— Один человек заболел — вовремя, по плану, из высших расчетов. А его вылечили, нет, не совсем, подлечили, но… Подробно объяснять — колыхать запредельный аспект бытия, нельзя. Словом, целая цепь обстоятельств, в результате которых больной захватил власть не там, где надо. А в Германии все было подготовлено, и народ — тоже стойкий, но аккуратный законодательный, законопослушный народ.
— Чем болел больной?
— Сифилисом.
— А, так вы о…
— Да, да. Но главное — эта зараза (бациллы бешенства) сумела напугать всю планету, и блестящий эксперимент не удался. Теперь надежды только на третью мировую.
— А она будет?
— Обязательно. Сначала, как положено, гражданская, потом мировая. Все к этому идет.
— Но не придет, — возразил критик серьезно. — То есть может случиться и очередная мировая, но род людской не пресечется. Ну хотя бы потому, что не проповедано Евангелие Царства по всей земле. Или вы в это не верите?
— Я во все верю. Он был сильный экстрасенс, посвященный…
— Тьфу ты!
— Ну, целитель, учитель — неважно. Евангелие уже проповедано по всей земле миллиардными тиражами на полутора тысячах языках. Что его не все восприняли — это другой вопрос.
— Мне с вами трудно спорить, — признался критик. — Я не богослов.
— Я тоже, знаете.
— Но вам опять не удастся, — продолжал голос снизу из тьмы. — Потому что вы сами сосредоточены на смерти, ищете ее…
— Это ложь и ложь!
— Нет, полной и окончательной победы вам ни разу… — вдруг замолчал.
Вэлос спросил кротко:
— В шейный позвонок вдарило? Сейчас пройдет. Прошло? То-то же.
— Но это вовсе не доказывает, — заговорил критик после паузы, — что все ослабло, все ослабли, связи порваны. Один светлый ум пишет изумительную, вещь, где картины Откровения переплетены с тканью повседневности, сверхреальности с реальностью…
— Что за ум? — Вэлос свесился со своей полки. — Как фамилия?
— Если б и знал, не сказал бы.
— Да я знаю, знаю. Вам-то кто донес, а? Символист, а?
— Не знаю никакого символиста.
«Этим человеком стоит заняться, — подумал Вэлос рассеянно про низлежащего. — Но что делать с Митькой?» Вносят смятение в отпавшие от предрассудка умы — так можно охарактеризовать «изумительные вещи» прозаика. И я, Евгений Романович Вэлос, должен в этом участвовать! Почему я не могу освободиться от него? (Подступало в бешенстве нечто глубинное, давнее.) Несмотря на невроз — удушье, — он не поддается; за исключением одного детского эпизода, когда Вэлос впервые в полной мере ощутил силу и сладость смерти — разве что раскрыться, допустить вспомнить эпизод? Слишком рискованно — вдруг иссякнет сама сила, если порвется эта потаенная крепчайшая связь с другом, драгоценная нить, шелковый шнурок, за который нет-нет да и дернешь. Тем более что друг воспоминание выдюжит — она ему поможет. Эта женщина… Вэлос повертелся под хрустящей простыней… из— под подушки вылетел бумажник, с тяжелым шлепком упал на столик, ночной попутчик нашарил, передал… эта женщина сводит меня с ума, я ее боюсь. Первая попытка (апрель семьдесят пятого, вдруг перегоревшее электричество, поток распущенных волос, словно наэлектризованных; сладострастие такой силы, что он бессознательно — бессознательно, клянусь! — сумел предстать мужем), первая попытка не удалась. Вторая (октябрь семьдесят восьмого, прекрасная встреча после похорон в Донском монастыре; как она швырнула раскаленный гребень и рычала собака) по большому счету тоже не удалась. То есть он познал ее, но слишком кратковременно, одноразово, так сказать, только обжегшись — помешал так называемый Покров Богородицы. А между тем (Митька, озабоченный своими предками, не понимает) полноценное кровное единство — это дитя, наследник. Настоящий наследник! Стало быть, у Вэлоса захватило дух — третья попытка? Нет, разрыв, — шепнул сокровенный голосок, тайный советник, — оторву их друг от друга чужими руками, а там посмотрим.
«Спать!» — приказал мысленно себе и нижнему соседу (по доброте душевной — некоторые чудаки нервно переносят погребение) и уснул, а проснувшись утром, в преддверии Москвы, узнал-таки адрес: Садовая-Кудринская, удобно, в центре.
Сначала завернул домой, принял душ и хорошо позавтракал. За кофе рассказал Марго траурные подробности, живописно описал туалет вдовы, гроб, место захоронения — и детишки послушали, им тоже интересно. «Значит, на Литературные Мостки горьковед не потянул?» — «Ты еще скажи: в саму Лавру! Все забито классиками. И до сих пор действует ужасный пережиток: если ты повесился, то уже не человек». — «А в записке что?» — «Записку забрали куда надо. Знамо что: никого не винит (иначе уже таскали бы), смысла дальше тянуть не видит». — «И все равно, — заключила Маргарита без видимой связи, — никогда не поверю, что ты поперся в такую даль посмотреть на Медного Всадника». — «А ты никогда не верила, что я человек тонкой душевной организации и переживаю за целостность и сохранность Российской империи». — «Пап, что такое империя?» — «Тоже пережиток». — «А что такое пережиток?» — «Что живет вопреки здравому смыслу». — «А что такое…» — «Папе надо делом заниматься, денежки зарабатывать, понял?» — «Понял». — «Умница. Хороший мальчик». — «И я понял!» — «И ты хороший. Марго, я сегодня поздно».
Красный автомобиль с Ленинского проспекта помчался на Ленинградский — к престижному пятачку («Аэропорт» — в народе «Рапопорт»), где живали члены Союза писателей. Которых доктор предпочитал обслуживать на дому, благо дома сгруппированы: члены вечно путали часы приема и норовили поведать замыслы (выбранные, но все равно длинные места из творений), отчего лечебный процесс стопорился. Но Вэлос их искренне любил, лечил и хоронил неутомимо.
За стенкой кабинета азартно грызлись жена с домработницей, можно бы Левушку и пожалеть, да обойдется: сегодня одна жена — завтра другая; при жесткой подагре («капкан для ног» — античная образность) драматург — жизнелюб, драмы широко шагают по стране, и играют в них молоденькие протеже. «Безобразно (по поводу горьковеда), бе-зоб-раз-но. Неужели нельзя найти другой способ?» — «А какой бы предпочли вы?» — «Я люблю жизнь». — «Ну а теоретически?» — «Аристократы духа вскрывали вены в ванне». — «Да, но агония продляется». — «Что ж, они умели наслаждаться каждым мгновением, а особенно последним». — «Ловлю вас на слове, устроим». (Посмеялись, Левушка — с некоторой натугой.) — «Не торопитесь, доктор, благодаря вам я бегаю как мальчик». — «Кстати о мальчиках, Лев, слыхали? Яков-то наш Маков родил сына». — «Маков из парткома? Не может быть!» — «Вот и он не уверен, что сынок — его. Не веришь мне — проведи генную дактилоскопию». — «Что это?» — «Научное достижение, в результате которого устанавливается стопроцентное отцовство». — «Кошмар какой-то!» — «Кошмар не кошмар, а папашкам бегать будет затруднительно. И — статья в Конституции: ловить таких папашек и стерилизовать». — «Евгений, ваши шуточки бывают…» — «Какие шуточки, Лев! Вы представляете, как бы сократилось население, сколько идиотов не родилось бы, не гадило, не сорило, не коптило. Что же касается Якова Макова, я ему говорю (Вэлос посуровел): теперь, заложив династию Яковлевичей, можете умереть спокойно».
Перед следующим сеансом (поэт Семен Светлый) Вэлос заскочил к Никите — тут же, в соседнем квартале. Старый друг, можно сказать. Нет, друг у меня один, а это — приятель. В шестьдесят пятом на вечере в Политехническом сошлись на любви к «серебряному веку» (только что умерла последняя, царскосельская, судьбой блистательная — как ни странно, своей смертью). Символист пока здоров, не считая «головки», — потому настроение декадентское, вокруг вьется актриса Вероника.
Вэлос с пафосом напустился на Никиту: как тот посмел заложить Митьку? Символист выпучил янтарные кошачьи глаза. «Ты в своем уме, Жека?» — «Я-то в своем!» — гаркнул Жека, размышляя. В сущности, можно предоставить события их естественному ходу, и рано или поздно — скорее, рано — что надо дойдет куда надо. Но стоит ли создавать из Митюши мелкого мученика (дадут всего ничего, зато шуму! и как запылает ихняя любовь! и «Свобода» сквозь помехи пространств и глушилок объявит с торжествующим акцентом: «Вчера в Москве наконец арестован видный… Передаем отрывок из главы „Кони Иоанна“: „Тайна первого всадника на белом коне: начало и конец нашей цивилизации…“)? Зачем работать на его биографию? Вэлос воскликнул с драматизмом: „Хочешь упечь его на нары?“ Символист застонал: „Бедная моя голова, с утра черт принес…“ — „Не спорю, — прервал Вэлос стон, — писателю такого масштаба нары необходимы, блеск вековой традиции, отверженности. Думаешь, либералам нужен какой-то там „Матренин двор“, но — страдалец! Во-вторых, капитал. Поправить головку-то?“ — „Ни-ни-ни! — испугался Никита. — Сам справлюсь. Вер, принеси-ка пивка…“ — „Так вот, капитал в надежном швейцарском банке. Все устроим, но дай человеку кончить вещь, недолго осталось. Или ты (голос дрогнул задушевно) завидуешь?“ — „Жека, пошел ты куда подальше! Если я когда и восхитился грандиозностью замысла… будешь пиво? Холодное“. — „Нет, дела, дела“. — „Если я и восхитился — перед человеком вернейшим! — что в том криминального?“ — „В нашем Союзе все вернейшие, а чуть что: лапки кверху голосовать. А главное, ты очень огорчишь Полину. Мы с ней решили пожениться…“ — „С кем?“ — „Я с ней, она со мной“. — „Определенно, у меня сегодня голова…“ — „А не мешай коньяк с пивом“. (Глаза Символиста уже нестерпимо выкатились, вот-вот прольются по лицу янтарными слезами.) — „Ты что врешь, Жека?“ — „Ничего я не вру. Вот осенью получаю кооперативную квартиру…“ — „А может, тебе морду набить?“ — „Ах!“ — сказала Вероника. „Чего ты с ума сходишь? — увещевал Вэлос. — Дело житейское, нормальное, семейная жизнь — подколодный ад и тэ дэ — тебя повторяю, Никитушка!“ — „И давно вы с ней?“ — „Да уж второй год“. — „Однако стерва!“ — сказала Вероника отчетливо, настроив мозги Символиста на другую волну — праведного гнева; ему он и поддался, и они завопили с Жекой, не слушая друг друга, как вдруг в узенькую щель между репликами вновь проник трепетный, с профессиональными переливами голос актрисы: „Он же гипнотизер, ты сам говорил, чернокнижник! Он ее заставил, я его боюсь!“ — „Напрасно, сударыня. Я человек необыкновенный, но у меня нет ни „Шестокрыла“, ни „Воронограда“, ни „Аристотелевых врат““. — „Что это такое?“ — переключился Символист. „Черные книги. Вот назови свою книжечку „Шестокрыл“, красиво, да?“ Символист пробормотал: „И шестокрылый серафим на перепутье мне явился“… странно. — И выпил пива. — Черт знает что, серой пахнет». — «Продолжаю, — продолжал Вэлос. — Черная книга из глубины столетий передается по наследству, а мой папа был сапожник, правда, тачал на генералитет, но книг у него не было, так, оставил кое-что (Вэлос вспомнил — всегда помнил — последний завет отца: „Рубль неустойчив. И даже валюту, по возможности, обращай в золото“, — и вздохнул). И еще: оригинальнейший дар исцеления, к примеру, он умел останавливать кровь, но он им не пользовался, не та эпоха, он тачал. А я, потомок древних греков, может быть, и самого Аристотеля…» — «Не отвлекайся. Как вы с ней спутались?» — «Фуй, Никит, эстет, при даме… Впрочем, я к этому и веду. Впервые папино наследие я ощутил в лесу, нет, я там не лечил, но почувствовал, что могу управлять событиями, помочь чужой страждущей душе обрести свободу от…» — «Это меня не интересует, — отрезал Никита, голова прошла. — Отвяжись от них — или я сегодня же расскажу Мите». — «Расскажи, дорогой, расскажи. (Никита тотчас зарекся рассказывать.) Я б сам рассказал, да ведь Митька бешеный, я за него боюсь…» — «За себя бойся. Вообще это все пустяки, но пустяки нервные… „для звуков сладких и молитв“, ради которых только и стоит жить. Ты ж сам сказал: он может сбиться на взлете…» — «За решеткой — да, какой там взлет? Но в целом ощущение катастрофы даст великолепную концовку…» — «Ага, он еще и благо