— Зачем второй, когда уже есть один?
— Этот ненастоящий — в символическом плане, не устоял перед германцами. Византия считала, что она наследует истинный Рим, апостольский, а когда сама пала под турками, то Москва стала как бы Третьим Римом.
— Это в каком вопросе?
— Вопрос отпал: Константинополь не наш.
— У меня и так звон в голове, а он еще издевается!..
— У тебя три пятерки, считай, поступила! Вот со мной…
— Ты же все знаешь. Мономах чей сын?
— Всеволода.
— Всеволода Большое Гнездо?
— Да нет же, их было трое, и еще Всеволод Мстиславович.
— Ужас! Как всего было много. Бедные дети.
— Ты, может, и «дети», а я, например…
— Алеш, что делать с Думами? Все пять перепутались…
— Не пять, а четыре, ты запомни про столыпинские реформы, там вся грызня из-за них. Помнишь?
— Сейчас посмотрю. Так до завтра?
— До завтра.
Лиза положила трубку, промчалась в кабинет, схватила учебник, перелистала лихорадочно. Ага, понятно, реакционные. Петровские — прогрессивные. А при отмене крепостного права — половинчатые. А екатерининские?.. Черт, за что ни хватись — все делалось не так, как надо. И как это царство продержалось до семнадцатого года — уму непостижимо! У них была превосходная армия, да, сколько войн! Упомнить их все равно невозможно, прям так и начинать: войны бывают справедливые и несправедливые. Русско-японская и первая мировая — точно несправедливые… а Суворовские походы?.. Понятно, справедливые — это выигранные. Волнения и восстания — сплошь справедливые, но подавленные. Перевороты и покушения. Лиза задумалась, подперев кулачками пылающее от внутреннего и внешнего жара лицо. Ну, Петра и Павла, наверное, убрали правильно, все-таки они оба со странностями. А Александра II? Да зачем же он так половинчато освобождал… И Николай. Сразу как по команде всплыли Кровавое воскресенье и Ленский расстрел. Возможно, он виноват, не знаю, но там были дети — девочки и мальчик, в общем, что-то настолько страшное, тайное, что лучше не думать. Вообще не думать в такую жару — в прошлом году, говорили, проходной был восемнадцать, уж трояк я как-нибудь выжму… Ах, забыла спросить у Алеши про Церковный раскол — за что боролись? — в учебнике совершенно непонятно. Господи, искренне удивилась Лиза, да какое мне до всего этого дело? Рассмеялась с облегчением, подбросила растрепанный учебник к потолку, он шлепнулся на пол, рассыпавшись листами. Вот так.
А про раскол мы узнаем у Ивана Александровича, он должен звонить, но пока не удосужился, конечно, сегодня день пропащий, зато завтра…
— Алло, — ответил женский голос.
— Позовите, пожалуйста, Ивана Александровича.
— Его нет.
— А когда он будет, не знаете?
— Этого никто никогда не знает. А с кем, собственно, я имею честь?
— Это его знакомая.
— Так вот, знакомая. Возможно, он в университете или в издательстве, или достает билеты. Но не исключено, что на самом деле его нигде там нет.
— А какие билеты он достает?
— Послушайте, с кем я все-таки разговариваю? Можно ли вам доверять семейные тайны?
— Меня зовут Лиза.
— Что-то новое. Так вот, Лиза, мы едем в Пицунду, и муж по каким-то своим каналам достает сегодня билеты на поезд.
— А когда вы уезжаете?
— Завтра, поэтому и нужно использовать каналы.
— Так хоть приблизительно, во сколько он может быть дома?
— Во сколько угодно. Может и вообще не быть, а сразу приехать на вокзал.
Лиза окаменела в дряхлом кресле, опустив руки на колени. Пусть катится! Но… в ласковом своем и безмятежном детстве она не привыкла к таким щелчкам. И не собирается привыкать. А главное: всю позапрошлую ночь он провел здесь и насилу ушел от нее утром, но ничем себя не выдал. Погоди, надо рассудить хладнокровно. Что если жена узнала (с каким ехидством она со мной разговаривала!), узнала и поставила ультиматум… Ивану Александровичу? Лиза расхохоталась. Это невозможно, заруби себе на носу! Он совершенно свободен и всегда делает, что хочет, — есть в этом гибельное что-то и неотразимо притягательное. И я буду делать, что захочу.
По «09» Лиза узнала номер железнодорожной справочной, трубка закаркала веще, с металлом: «Жди-те-от-ве-та-жди-те-от-ве-та-жди-те…» Наконец дождалась, чтоб узнать: на Кавказское побережье поезда отправляются в течение всего дня! Больше делать было нечего. Встала. Вот зеркало, оно уж замутилось. Подошла. Девочка в голубом (да, в джинсах и майке, в которых бегала на уголок перекусить), а за спиной над плечом почудилось лицо… даже не лицо, а усмешка его — крупные, красные губы, зубы очень белые, ровные, блестящие, сейчас скажет: «Ну, девочка моя…» Лиза прошла в столовую, легла на диван под гобеленовой дамой в странном изнеможении, но готовая мгновенно вскочить, выскочить в прихожую, схватить трубку и высказать все, что она о нем думает.
Страстный пыл расходовался на пустяки, телефон, проклятый, звонил безостановочно: Анна Леонтьевна интересовалась ходом экзаменов, некто из издательства требовал писателя Плахова, сладкий восточный голос раз пятьдесят или сто пропел: «Это опэрэтка? Мне опэрэтку!» — ну, она ему спела. Он не позвонил.
В двенадцатом ночи не вытерпела, набрала номер. «Его до отъезда уже не будет», — с оскорбительной ясностью ответила счастливая женщина, которая едет завтра с ним в Пицунду.
Лиза опять завалилась, как была, в майке и джинсах, на диван и заплакала жадно, всласть. Мало того, что он уезжает трусливо, тайком — он даже последнюю ночь не пожелал провести с ней. Неужели какую-то женщину целует он сейчас, бормоча в забытьи слова единственные — до головокружения, до обморока… Да, вынуждена была признать Лиза, не исключено: самое доступное, острое наслаждение, говорил он, это новизна. И он всегда оказывается прав, гад! Она с силой стукнула кулаком по диванной спинке, пружины всхлипнули, слезы иссякли, Лиза задумалась. Новизна. Это значит: с кем-то, с другим, будет еще лучше? Выходит, так, но сейчас это непредставимо. Сейчас… она согласилась бы остаться с ним на необитаемом острове, где ажурная пена, оранжевые и лиловые холмы и зеленые змейки на дне. Не навсегда, конечно, а на тот срок, пока он ей не надоест. Неужели мой срок наступил раньше? Да, но он как о единственной говорил обо мне, и как, вспомни… лучше не вспоминать! — и он никогда не врет. Что ж, никогда не врет в данный момент. Момент прошел, я уйду, но не как он — поджавши хвост (Лиза выбирала выражения соответствующие, чтоб унизить и освободиться), я его брошу, а не он меня.
В шесть утра она спустилась в метро и доехала до Курского вокзала, где под присмотром милиции творилось великое переселение народов. Выписала в справочном зале нужные поезда и прошла через тоннель к четвертой платформе, откуда через полчаса отправлялся первый. Он подошел, Лиза отыскала спальный вагон в центре состава — несомненно, только в «СВ» мог ездить Иван Александрович, — в дверях не давился простой люд с манатками и детишками, проходили избранные, не торопясь, с респектабельным достоинством. Ивана Александровича среди них не оказалось.
Ловушка захлопнулась на четвертом заходе, в 14.15. Доктор филологии возник из тоннеля с двумя воистину прелестными пожилыми дамами — едва за тридцать, но это был пока что тот самый рубеж, за которым для Лизы начиналось угасание, только друг ее, разумеется, пребывал вне времени. Все трое смеялись, точнее, посмеивались, за ними надрывался носильщик с огромными кожаными чемоданами. Несмотря на волнение — конец света, честное слово! — Лиза уже издали зорко воспринимала сквозь перронные светотени, движения, пестроту — все детали приближающейся тройки, которую, конечно же, окружала атмосфера высшего уровня. Иван Александрович — ловок и красив до неприличия — был одет по-южному, в коктебельском стиле: трехцветная американская фуфайка для игры в поло или в бейсбол (словом, для каких-то игр), узкие джинсы и высокие башмаки из бледно-синего вельвета, все должным образом, по моде, потертое и поношенное. Дамы — по чудному контрасту: прозрачные платья из кисеи в пышных, якобы небрежных складках, панамы с полями чуть не до плеч, драгоценности, цветы в руках — не пунцовые розы, нет: садовые лилии и флоксы.
Все трое подошли, естественно, к «СВ», напротив которого — руки в карманах — стояла Лиза, носильщик потащил вещи в вагон, дамы щебетали, Иван Александрович оглядывался с рассеянной улыбкой. Она подошла и сказала угрюмо:
— Мне надо кое-что тебе сказать.
Трудно, невозможно, пожалуй, удивить чем-либо Ивана Александровича, однако он удивился.
— Что ты тут делаешь?
— Об этом я и хочу сказать.
— Да что случилось?.. Двойку схватила?
И он смеет, как школьницу, унижать ее при…
— Я не буду говорить при этих, — набравшись наглости, Лиза мотнула головой на дам. «Эти» застыли от презрения и любопытства.
— Прошу прощения, — бросил им Иван Александрович, схватил Лизу за руку, оттащил в сторонку. — Ну?
— Вот что: такой ты мне не нужен, — выговорила она высокомерно, повернулась — все, кончено! — но не успела шагу сделать, как он опять схватил ее за руку и сильным рывком подтянул к себе.
— Ты заболела, что ли?
— Для тебя я умерла.
Где-то она читала эту фразу… Иван Александрович усмехнулся, что-то мелькнуло в глазах, сжал руку крепче, так крепко, что не вырваться.
— Умерла, понял?
— Не понял!
— А ты… — верхняя губа у нее трогательно вздрогнула, ну нет, никаких жалких слов и дамских истерик! — Ты поезжай.
— Вот теперь понял. — Хватка ослабла, он захохотал. — Нет, это великолепно! Ты думаешь, я уезжаю, так?
— Не думаю, а знаю — и не от тебя.
— Да, да, Инна говорила, что ты… — он оглянулся на своих дам. — Но ты, однако, сумасшедшая! Я же терпеть не могу Кавказ, провожаю жену с ее сестрой. Но ты, Лиза…
— Где ты был ночью?
— Не с женщиной, остальное тебя не должно интересовать.
— Где?
— Я этого не люблю, ты знаешь. Ну, хорошо. Был на даче. Один.
— Почему не позвонил?