— Вот, требует хозяина.
— Это мой приятель, — пояснил Иван Александрович невозмутимо. — Сидел при культе.
— Этот сидел… — начал отец. — Младенцем, что ль?
Мужичок заговорил обстоятельно, но как-то бессвязно:
— Дружки мы, но вместе не сидели, нет. Зачем я на душевного человека буду наговаривать? Сидим сегодня в подвале: Сереня, Сеня, Степаныч и я. Выхожу, глядь: машинка— то на месте. Ну, переждал в скверике, дай, думаю…
— Правильно надумал, — перебил Иван Александрович, — пойдем, провожу, — и повлек дружка на выход; Вэлос успел наябедничать в его кратчайшее отсутствие:
— Доктор декаданса вращается в уголовных сферах.
На что Лиза откликнулась гневно:
— А в каких сам вращаешься, сказать?
— Умоляю, милейшая племянница!
— Черт знает в каких!
Все рассмеялись снисходительно на выходку балованного ребенка (после шампанского), Алеша ничего не слышал в ожидании музыки: сейчас он обнимет ее, холодно равнодушную. Но она притворяется, он чувствует огонь, трепет чужой любимой жизни, который прорвется вдруг в реплике, в жесте, в ярко-синем блеске глаз… «Эх, Андрюша…» — завелся задорный голосочек, он поднял руки, Поль, пробормотав что-то о чае, выскользнула из комнаты.
Да, она должна все это терпеть (все это — Вэлос) ради Мити. Да, аккуратный холмик земли с крестом и незабудками — не галлюцинация, не обрывок сна, он существует, она обнаружила его на кладбище на берегу Сиверки — точь-в-точь такой же, как помнилось ей октябрьской ночью после похорон всемирно известного режиссера… Поль собрала тряпкой крошки со стола, вышла на черную лестницу, встряхнула тряпку над ведром с отходами, замерла во тьме, отдыхая душой, спасаясь в нахлынувшем вдруг давнем воскресенье с первым молодым снегом; они с бабушкой собираются к заутрене в свою Троицкую церковь, она подходит к окну и поверх гераней и фикусов видит Митю: он стоит на тротуаре и смотрит на нее. Дальше она уже ничего не помнит, кроме его глаз, и рук, и губ. Как ты прекрасен, возлюбленный мой, ты похож на рыцаря, ты не можешь быть злым мужем (ей три года, Зиночке — семь, они пускают мыльные пузыри во дворе, радужно переливающиеся на солнце, подходит цыганка с младенцем на руках и требует хлеба, «дай ручку, погадаю, всю правду расскажу» — так ей рассказывала сестра потом, гораздо позже, сама же она вспоминает нечто фантастическое, налетевшее из древних сказок злобным таинственным шепотом, восточной пестротой тряпья и бус, и кос, грязно— алой повязки, и испуг бабушки: «Не плачь, ясенька, все пройдет, все прошло»), Ничего не прошло. «Как мне быть, бабушка?» — «Живи смело, Бог милостив». — «А как вам он, бабушка?» — «Милый человек. Молоденький, а страданья в нем много». — «Как же быть?» — «Зачем спрашиваешь? Все равно ведь не откажешься». — «Не откажусь, ни за что». Скоро ехать в Орел (каждую годовщину в сентябре — обязательно), сжечь прелую листву, покрасить оградку, просто посидеть под липами. В последний раз. Почему в последний? — ужаснулась вдруг и услышала голос из кухни: «А я предупреждал тебя: если почувствую что-то… давление, внушение — все кончено. Помнишь?» — «Митюша, дорогой…» — «Ты помнишь?» — «А что, собственно, случилось?» — «Не знаю». — «Так какого ж ты…» Дубовая дверь распахнулась от толчка, на лестницу вырвался погибельный цыганский хор: «Ай, да ну, да ну, да ну, ай да ну, да-да!..»
Они стояли трое, два друга и женщина, разделенные порогом. Молчание затягивалось. «Требуется выпить, — сказал наконец Вэлос весело, взял с кухонного стола початую бутылку, налил в стакан… поискал глазами… — А, можно из одного. — Протянул ей. — За что, Полина?» На этом имени гибкий голос прозвучал неожиданно низко и чувственно; имя проплыло в пространстве будто никому не принадлежащей воздушной волной; будто сам Эрос прошептал из темных диких недр, рождая дрожь; и, заглушая ее, Поль отозвалась строго, даже скорбно: «За пурпур царей», — и выпила быстро, словно жаждуя. «За убиенных, что ль? Утонченный тост. Да, Мить? Не допивай до дна, хоть каплю оставь!.. И винцо неплохое. — Доктор присоединился последним. — Массандровское, не из царских, конечно, подвалов, но весьма и весьма…» Явилась мама, женщины занялись чаем, друзья прошли в столовую, цыгане угомонились, слова доктора непонятно и странно продолжились во внезапной паузе: «Царский подвал — хорошо. Роскошное жертвоприношение, сколько энергии высвободилось, на всю гражданскую хватило». «Какой еще энергии?» — заинтересовалась Лиза; противный карлик, да ведь интересно! «Танатос — энергия смерти, сильнее нет ничего на земле. Высвобождается в момент перехода — распада, разложения. Пища демонов, выражаясь поэтически. Возьмем, к примеру, обыкновенную могилу…» — «Не надо, — отмахнулся Никита. — Еще поживем, чайку попьем… и водочки».
Национальные напитки объединили вокруг стола распавшуюся было в плясе и споре компанию — в вишневом круге абажура, в отрадном головокружении, в приятном возбуждении. Символист встал.
— Сегодня никаких могил! Пьем за Воскресение!
— Эк тебя заносит, — заметил Павел Дмитриевич неодобрительно.
Но Вэлос уже затарахтел:
— На этот процесс требуется слишком много энергии. На Сына Человеческого весь космос работал. Жуткое дело! Камень (это вам не «кирпич на кирпич»), камень в две тонны сам отвалился от гроба, легионеры-охранники умчались как зайцы.
— Можно подумать, — возразила Лиза раздраженно, — этот камень взвешивали.
— А как же! Все взвешено.
— Да как его на могилу втащили?
— Ко входу в пещеру — системой рычагов.
— А зачем такую громадину?
— Чтоб провести эксперимент в чистом виде — воскреснет или нет? — чтоб никто не смог сдвинуть. И украсть тело.
— Да откуда это известно?
— Свидетели оставили письменные показания.
Лиза задумалась: письменные показания? Как Иван Александрович читал пиковой даме: унесли Господа из гроба. Кто унес? Жуткий сюжет начинал проясняться (или еще больше запутываться) в реальных обстоятельствах: гроб был, оказывается, пещерой, вход заложен камнем в две тонны — цифры действуют арифметически неотразимо, придавая правдоподобие самым безумным фантазиям. А если камень сдвинули ученики и унесли Учителя? Да ведь вход охраняли легионеры!.. Будто в подтверждение всплыл голос Ивана Александровича:
— По римскому армейскому уставу за бегство с поста полагалась смертная казнь.
А они сбежали! Неужто произошло что-то страшнее смерти? Воскресение — страшнее смерти, это точно; только представить живой движущийся камень — с ума сойти. А сегодняшние розы? Тоже ненормально, но я своими глазами… Нет, недаром Мария Магдалина не сразу узнала Его, приняла за садовника, ведь невозможно поверить. А пиковая дама верила. Да, она верила и умерла, как обещала и… встретилась с Борисом и Глебом? Невозможно! Но если Тот, про Кого говорят за праздничным столом, действительно вышел из гроба — то можно ожидать всего. Например, Он тут, среди нас — всегда и навеки. Лиза оглядела разгоряченные лица. Неужели они не понимают? Или понимают — и продолжают жить как ни в чем не бывало, есть, пить, изменять, врать, как будто Тот не воскресал? Поймала задумчивый взгляд Алеши — нет, он понимает. И Митя. Говорит о плащанице… странное слово. Плащ… погребальные пелены, остались от Иисуса Христа.
— Митя, это правда?
— Что, Лизочек?
— Ну, про все это — про камень, легионеров и плащаницу.
— Так написали ученики и свидетели.
— А ты веришь, что это правда?
Он ответил с запинкой:
— Верю.
— Иван Александрович, а вы?
Передернул плечами, его не поймешь и не проймешь.
— Павел Дмитриевич!
— Миф. У каждого народа свой, у нас Перуны…
— А Борис и Глеб?
— При чем тут…
— Она права, — перебил Сашка. — Русские мученики за веру Христову — здесь прямая связь.
— Ну, за веру, не за веру — вопрос темный, — заговорил Иван Александрович. — А вот что их канонизация закрепила в русских соблазн смирения — это да.
— Но ведь наши Борис и Глеб воевали на гражданской, вы же помните, Иван Александрович?
— Воевали, но Россию отдали, царя отдали.
Поль спросила быстро:
— Разве смирение может стать соблазном?
Он отвечал учтиво и мягко:
— Может, Полина Николаевна. Нельзя же непрерывным потоком, покорно идти на заклание.
— Стало быть, бунт?
— Скажем мягче: бой.
— А как же Христос?
— Вот и я не понимаю, — вмешалась Лиза. — Если Он Сын Божий — Ему б только пальцем шевельнуть: и все б вздрогнули — и солдаты, и жрецы.
— Это да, — согласился Вэлос. — Он был мощный экстрасенс. Но! Он собирал силы для более грандиозной мистерии. Победить после смерти — это уникально, это действует до сих пор. Ну, там заповеди, проповеди, исцеления — поверьте, не штука. А вот попробуй воскресни во плоти! У сатаны не получается — пока. Получаются вурдалаки, упыри, призраки, перевертыши, НЛО по-современному. То есть неполноценные, уродцы. Их не выпустишь на прямой бой — только подкопом. Но дело совершенствуется, совершенствуется, материал податлив, правда, Иван Александрович?
— Податлив. Скоро человеку негде будет жить на земле.
— Но куда смотрит Иисус?! — воскликнула Лиза. — Если Он есть. Он мог бы перевести людей на другую планету.
Иван Александрович усмехнулся:
— Чтоб мы весь космос загадили? И так уж… Нет, догнием тут.
— Не догнием, — сказал Сашка уверенно. — Будет бой. Скажи, Митя?
Символист встрепенулся.
— За воинов! За Бориса и Глеба, и философа на рассвете, за рыцаря милитаризма и Ледяной поход. И за солдатиков во второй мировой, да, Павел Дмитриевич? И так далее, и так далее, и так далее. Словом, за всадника Апокалипсиса! Выбирайте любого из четырех. Ты, Митя?
— За Первого. Логоса. Иисуса Христа.
Он не любит говорить о себе, скорее молчалив (обычная реакция: «Ах, пишите! Вот я вам сейчас всю жизнь свою расскажу — не поверите. Давай по первой!» — боятся забвения). Тем не менее из отдельных фраз, ответов, реплик, интонации и жеста (вдруг поднимет искореженные руки, словно защищая лицо, или мелко перекрестится), из деталей скромных, но бесценных (эти глаза видели все); а также зная бесовскую походочку эпохи по мертвым телам и живым; а также владея даже скудной слезой воображения — можно набросать набросок.