Так он и жил, не зная счета дням и часам (в доме нашлись консервы, сигареты и чай — он всегда держал, как охотник, вот именно на случай «исчезновения»). И ощущал себя охотником, ловчим, улавливая смутные образы миров иных, расшифровывая, переводя их в знаки богатейшей, гибкой, плодоносной кириллицы. Это приходило в густых сумерках (сумерки — символ таинственного общения души, земли и неба), он сидел или лежал, подстеливши половицу, иногда так и засыпал под утро возле остывающей печки, просыпался за полдень, шел — поля, озера, лес.
Однажды на берегу Сиверки у родничка встретился старый грибник с полной корзинкой (и сам страстный охотник, да некогда, некогда отрываться на пустяки). Старик прошел совсем рядом, медленной поступью, не взглянув, молчаливым суровым вестником; стало тревожно, равновесие рушилось, одиночество кончалось — чем? как? — он не знал, но предчувствовал. И быстро зашагал куда-то дальше, в глубь чащобы, еще дальше, куда они, кажется, и не заходили. Ивняк редел, завиднелась непроходимая в грязи дорога, идущая неизвестно откуда и куда. Вот куда — на сельское кладбище, не огороженное, не заброшенное, ровно поднималась целая роща с вороньими гнездами в редеющей позолоте — лучше лежать так в тишине, вдалеке, в березовом покое, — обогнул подготовленную для очередного грешника (а может, для ребенка) свежую яму. Липкость глины, тяжесть сырого праха, в котором возились птицы, лениво взлетевшие — он миновал, — опять осевшие оземь. Побродил меж оградками, выкрашенными и заржавевшими, выцветшие бумажные цветы — следы, оставленные Прекрасной Дамой — Смертью, тумбы с пятиконечными звездами чередовались с крестами, звезд больше, видать, послевоенный погост, действующий, то есть перерабатывающий мягкие ткани в гумус. Непонятная тревога (проклятый грибник с бледными поганками… ну не сочиняй, в корзинке подберезовики), как знак опасности, шла будто бы извне, то усиливаясь, то ослабевая. Оглянулся — пусто. Прошел кладбище насквозь — опять проселок, непролазный. Что-то гнало его вперед, за поворотом — он отпрянул на обочину в кусты — процессия, погребальная, безмолвная, плыл на белых пеленах на плечах гроб, покойница — женщина с пронзительным, резким, в смертных тенях лицом… умерла в муках и еще не успокоилась. За гробом человек десять, не больше, никто не плакал, прошли и сгинули, не обратив на него внимания. Он бросился вперед, почему-то в спешке и задыхаясь. Проселок вывел на шоссе, дорожный указатель (жестянка с длинной нелепой стрелой) указывал трафаретом: «Путь Ильича». А мы пойдем другим путем.
Митя повернул назад, в Никольский лес, далеко огибая погост, спеша, спеша, спеша. Любовь настигла внезапно, безрассудно, припадком сильнейшим, чем в Дубултах.
— Господи, помилуй, — умолял вслух, — уж не случилось ли чего? Жива ли она? Господи, помилуй!
Но к чистому чувству прекрасной несвободы от любви подмешалось что-то едкое (чуть не ненависть к ней — за то, что она так нужна ему, что жизни без нее — нет, нет и нет), когда она открыла дверь на его нетерпеливый звонок.
Жива. В его старье — джинсах и рубашке, — словно девочка, и почти некрасивая. Волосы туго стянуты на затылке, лицо слишком бледное, словно стертое, застывшее (ну, маска в декадентском доме под крышей). Милочка неистовствовала, изнемогая от любви к ним обоим, она молчала. Он, тоже молча, не раздеваясь, прошел в столовую, сел на диван, она встала в дверях в потемках (атласистый свет абажура не достигал), сказал, не веря:
— Поль, мы должны расстаться.
А она кивнула!.. или показалось в потемках? Нет, не показалось: кивнула и проговорила безразлично:
— Да, я уеду в Орел.
Тотчас все побочные страстишки (не открытые наукой отрицательные частицы или волны, или духи) улетучились, умножая невидимый покров зла, окутавший землю. Кроме одной страсти — жизни нет.
— Но ведь это… невозможно?
— Я уеду, — повторила она монотонно, — сегодня. Я б уехала, но как быть с Карлом? Милку я возьму, а он там, боюсь, не привыкнет.
— Поль, что случилось?
— Не знаю. Ничего. Ах да, я не дозвонилась. Я звонила тебе, но ты уже уехал.
— Когда звонила?
— Не помню. Давно, на днях.
— Да ведь это пустяки.
— Пустяки?
— Ну не пустяки, нет, но… — Он вскочил, подскочил к форточке, подышал отрадным смрадом. — Ты хочешь меня бросить?.. Ты хочешь меня бросить, — вопросительная интонация перешла в утвердительную, в которой послышался ужас; он подошел к ней близко, но не посмел прикоснуться. — Поля, что с тобой?.. Если ты догадалась, ну конечно, догадалась, что я закрутился, то я все позабыл, честное слово! — он решился взять ее за руку, подвел к дивану, усадил. — Мне никто не нужен, кроме тебя, что ты!
— О чем ты говоришь? — спросила она с тоской — первый проблеск чувства и красоты (огня). — Я тебя не понимаю. Погоди… «Закрутился»?
— Да идиотский эпизод, случайный…
— Ты закрутился с женщиной?
— Ну не с мужчиной же, в конце-то концов!
Она расхохоталась вдруг.
— Ну не надо меня так уж презирать. Впрочем, да, разумеется, пустяки, пошлости, ты имеешь право. Но я работал! Я работал в Милом… Я думал, что ты думаешь, что я в Дубултах, — напало косноязычие. — А, ни о чем я не думал! Поль, я подонок.
— Кто она такая?
— Не знаю. Вдова. Да это все неважно…
— Телефон, — сказал Поль. — Звонят. Не слышишь?
— Что?.. Черт с ним!
— Нет, пойди послушай, пожалуйста.
Он почти сразу вернулся.
— Кто это?
— Жека.
— Что он сказал?
— Ничего.
— Как ничего?
— Ну, с приездом, счастлив… тра-та-та. Не знаешь Жеку? — Митя сел на колени на пол, облокотился на диван. — Сегодня я был на кладбище.
— Кладбище? Какое кладбище?
— На берегу Сиверки, мы туда не заходили. Сельское, бедное.
— И там растут незабудки?
— Какие незабудки в октябре? Искусственные цветы, жалкие.
— Как ты туда попал?
— Просто пришел. И хоронили женщину. Мне показалось — так странно, — будто что-то с тобой, будто я тебя больше не увижу.
— Митя, — сказала она строго, не глядя, — я тебя люблю безумно.
— Ты не уедешь?
— Нет, ты запомни: безумно. Запомнишь? Что бы ни случилось.
Он прижался лицом к ее коленям и молчал. А ночью (за работой) как что ударило: зачем она звонила в Дом творчества? Она никогда не разыскивала его — просто ждала. Зачем? Разбудить и спросить? Завтра спрошу (но так и не спросил, почему-то не решился). Он писал: «Три Явления просвечивают в жизни и истории. Грехопадение — начало; Тайная Вечеря и Воскресение — центр; и предчувствие Исхода: Преображение или Страшный Суд, или какой-то иной Третий путь — возможен ли синтез? Выражаясь поэтически: тонкий небесный луч встречается с безумным подземным жаром; в точке их пересечения (то есть здесь, сейчас, на земле, в душе) и происходят процессы, которые меня интересуют. Это свобода (Грехопадение), любовь (Тайная Вечеря), бессмертие (Преображение) и абсолютная смерть (Страшный Суд). Не только путь к Богу (Христос), но и отпадение от Него вплоть до убийства (антихрист)…»
Сначала прибыл Никита и представил отчет. Потом прибыл Сашка и тоже представил. Действия их были синхронны и безрезультатны: оба начали с Ленинского проспекта (славянофил шел по следам Символиста). Маргарита, при всей вульгарности, штучка непростая, со своим секретом, в чем я убедился в ту сумасшедшую пятницу: она знала о шашнях; словцо из ее обихода и мне как-то душевно близко («шлюха» — сказала она про мою жену — все так!). Знала, но сохраняла, может быть, годы, статус-кво — вот и весь секрет: золото, дама в лиловых кружевах и в золоте, не забывай. И Никита оказался прав: по свидетельству следопытов — и Марго, и все пятеро пациентов (начиная со Страстного бульвара и кончая Садовой-Кудринской) непрочь. Ну, как завербованная под давлением обстоятельств, непрофессиональная агентура вздохнет в облегчении с последним вздохом резидента. Разумеется, никто не выразил надежду на избавление от Вэлоса ни прямо, ни косвенно, но идейка (мечта о вздохе) носилась в воздухе. Лучше — смерть респектабельная или хотя бы ее видимость, ведь в официальном расследовании вскроются подпольная деятельность доктора и истории болезней (пусть намек на истории, на причастность). Скандал в Союзе писателей и подрыв репутаций. С другой стороны, в убойном исходе бездна драматизма, динамизма, острых ощущений для игры в словесный бисер; они придут на похороны с цветами или организуют коллективный венок от скорбящих друзей: «какой светильник разума погас, какое сердце биться перестало». А если «светильник» владеет силой нечеловеческой? Вспомним расцветающие розы на праздничном столе. Возьмем, например, Григория Распутина: исторические аналогии возбуждают к действию, успокаивают совесть, возвращают от мечтаний к реальности — да, было, было, по слухам еще безумней, еще фантастичнее, чем в самом гениальном вымысле; ни в том, ни в другом, ни в третьем я не нуждаюсь, но все же. Цианистый калий (ладно, аптекари подменили), выстрелы в упор (хорошо, не задели сердце), но даже в проруби он жил еще десять минут. Фантастика? Святой оборотень предупреждал, что с ним кончатся династия и Россия — в той перспективе, на том этапе так оно и случилось. Парадоксальный вывод Шульгина: организованный чуть позже гнев народный пришелся б на Гришку, а не на помазанника. Я видел дворец Юсуповых в Санкт-Петербурге — беломраморные подмостки для таинственной трагедии, но, кажется, основное действо происходило в подвале? Тема «русский подвал» требует специального исследования. А меня, как всегда, заносит, у меня частный случай, но не так, чтоб уж совсем простой. Не исключен такой вариант: некто (допустим, я) настигает, целится, экстрасенс успевает овладеть ситуацией — рука дрогнула, траектория полета пули изменена — некто (допустим, я) падает. Безукоризненное самоубийство на почве ревности, в состоянии аффекта. Старый друг заказывает самый дорогой венок из живых цветов — роз и лилий (покойник их так люби