— Ну и черт с ним! Я могу понять порыв, но почти два года…
— Вы можете понять порыв по собственному опыту?
— Я ее никогда не обманывал.
— То есть вы рассказывали жене о своих похождениях?
— Господи, какие похождения! Ерунда все это.
— Для вас, может быть, и ерунда, но для женщины…
— Борис Яковлевич, разве не возникало у вас хотя бы стремление, изредка — освободиться от всего, от любой зависимости, опуститься на дно, где тебя никто не знает и ты никого?
— Почему дно, Дмитрий Павлович? Стремление абсолютно нормальное — освободиться от обветшавших заповедей.
— Освобождался — ну и что?
— Что?
— Тоска, похмелье, дикое ощущение вины.
— Определение на редкость точное: дикое, первобытное, отбрасывающее человечество к сказкам о первородном грехе. Нет, скажите, какое падение может быть в «познании добра и зла»? Это толчок к прогрессу, который…
— Это древнееврейский идиоматический оборот познать добро и зло означает обрести власть над миром, то есть стать соперником Творца. Чем и соблазняет зверь в райском саду: будете как боги.
— Этого я не знал, впрочем, не этот аспект нас интересует.
— Борис Яковлевич, вы читали «Пир» Платона?
— Не успел, всего не схватишь.
— В арийском мифе об андрогине — первоначально сотворенном двуполом существе — есть перекличка с ветхозаветным событием. Человек разделился на мужчину и женщину и в жажде соединения тратит космическую энергию на бесконечное воспроизведение себе подобных. И в этой тоске и неудовлетворенности, борьбе полов и новых и новых поисках партнеров сквозит смутное воспоминание о цельной догреховной сущности, о покинутом рае.
— Красивая гипотеза. Кстати, а почему у вас не было детей? Проблемы медицинского характера? Нет? Неужели вы всерьез верили в предсказание о злом муже? Смерть, например, при родах, но без вины…
— Я уже сказал. Скучно воспроизводить себе подобных.
— Запомним. Ну и как, в союзе с женой вы обрели цельность, единство?
— Иногда мне казалось, что да.
— Нечастое попадание, Дмитрий Павлович, вам повезло. Могу только догадываться о вашем теперешнем самочувствии. Потерять женщину, с которой в эротическом плане…
— Да что у вас, у фрейдистов, одно и то же, честное слово! Да, во всех планах! Одна душа на двоих — так казалось.
— А вот это уже чересчур, Дмитрий Павлович. Если вы идентифицируете, то есть отождествляете себя с женой…
— Что за бред!
— Этот бред является причиной многих заболеваний. Так вот, в таком случае ее связь с Вэлосом должна представляться вам противоестественной, извращением.
— Мне так и представляется, потому что предательство, на мой взгляд, и есть извращение образа и подобия Божьего.
— Ага, Дмитрий Павлович, круг замкнулся. Ваши детские, назовем, грезы начались с евангельского образа Иуды возле Христа. Впоследствии вы переносите этот мотив на своего деда — может быть, и отца, — предавших, по-вашему, старую Россию. В эту категорию попадают жена и друг. На уровне супер-Эго в данную систему ценностей вы включаете мифический эпизод грехопадения: отпадение от Творца — то же предательство, так ведь? От выводов пока воздержимся, вернемся к тому, с чего начали, — в балтийскую ночь. Итак, вам захотелось домой в Москву.
— Я пошел по направлению к Дому творчества, ветер и холод усиливались.
— Почему вы замолчали?
— Я вообще удивляюсь, зачем я все это рассказываю.
— Затем, что я человек посторонний, по видимости вам чуждый, и подсознательно вы хотите взглянуть на все происшедшее со стороны. О чем вы думали по дороге?
— Ни о чем конкретном.
— Ну, ощущали?
— Любовь.
— Понятно. Влечение к жене дало импульс…
— Нет, не то… не совсем то. Сквозь страх и хаос я вдруг увидел мироздание как космос — гармонию разумную и прекрасную, соборность, где все по отдельности и все связано со всем, находится в движение и держится Животворящим Духом — и обратной связью, человеческой. Гармония эта зависит и от меня, я тоже принимаю во всем участие и должен отозваться, ответить.
— Сколько времени длилось это патологическое состояние?
— Какие-то секунды. Войти в гармонию мне не удалось, я забыл слова молитвы и почувствовал, что задыхаюсь.
— Впервые?
— Да.
— Дмитрий Павлович, мы подошли к самой сути. Как бы человек ни воспарял — тут тебе геморрой или язва — и на землю… или в землю. Вы рассказали своему доктору об этих приступах?
— Иносказательно. Однажды упомянул о выдуманном средневековом романе, где у героя-поэта те же симптомы.
— Почему не прямо?
— Это была моя тайна.
— Вы ему не доверяли. Жена знала о вашей болезни?
— Никто не знал.
— Понятно, вы боялись, что у вас возникнет комплекс неполноценности. Как отреагировал Вэлос?
— Необходимо устранить психотравмирующий фактор — и жизнь прекрасна.
— Он прав. Однако боюсь, он тот самый фактор и есть.
— Вы мне советуете его устранить?
— Разумеется, я выражаюсь фигурально. Но! Дмитрий Павлович, берегитесь. В прошлый раз я говорил, что в основе ваших побуждений таится глубинное влечение — Танатос, инстинкт смерти. На основе сегодняшних данных проясняется одна из причин этого влечения — сильный комплекс вины.
— Из чего вы это заключаете?
— Из вашего нежелания иметь детей, боязнь наследственности. Надо было рискнуть, Дмитрий Павлович. Настоящая женщина ваших детей не бросила бы. Понятно, художник все воспринимает слишком обостренно. Ну, отец ваш жив, живы чувства, но принимать на себя грехи деда, которого вы даже не знали… Простите! У вас есть даже теоретическое обоснование этого комплекса — так называемый первородный генетический грех, опасный предрассудок, от которого, по наблюдению Фрейда, никак не избавится человечество. Вы должны прочувствовать самую простую истину — ничего этого нет, вины нет, отвечать не перед кем — и успокоиться.
— Да, Борис Яковлевич, может быть, вся история человечества — это ночная борьба Иакова с Творцом, с Отцом…
— Насчет отца вы правы. История царя Эдипа…
— Слыхали! И из этой истории можно извлечь не только урок об игре сексуальных сил. Попытайтесь, Борис Яковлевич, усвоить истину отнюдь не простую: кроме фрейдовского подсознания существует не менее реальное надсознание — связь с миром горним.
— Пожалуйста, продолжайте, это любопытно.
— Чтобы избавиться, порвать эту связь, человечество перепробовало все средства, вплоть до убийства посланного Сына, вплоть до событий нашей новейшей истории.
— Ну и какой вывод?
— Не удалось. Предстоит еще последний бой — Страшный Суд — последняя битва, и каждый человек так или иначе, как вы любите говорить, «бессознательно», готовится к ней.
— М-да, Дмитрий Павлович, кто тут больной: я или вы?
— Человечество больно, и если вы будете лечить его, пуская на волю темные стихии разрушения…
— Позвольте! Я стремлюсь выявить и обозначить ваши стихии, Дмитрий Павлович, с целью направить их в нормальное русло. Или вы, совершенно сознательно, готовитесь к Суду сейчас и здесь? Попробуем найти ответ на этот вопрос на нашем следующем сеансе.
— С меня, пожалуй, хватит, Борис Яковлевич.
— Э-э, нет. Мы ведь так и не раскрыли тайну Никольского леса.
Глава одиннадцатая:ПОДПОЛЬНЫЙ ДОКТОР
Музыка захлебнулась на душераздирающей ноте, началось последнее прощание, рыдала вдова и еще какие-то женщины и дети возле гроба (из полированного дуба, погребение по высшему разряду, покойник с головой покрыт белой кружевной пеленою и еще прозрачной пленкой от дождя), в траурной толпе произошли движения, заколыхались зонты, всплакнул октябрь в Донском монастыре, влажные розы, влажная яма, сквозь обнаженные живые стволы, сквозь струи внемлют с крепостной стены ветхозаветные и православные подвижники — останки от Христа Спасителя. Респектабельный ритуал, говорят, в толпе даже прячется запрещенный на кладбищах батюшка (возможно, вон тот старик с обильной бородой и напутственными наставлениями, что уже лишнее), но пусть душенька потешится напоследок, кружа прозрачным астралом над скопищем зонтов, над склепами и могилами старопреставленных.
— Однако как закутан покойник, — заметил пожилой господин громадного роста с громадным зонтом и в черных перчатках. — Он ли это?
— Он самый, — с готовностью отозвался Вэлос. — Шубин-Закрайский. Мне ль не знать! Череп раздроблен, туловище всмятку, опознан по искореженному мерседесу и по обручальному кольцу на безымянном пальце правой руки. Золото червонное, старинное. Сорок восемь лет. Рановато, но, значит, так надо.
— Сильно был выпивши?
— Ни в одном глазу.
— Вы родственник, что ли?
— Я его доктор.
— От чего лечили?
— Профессиональная тайна, но… вам скажу: запои, периодические депрессии, галлюцинации.
— Стало быть, не вылечили?
— Вы меня обижаете. Покойник абсолютно здоров, за три года — ни грамма.
На гроб опустилась крышка, рыдания зазвучали пуще, трое местных шаромыжников в фуфайках завозились с гробовыми хитроумными (никак от червей?) замками, не желавшими защелкиваться. Жутковатая возня и плач покрылись фальшивым Шопеном.
— Мои пациенты непременно выздоравливают, а главное — умирают неожиданно. Помните у поэта: «Легкой жизни я просил у Бога, легкой смерти надо бы просить». Вот перед вами образец великолепной кончины: автомобильная катастрофа, доли секунды — и готов.
— Все умирают?
— Кому положено.
Гроб приподнялся, поплыл и начал медленно, рывками погружаться на замусоленных ремнях в зияющую глиной вечность. Человечество не в состоянии примириться с этим великим бесповоротным таинством и создает суетню. «Пойти бросить горсть земли», — пробормотал господин, сунул Вэлосу свой зонт, рассек плотную массу, вернулся, на ходу натягивая перчатки.
— Вы меня заинтересовали, я тоже, знаете, не родственник.
— Как не знать, Мстислав Матвеевич. Вы классик.
— Я простой труженик.