— Вы пойдете к своим знакомым или останетесь ночевать? — спросил Кирилл Мефодьевич.
— Пойду, — Алеша вздохнул тяжело и встал. — Пора.
— Орловский адрес, — напомнил старик, сбивая настрой (словно в разгар страстного свидания несчастный бес на намыленном снурке высунул синий язык), но когда Алеша, уже в бархатистой мягкой тьме, сворачивал на роковую улочку, он чувствовал только ее лицо и руки, а уж как подобраться к этому сокровищу, не рассчитывал, все случится само собой, они должны стать соучастниками, пароль — «паучок».
За забором засыпал их сад — и вдруг взорвался рыком и лаем, нацеленным к калитке. «Фу!» — крикнул, подойдя, хозяин, зверье смолкло, Алеша спрятался за куст сирени на обочине. «Кто здесь?» Собаки было завелось по новой, но подчинились. «Фу! Место!» — «Что такое?» — услышал Алеша приближающийся голос и вздрогнул. «Кто-то ходит… не пойму». — «Кошка, должно быть, пробежала». — «Я слышал шаги… Да отпусти же руки! Пойду проверю». — «Митя, не надо!» — «Чего ты боишься?» — «Не знаю». — «Чего ты боишься?» Наступила пауза, и страх — не глупейший испуг разоблачения, а страх непонятный, «яко тать в нощи», охватил Алешу, однако с места не сдвинул. «Ну, Поль?» — «Когда ты обозвал меня в ту пятницу…» — «Как обозвал?» — «Ты помнишь, я не хочу повторять. Я ночью молилась, чтобы ты…» — «Как обозвал?» — «Ведьмой». — «Тебе приснилось, или ты меня с кем— то путаешь?» — «Митя, не притворяйся».
— «О Господи! Это не мой стиль… а впрочем, что-то есть… почему меня не волнуют другие женщины? Через пятнадцать лет это ненормально». — «Волнуют — и еще как». — «Не ревнуй, не так». Опять наступила пауза, в которой угадывалось движение возлюбленных теней. «Ты — работать?» — «Успеется, — отозвался писатель угрюмо. — Пошли». Тени удаляются, удаляются голоса: «В этом что-то есть, прелесть моя. Кто тебя назвал ведьмой?» — «Ты, Митя».
Какая ночь — грехи наши тяжкие, — беспросветная и чужая, в чужом саду, в чужом доме, где двое — муж и жена — одна сатана, а на чердаке на самодельном столе тетрадь в клетку раскрыта на словах: «И в гордом замысле о Третьем Риме сбылись ведь не только могущество и расцвет русской державы, но упадок ее и разрушение с приходом безумных варваров в 17-м году и уходом христиан в катакомбы и на смерть; чаша гнева пролилась на престол зверя, и вожди „кусали языки свои и хулили Бога Небесного от страданий своих и от язв своих“; и чаша гнева уже пролилась в источники и недра — и вот: пустые ледяные поля, поля, поля, где ветер веет ядерным распадом и шевелятся обрывки мусора, ветхий клочок рванулся к небу и опал… Обрывок „Правды“ от 10 августа 1965 года: „Ударными темпами соберем урожай зерновых на полях отчизны…“ Господи, двадцатый, позапрошлый уже век! Мой век, единственный, великий, любимый, Господи, жажду, но пронеси мимо чашу сию, но да будет на все воля Твоя!
Но да будет на все воля Твоя! Закончится ли распад, и прольется чаша милости с мертвой водой, и соединятся косточки в подземных катакомбах, и оденутся покровом плоти — и станет труп. Да будет на все воля Твоя! И прольется чаша милости с живой водой, вдохнет дух, зашевелятся члены, и будет голос небесный: Царевич! иди вон. Развяжите его, пусть идет…»
— Позавчера мы остановились на вашем творчестве и снах. Сколько вам было лет, когда вы написали «Черную рукопись»?
— Семнадцать. Записал позже — до двадцати я ничего не записывал.
— Оригинально. А почему?
— Лень было тратить время, фантазии меня переполняли, можно сказать, я жил в этой музыке.
— Яркий пример сублимации. Сексуальную энергию вы переключали…
— А если не переключал?
— А что, у вас была масса женщин?
— Массы масс.
— Дмитрий Павлович, эта сфера — важнейшая! Когда вы женились?
— На девятнадцатом году.
— А до этого?
— Я должен перед вами покаяться?
— Ясно. А после женитьбы?
— Да никаких масс, собственно, не это для меня имело значение.
— Вот так вот поскреби любого христианина… И винить не за что. Человек — полигамное животное, в супружестве острота влечения ослабевает. И нормальный мужчина вынужден (хотят все, но не все решаются), вынужден доказывать свою состоятельность, так сказать, на стороне. Разберемся с вами.
— Не стоит. К моей болезни эта сфера не имеет отношения.
— Да ну?! Покуда вы жили в своих фантазиях, от вас жена ушла! А вы утверждаете…
— Борис Яковлевич, я совершенно серьезно отказываюсь обсуждать эротические проблемы.
— И не надо. Мы все выясним окольным путем. Когда только у нас официально введут практику психоанализа? Он прямо-таки создан для русских, задавленных запретами… и внешними, и внутренними. Поговорим о вашей встрече с Мефистофелем два года назад. Почему именно Мефистофель?
— В октябре я жил в Дубултах, занимался переводом среднеазиатского романа под присмотром автора. Читал Иоанново Откровение. Меня очень занимало явление третьего Всадника с мерой. Когда Агнец снимает третью печать…
— С чем? Не понял.
— Так в тексте: «Иди и смотри. Я взглянул, и вот, конь вороной, и на нем всадник, имеющий меру в руке своей». По дальнейшему уточнению: «хиникс пшеницы за динарий» (хиникс — малая хлебная мера) — очевидно, подразумевается явление Голода. Не только физического, а как символ. Мне и представлялось это явление символом научного и коммерческого прогресса, торжеством золота, наступлением ренессанса, с деятельностью доктора Фауста. Ну, вообразите, ночь, балтийский берег, ощущение за морем Запада во всем его тысячелетнем блеске.
— И вам хотелось туда?
— Да нет, я об этом не думал, просто таким путем возникали ассоциации. Видите ли, я тогда почти не писал. То есть писал, но мне не нравилось.
— Творческий кризис?
— Скажем, так. Ну что бесконечно описывать земной ад? Возникло желание распрощаться со всей этой чертовщиной, я сочинил разговор со странствующим студентом.
— Почему со студентом?
— Однажды в таком обличье к Фаусту является Мефистофель, у Гете. В течение диалога черт как бы абстрагировался, получил свободу (так случается в моих сочинениях: персонажи вдруг не желают следовать авторскому произволу, начинают существовать словно сами по себе — для меня это верный признак истинности замысла). Получив свободу, чертик напомнил мне о никольском и орловском рассветах и дал понять, что мы с ним еще встретимся.
— Как он выглядел в вашем воображении?
— Нечто романтическое — в развевающемся по ветру черном плаще, — в лучших европейских традициях.
— Он не напоминал никого из ваших близких, знакомых? Все-таки замыслы возникают из реальности — так я понимаю.
— Не напоминал.
— Однако в разговоре с Мефистофелем мелькнул, как вы сказали, «Никольский рассвет».
— Ну, пожалуй, в бойком говорке, прибауточках персонажа было что-то от манеры моего покойного дружка Вэлоса.
— Покойного? Вы не говорили…
— Фу ты, черт! Он жив и процветает.
— Очень любопытная проговорка. Замечательная. Что было дальше?
— Мне захотелось домой, в Москву.
— Ни с того, ни с сего?
— Да.
— Так не бывает.
— Бывают желания беспричинные…
— Нет, на все есть причины, просто не всегда осознанные. Мы с вами и занимаемся вскрытием бессознательного — в этом суть психоанализа. Например, вас потянуло в привычную домашнюю обстановку, влезть, скажем, в старый халат. Это желание возникает, когда мы ощущаем себя неуютно, ощущаем негативные эмоции — опасность, тревогу, страх.
— Было и это.
— Ну вот! Вы вспомнили эпизод в лесу, ассоциирующийся для вас с дружком, которого вы желали бы видеть покойником. Дальше: Москва, ваш дом. Кто ждал вас там?
— Да, мне немедленно захотелось видеть жену.
— Прекрасно. Уже в то время вы чувствовали скрытую связь этих двух близких вам людей.
— Тогда я их ни в чем не подозревал.
— Вы не отдавали себе отчета. Вот вы нечаянно назвали своего друга «покойным». Зигмунд Фрейд придавал огромное значение такого рода оговоркам, всплывающим из подсознания. Возможно, вы замечали кое-что подобное за вашей женой?
— Замечал.
— Приведите пример.
— Как-то она совершенно безосновательно упрекнула меня, что я обозвал ее ведьмой.
— Вы хотите сказать, что она перепутала вас с Вэлосом?
— Не знаю. Я ее так не называл. Вообще мне не хочется копаться…
— Это единственное, чего вам хочется, Дмитрий Павлович. И мы распутаем клубочек до конца. Как она защищалась, когда вы изобличили ее во лжи?
— Никак. Она была как будто твердо уверена, что говорит правду.
— Странный эпизод. Даже при очень слабой памяти…
— Нормальная память.
— Тем более. Чтобы женщина забыла, кто назвал ее ведьмой! Или она сознательно провоцировала вас на разрыв?
— Борис Яковлевич, я чувствую ко всему этому такое отвращение, что…
— Дорогой мой! Вы у меня первый по-настоящему пациент, вы должны выздороветь. Вот что я подумал. Если она связана с сильным экстрасенсом, можно ожидать любых неожиданностей. Эти энергии нелегко поддаются изучению, они овладевают человеком при нарушении его биополя (то есть собственной энергии), как бы проникают в место разрыва, образованного в результате пережитого потрясения, стресса, христианин сказал бы: в результате совершенного когда-то греха. Что-нибудь в таком роде было у вашей жены за душой?
— Да. В детстве ей предсказали, что она погибнет от злого мужа.
— Великолепно! Вы как всякий художник суеверны, она — само собой, женщина. Ощущение неизбежного рока придавало и придает до сих пор остроту вашим отношениям. Но вернемся к реализму. Всем этим предсказаниям, конечно, грош цена, но как они должны были подействовать на психику ребенка. Вы понимаете, что произошло, Дмитрий Павлович? Она вас боится и подсознательно хочет, чтобы этим «злым мужем» оказались не вы.
— Да не оправдывайте вы всю эту мерзость.
— Мерзость. У вас опять прорвалось занимательное словечко, позвольте заострить на нем внимание. В основе одержимости, которую в народе называют ревностью, лежит страх сравнения себя с другим мужчиной на сексуальном уровне. Либидо с трудом поддается контролю…