— Она ушла от него, Дмитрий Павлович.
— Кто?
— Ваша жена. Сбежала. У кого она может жить?
— У Дуняши? — ответил я вопросительно. — Подруга.
— Дайте ее телефон.
Я пробормотал цифры, всегда ассоциирующиеся для меня с собственным «побегом» — зовом к свободе. Эк ведь отозвалось-отомстилось… Я круто развернулся и зашагал куда глаза глядят — глаза глядели на купола Николы-Чудотворца.
Дождавшись наконец ночи полной, полновластной (больные — кто заснул, кто забылся, персонал и обычно в легком забытьи), вылез в свое окошко без стекол и пустился в путь. Подъем духа, ощущение дела после двухнедельного безделья, и кремнистый путь вот-вот заблестит, и звезда заговорит, и пустыня завнемлет (кому? то-то и дело, что не знаю). Одним словом, хорошо! И опасно. («Яко тать в нощи».) Собак отец не нашел, тихо. А вдруг они еще не легли? Нет, темно, тихо. Калитка, дорожка, лестница, чердак, солома, стропила, каждая деревяшка знакома-перезнакома и поет по-своему. Но сегодня все было в сговоре со мной… я сунул маленький увесистый сверток за пазуху. Сговор разладился, заголосила на разные голоса рухлядь в соприкосновении с моими осторожными движеньями. Второпях я махнул рукой на осторожность и бросился в сад, на улицу, к озерам, к Николе, где предварительно приглядел укромное местечко в левом приделе в углу, в груде битого кирпича. Тайник не Бог весть что, да ведь ненадолго (вопрос дней, может быть, часов), а главное — рядом, почти под рукой: пересечь парк и кладбище, войти под своды позабытые, никому не нужные… разве что баричу из Бостона да Иванушке-дурачку. А мне? Мне? Да, да, но где-то в другом измерении, где сейчас сверкают кресты и праздничные ризы, хор поет, и клир и прихожане молятся о нашем спасении.
Глава четырнадцатая:МОЙ МИЛЫЙ ДРУГ
Алеша сидел на Ленинских горах поблизости от взмывающих и опадающих струй — то ли фонтан, то ли бассейн, — окунуться б в воду, в бирюзовые от кафельной облицовки, играющие блики, залечь на дно, жара… Он ждал. Жаждал полного примирения. Да, она пригласила его в Милое, но без Лизы это невозможно. Невозможно — он пытался, каждый божий день. Испытывая странный (странности любви) паралич воли (и мышц) на повороте тенистой улочки с высоким зеленым забором — там вдали заколдованный сад, неприступная крепость, ласковая свора. Алеша разворачивался, обретая силу и упругость, шел через сосновый борок — красноватые стволы на закате — к Кириллу Мефодьевичу, работал, валялся в траве, говорил и слушал (вчера старик сказал, что мать жива; Алеша чуть не заплакал от непонятного умиления, но справился). Работал один, если хозяина не было, говорил и слушал мысленно, обращаясь к цветам. И ждал ночи: в ночи закон подлости не действовал и свору запирали в сарай. Он стоял в кустах (попрошайка на обочине — так представлялось), смотрел, вслушиваясь изо всех сил. Ничего особенного не видя и не слыша — так, смутные голоса изредка, тени и свет, — ощущая и заполняя воображением чужую чудную жизнь. Вспыхивало и гасло кружевное оранжевое электричество на веранде, чей-то легкий промельк (угадывал — ее), а окошко на фасаде в чудесных побегах плюща светилось старинно, малиново, потом гасло и оно; наконец загорался верх, чердак — зеленая настольная лампа. Этюд в оранжево-малиново-зеленых тонах, в разноцветных снах наяву. Причем сигнал зеленый означал: пора на электричку.
За неделю он измотался и похудел так, что деликатный Кирилл Мефодьевич предлагал как бы между прочим: «Вы от знакомых шли б ночевать ко мне, тяжело каждый день в Москву ездить». Он отказывался, словно не мог остановиться, словно подстегивало загадочное быстрокрылое божество, прекрасно изнуряя, и для полноты жизни, полнокровной, полномысленной, необходимы и столичная толкучка, и любовная горячка, и, по контрасту, философские беседы в саду. И жара — когда даже простыни на постели горячат и липнут. Окунуться бы прямо в одежде, да ведь привлекут. Затеют склоку и выгонят.
Наконец в стеклянных дверях показалась Лиза. Не заметила? Или, по обыкновению, выступает? Не может забыть «маленькую дрянь»? Да, удовлетворенный порыв (высказать, что накипело) — роскошь, ему не по карману. Смирение и еще раз смирение (новое слово — откуда? от старика?) — ради высшей цели: попасть официально на дачу, увидеть воочию и узнать адрес ее работы. А потом — возможны варианты.
— Как инглиш? — спросил, поравнявшись с нею.
— Ну конечно, пять.
Ну конечно, с детства репетиторы — на миг взмыл социальный гнев и угас: смирение!
— А у тебя? — все-таки соизволила продолжить разговор.
— Четыре.
— Шанс есть, — бросила Лиза снисходительно (ладно стиснем зубы!). — В истории ты соображаешь.
— Тьфу-тьфу-тьфу! Что досталось?
— Пустячок, — передернула плечами, грациозно сбрасывая этот пустячок. — Гулливер у лилипутов, а тема «Мой друг».
— И кого ты выбрала в друзья?
— Да уж не тебя.
— Я и не надеялся. А кого?
— Маму.
— Кого?
— Свою маму. Чего смешного-то?
Вот детский сад! Лиза остановилась, гневно сведя темно — русые бархатистые брови, не удержалась, рассмеялась, тут же нахмурилась.
— А ты бы выбрал мою тетку. Му friend is aunt. О ней много можно порассказать, только словарь у тебя бедненький. И потом… — помедлила, испытывая его терпение, — ты ведь и не знаешь ничего, — и неторопливо двинулась к метро «Университет».
Он опять догнал, сам себя проклиная.
— Кто? Тот дядька, что рядом с Митей сидел?
— Дядька? — изумилась Лиза.
— Ну, помнишь. Весь в «фирме», супермен.
— Супермен?.. А пожалуй, верно. Только это мой друг, Алешенька.
Под его взглядом ей стало не по себе, неуютно.
— И давно вы с ним… дружите?
— С прошлого лета. — Злое чувство — отомстить! — пересилило осторожность. — В Коктебеле познакомились.
«Главное — хладнокровие! — приказал себе Алеша. — Перед тобой врунья и предатель… и я такой же. Все так живут, даже она. Старик врет. Не детсад, а материн подвал…»
Молчание затягивалось. «Почему я не могу плюнуть и уйти? — удивилась Лиза. — Почему-то не могу…» Оба бессознательно ощущали, будто обрывается что-то бесконечно дорогое и милое, как сказки на детской Черкасской: ребенок уже приготовился заплакать, но сейчас добрые дровосеки расправятся с Серым Волком и Бабушка с Красной Шапочкой оживут. И ведь как верилось! Смешно. Жить надо… наслаждаясь, по возможности, каждой минуткой.
— Шикарный мужик, — одобрил Алеша небрежно. — Поехали в Милое?
— Ой, не могу! Во-первых, мама должна звонить, она после каждого экзамена…
— С вокзала позвоним из автомата. А во-вторых: к вечеру ты свободна.
Ну что ж, он простил ей «супермена» — она должна отвезти его к тетке: сделка легонькая, пустяковая. Лиза была слишком счастлива, упоена жизнью, чтоб торговаться и привередничать. А когда уже завиднелся старый дом за старым забором, почувствовала даже, что соскучилась слегка — по Милому, по Милке, по Мите… И над Алешей кто-то смилостивился (хранитель иль искуситель), сняв заклятье: тело вольно и целеустремленно… Однако их никто не встретил. А дверь распахнута, приглашая: пустые комнаты, восхитительная вишневая прохлада и полусумрак после пекла и блеска. Вернулись на веранду, сквозь частые переплеты окон и кружево зазвучала сельская пастораль: под кустами подремывают псы с вывалившимися от жара длинными языками, она сидит на корточках над грядкой, полет. Полечка полет. Тут Арап, переваливаясь с боку на бок, засек вострым глазом постороннее движение на веранде, взвизгнул спросонья. Поль подняла голову, улыбнулась, встала и направилась к дому. Краски и очертания вдруг смешались, смазались, как сквозь слезы; усилием воли Алеша загнал дрожь в глубь души, чтобы запомнить до конца: пестрый сарафан, загорелые нежные плечи, босые ноги, испачканные влажной землей, плетеная корзиночка с огурцами, с кудрявой зеленью, луком, ласковая рассеянная улыбка, собачий скок и рык. На веранде остро запахло укропом, петрушкой, огородом, летом, солнцем, ею.
«Ах, жара, ночью гроза будет, вот увидите. Как дела?» — «У меня пять, у Алеши четыре». — «Ну молодцы! — все так же ласково и рассеянно. — Вот поступите — будем часто видеться, годы впереди». (Как она прекрасно сказала!) — «А Митя где?» — «В Москве, должен скоро…» — «Мы ненадолго, мы заняты». — «Как ненадолго?.. Пообедать-то успеете?» — «Некогда!» — «Странно… Погодите, пойду умоюсь», — подняла с пола матерчатые туфельки без задников, на каблучках, с вышитыми гладью цветами, пошла к колодцу.
— Чем мы заняты? — зашипел Алеша.
— Это мое дело, чем я…
— Лиз, не возникай, ради Бога, успеешь, — блестящие струйки льнут к медовой коже, стекают по длинным, гладким ногам. — Успеешь, успеешь, подождет…
— Ну, знаешь!
— Подождет. Он же тебя любит? Тебя нельзя не любить.
— Иди-ка ты!
— И еще трех нет, — вытерла узкие ступни листьями лопуха, сунула ноги в туфельки, идет с мокрыми плечами, с мокрым лицом. — Еще трех нету! — вскрикнул отчаянным шепотом; она поинтересовалась, поднимаясь по ступенькам:
— Куда мы так торопимся? Или взрослым не положено знать?
— Я никуда, наоборот! У тебя, Лиз, где свидание? — употребил слово определенное, подсознательно стремясь отделить себя от Лизы в ее глазах; она засмеялась; Лиза пожала плечами, будто в изнеможении, будто бы говоря: ну что с дурака возьмешь?
— Лизочек, часа за два поедешь — успеешь. А вы оставайтесь, если вам больше делать нечего.
Сели за стол, серебристая полынь в кувшине («Митя любит»); Арап, положив морду Алеше на колени, подталкивает руку: гладь, мол. Принялся поглаживать машинально, думая горькую думу. Дурак и есть, уговаривал, унижался, пусть бы ехала. Мы вдвоем… вздрогнул… в доме, в Милом, в мире вдвоем… а если опять паралич? Нет, нет, не думать! Алеша вдыхал аромат полей, полыни, смотрел на ее губы, красные-прекрасные, ненакрашенные, вслушивался и ничего не понимал.
«…Вывихнул лопатку, пришлось нести к ветеринару». (Что за лопатка? ах да, спина, лопатка). «Кто вывихнул? — с избытком притворного участия. — Митя? (определенно, в