Мы лежали замерев. Почему человека так волнует тайна? Я спросил:
— Кирилл Мефодьевич, вы не верите в его первое убийство?
— Не верю, — лицо его словно постарело вдруг, морщины обозначились резче. — Страшная история и очень подлая. Восемнадцать лет назад пропала его подружка Верочка. Беременная. Между нею и родителями возник по этому поводу скандал, она собрала вещи — чемодан и сумочку — и ушла.
— К своему другу? — уточнил я.
— Да, к Юрию. Предварительно позвонив ему по телефону. К сожалению, он был дома один. Он ждал ее, выбегал к автобусной остановке, опять поднимался к себе, боясь пропустить, — соседи запомнили его в нервном состоянии. Молодые люди, оба студенты, жили в одном микрорайоне, но он не пошел ей навстречу, не уверенный, отправится ли она пешком или подъедет на одну остановку. Она пошла пешком — три человека впоследствии дали показания: молоденькая девушка, почти девочка, в белом плаще, с большим чемоданом, в густых осенних сумерках, в свете редких фонарей. Больше ее живой никто не видел.
— Вещи пропали вместе с нею, Кирилл Мефодьевич?
— Нет, их нашли при обыске у Юрия. На чемодане и сумочке отпечатки его, а также ее, пальцев. Те же отпечатки на золотом кольце и жемчужных сережках, снятых, очевидно, с убитой и обнаруженных в сумке. Юрия арестовали.
— Как он объяснил про вещички? — вопросил дядя Петя нетерпеливо.
— Объяснение несколько фантастическое. Когда он в третий раз выскочил встречать ее, перед дверью на площадке стоял чемодан и лежала сумочка. Потом нашли Веру — в подвале его дома. Задушенную, лицо и тело было сильно изъедено крысами.
— Так что же вызвало у вас сомнения в его виновности, Кирилл Мефодьевич?
— Сама личность преступника.
— Вы ясновидящий?
— Да что вы!.. Просто я чувствую людей… Не всегда, конечно и не всех, но случается.
Однако! Старик опасен, очень, я и прежде ощущал: вся плотская (неиспользованная в коитусе) энергия его перешла в силу духовную и усилилась во сто крат.
— И давно у вас это сверхчувствие?
— С лагеря.
— Ну чего с Юрием-то? — не выдержал Федор.
— В течение первого уже разговора с ним я укоренился в мысли, что тот восемнадцатилетний юноша не мог убить свою любимую, тем более из-за кражи. И тут главная загадка: как очутились вещи перед его порогом? Если все было действительно так — ясно, что петлю на нем затянул кто-то «свой».
— Вы разрешили эту загадку? — спросил я.
— Надеюсь сегодня разрешить.
Я вышел в сад проводить его. Много вопросов было у меня к нему, я задал главный:
— Кирилл Мефодьевич, что вас спасло в лагере?
— Раны.
Я кивнул на его руки.
— Да. Я был на общих работах и уже переходил в разряд доходяг… ну а там уж — путь на кладбище. Как вдруг очутился в больнице. Не помню, что со мной было, что со мной сделали, несколько дней находился без сознания.
— Вы очень страдали?
— Потом — да. Но эти дни я жил в мире галлюцинаций. Раны долго не затягивались, доктор возился со мной почти всю весну, мы подружились, и по выздоровлении он оставил меня в санчасти санитаром. Так я выжил.
— А кто вас поранил?
— Я ничего не помню. Возникшее было дело о самочинном членовредительстве, грозившее новым сроком, доктор погасил. Его заключение: надо мной ночью поиздевались уголовники. Барак на полтыщи душ, виновных не нашли, да особо и не искали.
— И ваши руки…
— И ноги. К счастью, сухожилия не повреждены. И очень редко, по весне, язвы вскрываются. Я не лечусь, бесполезно, они просто закрываются через какое-то время.
— Кирилл Мефодьевич, — сказал я взволнованно и тихо, — вы поранились весной, в Великий Пост? Вам не кажется, что это похоже…
— Нет, нет, — перебил он, — стигматы у католиков, а у нас болезни старых лагерников… и каких только форм не принимают! Слава Богу, в уме не повредился.
Уже наступил «мертвый час», розы на подоконниках благоухали свидетелями сада. Этот сад — его душа, вынесшая все крестные ходы и крестовые походы, все раны — воинские и. еще более таинственные? Да, конечно, уголовнички, с которыми он до сих пор возится, постарались. Стигмат — с греческого «клеймо» — у них, у Франциска Ассизского впервые, а у нас «каторжные клейма» проступают подобиями ран Христовых.
Глава тринадцатая:ПРЕКРАСНАЯ ДАМА
— Уж не боитесь ли вы меня? — спросила женщина с любопытством, так быстро идя навстречу, что у него в глазах потемнело (а возможно, самолет как раз ухнул в воздушную яму, и ее вопрос и падение совместились). Как бы там ни было, настрой на вселенскую гармонию, связь всего со всем (хоть один-единственный на земле не спит, иначе молитва прервется и наступит конец; отслужили в Бомбее и в Санкт-Петербурге, кто-то уже уснул в Свердловске, а в Калифорнии и в Мекке еще не начали, сейчас последний монах в Ватикане скажет последнее аmen, я останусь один-единственный на секунду — и сферы, своды, круги будут зависеть от моего слова), настрой пропал окончательно. Впрочем, равновесие начало разрушаться гораздо раньше — с ледяного удушья, а затем и с обстоятельств житейских: нудных объяснений с автором («Как так, дорогой? Только сто восемьдесят первую страницу перевел!» — «Нужно, Кадыр, в Москву, срочно». — «Как так, дорогой…»), с горничной, администраторшей, таксистом, кассиршей, диспетчером в аэропорту… Какая там вселенская соборность, Господи Боже Ты мой!
Наконец взлетели, прорвавшись сквозь хаос растрепанных туч, засияли звезды и голубой месяц, и зеленая Венера, настраиваясь на небесную музыку сфер… на милую колыбельную: «Стану сказывать я сказки, песенку спою, спи, младенец мой прекрасный, баюшки-баю». Хорошо бы вздремнуть, а проснувшись, сразу увидеть ее лицо и унять тревогу. Кто-то слева шевельнулся, и голос с легчайшим чарующим акцентом — чуть-чуть картавя — произнес:
— Расстегните мне ремень, пожалуйста, не получается.
Откуда она взялась, скажите на милость? Ни в аэропорту, ни на посадке ее не было — как не заметить такую женщину? Очень светлые и очень длинные волосы падают крупными кольцами на черные блестящие меха, на его руки, когда он несколько неловко завозился с пристяжным ремнем, будто бы… Митя усмехнулся про себя… с девственным поясом Артемиды.
Эротический аромат исходил от пышноволосой соседки, от чужеземных духов, белоснежных пальцев в перстнях…
— Вы иностранка? — спросил он против воли.
— Я? — она засмеялась, тоже как-то по-особенному, отдаваясь смеху беспричинно, самозабвенно; маленькая и очень живая. — Ничего подобного. С чего вы взяли?
— Какой-то в вас шарм… не наш.
— Наш, ваш… забавно. Либо он есть, либо нет, а?
— Есть.
Митя отвернулся к иллюминатору; ее настойчивость волновала, мешая сосредоточиться на близкой уже цели. Сказать бы Кадыру, что он торопится к собственной жене, — ни за что бы не поверил; однако любопытно, что я всегда возвращаюсь домой неожиданно, так сказать, врасплох. И везу подарок… муж я, конечно, золотой… не подарок золотой (с деньгами, как всегда…), а муж — не подарок. Повернул голову, встретил сверкающий взгляд — пестрые точечки в радужной оболочке вспыхивают то зеленым, то ореховым, то вдруг черным — заговорил глупо-рассеянно, под впечатлением экстаза «экуменической» молитвы:
— В Москву летите?
— А то куда ж? — опять засмеялась, беззаботный смех, а словно щекочет нервы, ластится и пощипывает. — Жизнь прекрасна, вы не находите?
— Любимое выражение моего приятеля.
— Кто ваш приятель?
— Граф Калиостро. (Опять прелестный смех.) А жизнь — по-разному. С какой стороны посмотреть.
— Со всех.
— Рад за вас. Чем же вы занимаетесь, что все у вас так..
— Вот, с вами разговариваю.
— Это, конечно, прекрасно. Но — вообще чем?
— Абсолютно ничем.
— Так не бывает.
— Бывает. Я свободна. Знаете, что такое свобода? Нет, не знаете. Я видела, как вы бегали по залу, доставали билет… с таким отчаянным лицом, искаженным.
Он спросил резко:
— А вы-то от чего освободились?
— Может быть, когда-нибудь я вам скажу. У вас дела срочные в Москве?
— Меня жена ждет, — предупредил он.
— Придет встречать с букетом?
— Она не знает, что я сегодня возвращаюсь.
— А, хотите застать врасплох…
— Что за бред!
— Не знает и ждет?
— Да.
Тут бы вовремя поставить точку и угомониться наконец, однако слишком много, вдруг было наговорено, точнее, затронуто; наступило молчание, в котором открывались богатые возможности, он не воспользовался ими; заговорила она — с улыбкой ласковой соучастницы:
— Уж не боитесь ли вы меня?
— Да вроде нет.
— Тогда ваше имя?
— Дмитрий.
— Значит, Дима?
— Дима — это Вадим, я Митя. А вы?
— Елена. Можно Лиля.
— Прекрасная Елена. Факел.
— Почему «факел»?
— По-древнегречески.
— Я не знала. Изумительно.
На языке завертелись легендарные банальности по поводу Троянской войны, Париса и Фауста… хватит выпендриваться. Вообще хватит! Однако разговор продолжался — о том, о сем, ни о чем — не в словах дело. В сущности, пустяковое дорожное происшествие — стремительность вызвана скоростью передвижения, в тарантасе время исчисляется сутками, в экспрессе часами, в лайнере минутами, — но он понял внезапно, откуда такая внутренняя напряженность: ему предлагают свободу. Эта женщина изумительна, да, ее хватит на какой-то срок (не долгий), как раз на тот, чтоб успеть освободиться. Нет, он не рассуждал так хладнокровно (где-то на каком-то заднем плане, за вожделенными декорациями, стоит наготове теоретическое осмысление), вообще не рассуждал, просто любовался: как она говорит, бойко, быстро, с очаровательной картавостью, с беспрерывными жестами белых рук, переменчиво-пестрым блеском глаз, смехом заразительным, волосами-кольцами— змейками, ни минуты покоя, вся в движении, заведенный желанием обольстительный волчок, егозит-елозит. И притом же он ей нравится, несомненно, а он еще не решился и готов сбежать, но и сбежать невозможно: как откажешь даме в пустяковой услуге: «Вы меня не проводите?» — «Разве вас никто не встречает?» — «Говорю же: я совершенно свободна».