни об одном своем шаге. Ее особенность — и прелесть — заключалась в полной внутренней свободе. «Все кончено, но я ему выдала!» — объявила она в коридоре Алеше. «Старикан вроде ничего!» — «Кощей Бессмертный!» — «Чегой-то ты?» — «Да прицепился с русским народом! Кто такой Мережковский?» — «Символист, из старших». — «То-то фамилия знакомая. А что он написал?» — «Почти ничего. Он с фашистами сотрудничал». — «Нет, как он подловить меня хотел, а? Стукач старый!» Вертлявая девица-лаборантка (все здесь противные и выпендриваются) вынесла экзаменационные листки. «Сочинение — четыре, устный — пять, — констатировал Алеша якобы небрежно. — Что у тебя, Лиз?.. Ну, чего молчишь?» — «Пять — пять». Вокруг завистливо застыли конкуренты — сильная немая сцена, достойная классических чернил.
Взбудораженные до предела, они почти не заметили, как очутились на помпезной каменной скамье возле ядовитого, невинно-прозрачного озерца с ивами, сестрица Аленушка и братец Иванушка, отведавшие лукавого зелья.
— Значит, я ошиблась, — заявила Лиза решительно, — значит, и здесь встречаются порядочные люди.
— А я тетки больше боялся, пристала с разрядами местоимений… О, «Бесы»! Вспомнил.
— Да какие же они бесы!
— Предложение из Достоевского. Ставрогин — гражданин швейцарского кантона Ури, главный таинственный бес.
— Не читала.
— Жуткая вещь. В смысле — гениальная. Он повесился на намыленном снурке.
— Снурке? Забавно.
«Жива ли мать?» — подумалось вдруг (там — грубая бельевая веревка, не намыленная, которую он предусмотрительно выкинул на помойку, зарыл среди гнилья в ночь перед отъездом в Москву, но веревку можно купить, было б желание!). Детский кошмар, припрятанный в бессознательных глубинах, возвращался, сопровождал его жизнь. Лиза уловила что-то — как при внезапной перемене ветерка, перебирающего легкие покорные ивовые ветви.
— Муж и любовник! — она засмеялась. — Нет, я не могу! Молодец, Алеш! Кстати, завтра день рождения. Ты помнишь? В шесть часов.
Еще б он не помнил!
— А к чему «кстати»?
— К тому, что моя тетка ни в чем себе не отказывает.
— Что это значит?
— Догадайся.
— Не ври! — Все-таки давешний паучок застрял в мыслях злой занозой и даже приснился однажды в эротическом сне про женщину и насекомое.
— Я никогда не вру! — соврала Лиза. — Только не знаю, кто. Ничего, завтра соберутся подозреваемые…
— Какое тебе дело!
Она не смогла бы объяснить: чисто инстинктивное, детское, женское движение — в испуге раздавить пресмыкающегося гада.
— Лизка, я прошу, не лезь!
— Ах, боишься за Поленьку! Не переживай, может, она и тебе не откажет.
Эта маленькая дрянь попала в самую точку. Он так и сказал:
— Ты — маленькая дрянь! — Из протеста против традиций материнского полуподвала Алеша мата не употреблял. И сорвался с места, не дожидаясь соответствующей реплики.
Куда-то он шел, ехал, опять шел, бесцельно, стараясь движением унять тоску-кручину, так же бесцельную, беспричинную. Просто мир помертвел, как бы лишившись тайны. Красота — главная тайна жизни, энергия божественная, покров незримый, но не дай Бог лишиться его: на голой земле голый зверь, на нем блудница, в последнем соблазне расставивши смуглые ноги в дареных золотых браслетах с каменьями. Образ древний, ужас вечный, который юноша не осознавал, о котором и не слышал, а предчувствовал: так вдруг, жить надоело. Ах, жить надоело? Пожалуйста, айн момент! Вот по скверу шагают четверо (морды, мускулы, шерсть — тоже бесцельно и тоже все надоело!) и замечают унылую особь, забредшую на ихнюю территорию. «Ну, чмырь, деньги есть?» Алеша поднял голову (ангел-хранитель его — защитный механизм психики — спохватился), протаранил стоявшего напротив и промчался по аллейке и перекрестку, где служил, глядя в небо, мент-мечтатель.
Поеду в Милое, решил он под сенью закона (четыре волка в кустах наблюдают), мильтоша спустился на землю и произнес машинально, входя в образ: «Ваши документы». — «А что? Я не нарушаю». — «Поговори мне. Документы». — «Я только хотел спросить, — нашелся Алеша, — как отсюда добраться до Казанского?» — «Ишь ты, сирота казанская!» — «Да вот паспорт, я приезжий» (волки в виду явного доноса смылись). — «Ладно, — отмахнулся великодушный спаситель. — На трамвае до метро „Университет“, а там до „Комсомольской“». Что и было исполнено.
Во-первых, я должен увидеть ее, просто увидеть и убедиться, что Лизка врет. Во-вторых, если представится случай (тут он вздрогнул от желания, а мир заправился алой энергией, зашелестел, зазвенел, разгорячился), предупредить. Ведь если правда (не может быть, но все-таки…), если правда — мы с ней становимся соучастниками. Голова закружилась в открывающихся перспективах, Алеша ужаснулся. Допустим, перед тобою выбор (только честно!): она безупречна или доступна. Алеша ужаснулся потому, что его явно склоняло ко второму варианту, даже при издержках ревности в мерзком сне.
Он свернул на пушистую от старых деревьев улочку, завиднелся высокий тускло-зеленый забор — а собаки? а писатель? — Алеша остановился. Там же целый зверинец, его дружелюбно выдадут, и все все поймут. Идиотская застенчивость (ну, в чем дело? просто приехал навестить знакомых!) чуть не охватила параличом, как тогда, перед декадентским домом. «Дождусь, пока стемнеет», — и отправился припоминаемым путем на Сиверку, внутренний жар слепил глаза, мешая увидеть, как светятся розоватые стволы сосен, фетовские ласточки мечутся, едва касаясь блестящей запредельной стихии, поля переходят в Никольские березы и ждет храм. Дойдя до первого озера, разделся, с размаху бросился в неподвижную воду, словно зеркало разбил на тысячу осколков — и в каждом вспыхнуло солнце, лето, невидимые миру слезы. А когда уже стоял на берегу, остывая от любовной горячки, запоминая эту даль, заносимую навеки в «Красную книгу», в «Черную книгу, то услышал голос (трубный глас — почудилось с испугу):
— Алексей!
Лизу еще трясло от „маленькой дряни“, когда явился Иван Александрович с билетами на „Пиковую даму“ — ее желание (а дамам — и дряням — доктор привык потакать в мелочах). „Как успехи, дорогая?“ — „Пять — пять“. — Поразительные способности у тебя. Я сдавал хуже. А все-таки запомни — вдруг пригодится? — слово „вскачь“ пишется с мягким знаком („Петя вскачь понесся к изгороди“ — всплыла фраза из сочинения). Припоминаю и исключения из этого правила: уж, замуж, невтерпеж». (И этот издевается!
Сговорились они, что ли? Ладно, сейчас получит!)
Он сел в свой диванный уголок, она остановилась напротив.
— Запомню и очень благодарна. Но больше, Иван Александрович, я в вашей помощи не нуждаюсь, теперь справлюсь сама.
— В доме есть валерьянка? — поинтересовался он хладнокровно. — Или осушить слезы поцелуями?
— Ведь я заплатила вам за университет? Мы в расчете? Или еще должна? Заранее скажите: сколько?
— А зачем тебе знать заранее?
Нет, этого ничем не проймешь! Он взял ее за руки на колени («Только б не ушел!» — она испугалась вдруг), погладил по голове.