Глава пятнадцатая:LUCUS MORTIS*
Вэлос возвращался с похорон. Санкт-Петербург, что от тебя осталось? Как что — Ленинград. Все идет по плану — сначала взяли почту и телеграф, затем Зимний — или наоборот? — а потом все остальное. Он прошелся динамичной походочкой, вдыхая мартовский дух, гниловатый, болотно-морской, по Васильевскому острову мимо Пушкинского дома, где утром стоял гроб крупного специалиста по Максиму Горькому, должно быть, самого крупного в мире, но — «безвременная кончина», как утверждали в речах, не вдаваясь в детали (сошел с ума и повесился, за ним это и раньше водилось да обходилось). А доктор оказался в городе случайно, приехал посмотреть на Медного Всадника, писали, мол, разрушается от испарений — ерунда, весь петербургский период ухнет в «топи блат», а всадник останется. Тут кстати пришлись похороны — в том смысле, что не пришлось мчаться спешно из Москвы — нет, отдаться чувству скорби с толком, с расстановкой. Постоял немножко у сфинксов (удачно вписались в державное течение фараоновы вестники пустыни), остановился на мосту. Из пышных облаков, округлых завитков протянулись хладные лучи, заиграли там, сям на поблекшей позолоте — сверкающие на солнце призрачные доспехи проигравшего битву воинства. В вековой перспективе пили утренний кофий аристократы на Английской набережной, а напротив завтракали узники в Петропавловке; как они друг друга ощущали и что из этого вышло — поменялись местами, правда, уже без кофе, на набережной глушили спирт и кокаин, а в крепости заглушить ужас было нечем, дожить бы до утра. И жил тут один (в Кузнечном переулке, наискосок от церкви Святого Владимира… кстати, Владимирский проспект переименовать не удалось; пытались, но Нахимсон… или Нахамкес?.. словом, ни тот, ни другой не прижились, исторглись) — один, который все это заранее знал, но его не послушали. Главное, он знал (и предугадал) про эту гнильцу в воздухе, благоприятную среду для внедрения и размножения бацилл из Швейцарии. Вэлос там бывал: очень приятная республика, ландшафты, лужайки, променад у Женевского озера и какая концентрация капитала. Впрочем, надо отдать должное, и в местной империи был капитал. Был. На что намекает тяжкое великолепие гранитов и мраморов, но сфинксы сторожат уже пустую гробницу. Капитал — ку-ку, и Большая Миллионная — соответственно улица Халтурина. Чудесный человек, один из отцов терроризма. Ваша профессия? Бомбометатель. Чудесно. Ну понятно, социальная справедливость, любовь к народу и т. д., но — Вэлос улыбнулся тонко — все это пустяки, вздор, прикрытие для цели истинной, экзистенциальной: эти ребята упивались смертью. И своей, и чужой. (Юношу из «Народной воли», кажется, повесили.) Потрясающее переживание. Он был там, то есть тут, да, поднимался по крутейшей питерской черной лестнице, чья-то тень скользила по ступенькам, чьи-то шаги — его собственные и тень его — стоял перед богатой дверью с медной табличкой (доктор, профессор и прочая), абсолютная тишина, вдруг — задушенный вопль, он приник к двери, к замочной скважине: мука и отчаяние незримыми эманациями просачивались сквозь дубовую преграду; Вэлос сам дрожал сладострастно, в такт трепыханию тела на веревке (точнее, на шелковом шнуре, как выяснилось впоследствии), горьковед скончался.
А Александрийский столп по-прежнему вонзается в бледное небо, за адмиралтейской иглой подразумевается нерушимый конь, под копытами которого вот-вот издохнет (но не издох) символический змий, кони Клодта по-прежнему на посту — на мосту, напротив Исаакия гарцует Николай Павлович, и даже третий Александр гарцует, припрятанный, правда, в укромное место; по Невскому вдоль рестораций шныряют незнакомки (Невский тоже переименовать не удалось)… Однако великое минувшее воинство не смогло предотвратить блокаду; ведь это сколько энергии страдания пропало даром… да нет, недаром, нет, астральные тела опоясали город и не пустили иноземца. Но вот, пожалуйста, мусор (не мытьем возьмем, так катаньем), зловонные залежи возле Эрмитажа. Екатерины на них нет, вышла бы на крылечко, топнула ножкой, мусорщики ринулись на приступ, запела флейта, грянул барабан, кавалергарды бодро в марше прошли под аркой Генерального штаба в небытие, в незабвенное Царское спасать некую семью. Не пошли и не спасли. «Самовластительный злодей! (со школы застряло) Тебя, твой трон я ненавижу, твою погибель, смерть детей с жестокой радостию вижу». Эк ведь отозвалось-откликнулось через сто лет! Но у него же: «Ура, наш Царь! так! выпьем за Царя!» Это называется «два полюса славянской души». А не отрекайся, сам виноват — миропомазание (Дар Духа Святого) перестает действовать и защищать, отреченье обрекает на подвал (на подвиг) и тебя, и детей твоих, и народ твой, и церкви твои, без которых, конечно, дышится легко и свободно — одической «Вольностью» (Вэлос проходил мимо Казанского собора в плаще черной кожи, длинном, до сапожек на высоких каблуках, и был почти нормального роста). Налево пойти — Храм «на крови», далее прелестный Летний, да изнеженные блаженно-безразличные боги и герои с зимы заколочены. Направо пойти — на Сенную взойти, где студент (тоже Халтурин в своем роде), избавившись от топора, припадал к земле… теперь особо не припадешь, и дело не только в асфальте и в автомобилях — народ не тот: радикулит, ревматизм, артрит, люмбаго, остеохондроз… припадет и не встанет. Климат — сквозняк, озоновые дыры, мутация свищет и почва нервная. Наконец прямо пойти — к Московскому вокзалу прийти.
Ночью в двухместном купе нижний попутчик заворочался и застонал. Вэлос поинтересовался профессионально:
— Остеохондроз?
(Да уж так оно и есть! Вступает в позвоночный столб и не отпускает, вонзается в мозг до галлюцинаций и бреда.)
— Злоупотребляете умственной деятельностью?
— Критик.
— Ага. Вы были сегодня на погребении.
— Был, был. Зачем? Почему? Не понимаю. Пер в гору как бронепоезд…
— Ну знаете, если сорок лет заниматься Алексеем Максимычем, можно и заскучать.
— Согласен. Но не до такой же степени!
— Именно до такой. Психастения — невроз навязчивых состояний. Время от времени он воображал себя буревестником.
Снизу — саркастический смешок.
— Я выразился образно. Не птичкой, а — запертым в клетке. Чувствую, вам уже легче.
— Да.
— Сейчас будет совсем хорошо.
— Вы доктор?
— Доктор. Хотите навсегда избавиться?
— Как вам сказать? — протянул критик задумчиво. — Конечно, хочу. Но ведь просто не избавишься: что-то обретешь, а что-то потеряешь.
— Здоровье обретешь.
— А может, мне моя боль дорога. Как своеобразный барометр духа: чуть я в сторону — хвать, двинуться не могу. Помни о смерти.
— И вы совершенно правы. — Вэлос оживился, как всегда при чужом сопротивлении, да и энергия переполняла его. — Самое великое, прекрасное переживание. Я очень люблю смерть.
— Свою?
— Ну, свою я еще не переживал. Чужую.
— Это любопытно. Впрочем, феномен уже был. «Я люблю смотреть, как умирают дети», да?
— Это эпатаж.
— Разумеется. Но ведь выговорилось такое.
— Занимаетесь футуризмом?
— Гоголем.
— Тоже подходящий экземпляр.
— Подходящий для чего?
— Для коллекции.
— А кто коллекционер?
— Я. Коллекционирую оригинальные заболевания.
— Он был напуган картиной Страшного Суда, — пояснил критик, — в церкви, в детстве с матерью. Всю жизнь искал, ждал дьявола, своего Вия.
— Дождался?
— Связь времен не порвалась. То, что они переживали в предчувствиях, мы пережили в действительности. Ну, не мы — лучшие из нас, избранные — засвидетельствовали.
— О встречах с дьяволом?
— Скажем скромнее: с крайним злом. Откровение наоборот.
— Да, да, да, — подхватил Вэлос, — лагеря, пытки, расстрелы — жуткое дело. За него не так брались, топорно, грубо. А смерть должна быть прелестной, изящной, желанной — как женщина в саду, в утренней дымке, в звуках Пассакалии, — к ней должно стремиться. А у нас? И у них! И у нас, и у них нет свободы и еще раз свободы. Вы скажете: самоубийцы. Да, но разве это достойный конец? Предрассудки, страх, боль. Вы спросите: где же выход? В законодательстве. Статья в Конституции: человек имеет право на жизнь и на добровольный уход. И я вас уверяю: не надо никаких карательных органов, тысячи воспользуются, со временем — миллионы. Взять к примеру, меня… Вы не спите?
— Слушаю со вниманием.
— Моя давняя задумка: организовать школу милосердия. Человек за умеренную плату…
— А каким способом вы будете убивать?
— Я? Убивать? Никогда! Просто помочь осуществить желание.
— А как?
— У вас поясница прошла?
— Прошла.
— Совсем?
— Совсем.
— Вот так. Боль переносится на другого.
— И смерть?
— Конечно. С того, кто не хочет умирать, на того, кто хочет. Вот в чем заключается истинная справедливость. Вы говорите: гениального ребенка на всю жизнь напугали предрассудком. И всех так, и гениев, и дураков, атеистов даже. Атеисты трясутся, честное слово! Разве это дело? Разве так можно жить?
— Вы хотите сказать: человек живет потому только, что боится смерти?
— Несомненно. Иначе зачем бы он мучился? И страх основан на незнании.
— А вы-то знаете?
— Знаю.
— Ну?
— Если мы все — все человечество, добровольно и свободно — «возьмемся за руки, друзья» и покончим — и там ничего не будет. Абсолютно ничего. Задача в том, чтобы прервать этот порочный круговорот, я имею в виду — жизнь. Над этой задачей работали лучшие умы, в тысячелетних муках был наконец рожден социализм (великолепное самоистребление), но по роковой ошибке его занесло не в ту страну (основоположники предупреждали). В отсталую державу, где нет и не было никогда настоящего железного порядка для претворения целей в их чистоте и полноте.
— То есть не всех угробили?
— Да, жизнестойкость удивительная.
— Ваша теория забавна, доктор. — Критик задавал вопросы, забавляясь. — Но как же случилась роковая ошибка?