— Звонил, и не раз. Было занято, сегодня никто не брал трубку. Как история?
— Я не сдавала еще.
— Третий час. Ты соображаешь?.. Ладно, жди.
Лиза остановилась у входа в тоннель. Он вошел с дамами в вагон, поезд скоро тронулся, Иван Александрович спрыгнул с подножки на ходу, обнял Лизу за шею горячей рукой, они почти пробежали длинный тоннель, подземный зал ожидания, второй тоннель, короткий, поднялись в стеклянный оранжевый зной, автомобиль, как зверь в прыжке, дернулся и понесся по Садовому кольцу в железной стае.
— Ты понимаешь, что у тебя почти нет шансов?
— Пусть.
— Не жалеешь?
— Пусть.
Он проницательно вслушался в интонацию: нет, эта не умрет и никогда ни о чем сожалеть не будет, просто — чуть что — переменит музыку, то есть партнера.
— Ну, мне двадцать лет сегодня… благодаря тебе.
— Правда?
— Правда. Я подыхал со скуки. Поедешь в Коктебель со мной в сентябре?
— Поеду.
Иван Александрович притормозил на красный свет, принялся целовать ее, через секунды они уже мчались в бензиновом ветре, но, раз попав в захватывающий ритм разгоряченного движения, останавливались на каждом обольстительном перекрестке в окружении дрожащей от нетерпения стаи — Лиза по-настоящему опомнилась только в холодном, словно вымершем сейчас вестибюле. Прошли по каменным плитам, по ступенькам, мимо двух старушек вахтерш — Иван Александрович раскланялся, и они пропустили без скандала — к лифту, вверх, к двери с бумажкой «Приемный экзамен по истории», вошли — пусто.
— А, черт! — Иван Александрович присел на поцарапанный столик, Лиза остановилась перед ним. — Ты ведь в третьем потоке сдавала?
— Ага, в последнем.
— Тогда все. Ты думала, я смогу уехать, не сказав?
— А разве ты не смог бы?
— Если б захотел. Но я не хочу, — Иван Александрович задумался. — И главное — пятница: все уже по дачам едят окрошку. Ладно, подожди меня здесь, — и быстро вышел.
Лиза вышла следом, присела на корточки, привалясь спиной к стенке, нетерпеливо оглядываясь: ей почему-то страшно было оставаться одной. Прямо напротив распахнулась дверь с табличкой «Приемная комиссия», и появился задумчивый Алеша. Пыльный поток послеполуденного солнца вырвался вместе с ним в коридор и в мгновенной вспышке запечатлел Лизу с головой, опущенной в колени.
— Лиз, привет! Чего ты…
— Ну как? — перебила она неминуемый вопрос.
— Вырвал пятерку. А когда ты…
— Ты во сколько сдавал?
— Сумел прорваться первым. Потом смотался тут… — Алеша неопределенно махнул рукой (заветная пятница, Каретный ряд, неуловимая женщина). — А ты…
— А сейчас что здесь делаешь?
— Да вот заехал узнать, как жить дальше. Нету их.
— Они уже едят окрошку. Значит, тебя можно поздравить?
— Да вроде. Тебя, конечно, тоже?
— Я получила двойку.
— Ты что?! — Алеша как-то рухнул рядом, тоже оперся спиной о стенку, взял Лизу за руку. — Не может быть, Лиз… Что досталось?
— Эти… как их… Столыпинские реформы.
— Так мы же вчера про них…
— Ну, растерялась. Да ладно, вспоминать неохота.
— Ты им про пятую Думу, что ль, рассказывала? Я ж тебе русским языком… — замолчал, сжав ей пальцы до боли. — Никогда себе не прощу.
— Больно! Чего ты не простишь?
— Я должен был сдавать вместе с тобой. Черт меня дернул! Да, похоже, в эту пылкую погоню с препятствиями за неуловимыми непонятными взрослыми замешался нечистый. Иван Александрович показался в конце коридора, подошел, Алеша с Лизой встали, держась за руки, по его взгляду она поняла, что надежды нет, и спросила:
— Вы знакомы или не знакомы?
— Слышал, видел, но не имел удовольствия… Иван Александрович.
— Алексей. Так вы из этого заведения?
— Из этого самого.
— Небось доктор или профессор?
— И доктор, и профессор.
— Ловко устроились. А знаете, что у вас тут творится?
— У нас тут немало… что именно?
— Человек сдает на одни пятерки, представляете, что это такое?
— С трудом.
Они медленно двинулись к лифту.
— Мы из одного класса, а я даже не подозревал, что у Лизы такие способности.
— А я подозревал.
— Хватит вам обоим!
— Вы согласны?
— Согласен. Она на редкость способная девочка.
— Ну так помогли б!
— Это несовместимо с моими принципами.
— Да в вашем змеючнике написать сочинение на пятерку — подвиг!
— Пожалуй, что-то такое героическое в ней есть.
Иван Александрович уже развлекался, но как-то рассеянно, Лиза молчала, неясно ощущая нелепую, наверное, но для нее неоспоримую связь событий: пятерки свои она получала благодаря Ивану Александровичу — и из-за него же опоздала на историю, соблазнительная помощь обернулась позорным поражением. (Почему позорным? Ведь никто не узнает… нет, почему-то позорным.) Вошли в лифт.
— За столыпинские реформы! — восклицал Алеша. — Двойку! Вот дубы! Три пятерки!..
— Столыпин? — Иван Александрович усмехнулся, скользнув взглядом по ее лицу. — Столыпин тебе помешал?
— А она не говорила вам? Им все равно, как блестяще человек сдавал. И вообще: кому эти реформы теперь нужны?
— Не скажите, — возразил Иван Александрович иронически вежливо; улыбнулся старушкам вахтершам, те просияли в ответ. — Любое государственное деяние отзывается на потомках.
— Так ведь ничего не удалось! Убили!
— Неудавшееся — тем более. Разве вы не чувствуете? Впрочем, вы еще слишком молоды… Вот юная девушка, через семьдесят лет после убийства идущая на подвиг…
— Лиз, он над тобой смеется!
— Я привыкла.
— А я не привык. Мы для вас детишки, как один тип сказал, но поглядим, кто посмеется последним.
— Это смех сквозь слезы, Алексей, вам не понять. И вы меня натурально переживете, еще некролог, может быть, напишете и посмеетесь. Филолог про филолога. Ведь вам удалось совершить этот подвиг?
Алеша вспомнил про свои восемнадцать баллов и слегка повеселел, сменив гнев на милость.
— Я средне сдавал: две пятерки, две четверки. Но…
— Отчего же средне? Вы молодец, поздравляю. Так до встречи. Будете отвечать мне… ну, там про заблуждения символистов на примере «Мелкого беса» и дрожать. Да я ловко устроился и профессор снисходительный… Вас куда отвезти?
— Никуда, спасибо, я тут в общаге, близко. Лиз, ты ведь завтра не уедешь еще? Позвоню.
— Ага, до завтра.
И Алеша двинулся к метро: Казанский вокзал, милое Милое, беседы с Кириллом Мефодьевичем, малиновое окошко за зеленым забором и чужая любимая жизнь.
— Ты собираешься уезжать? — спросил Иван Александрович, распахнув перед ней дверцу машины. Она с облегчением скользнула на пружинистое сиденье. Элегантный пожилой господин в полосатом палевых оттенков костюме вынырнул из «мерседеса» рядом, закричал:
— Иван! — и засмеялся. — «Горе миру от соблазнов»!
— А, привет, — отозвался Иван Александрович холодновато. — Какими ветрами?
— Из Лондона. В отпуск.
— Как дети? Соня?
— Так же… нормально.
— Поклон ей от меня.
— Никаких поклонов! Ждем непременно, я позвоню… и вас… мисс?..
— Елизавета Васильевна, — отрубила Лиза, сбивая вкрадчивую фамильярность; но этого не собьешь.
— Елизавета… как? Васильевна? Прелесть! Аркадий. Можно Аркаша.
Аркаша ее ничуть не заинтересовал, она прощалась с египетской пирамидой, сиренево-стеклянным гуманитарным корпусом, сверкающими струями фонтана-бассейна, к которым хотелось прильнуть и вымокнуть до нитки, пить долго, жадно, растворяясь, забываясь…
— Я хочу пить, — сказала она.
Мужчины поглядели на нее, улыбнувшись одновременно — мягко, нежно. До каких пор ей быть — нет, казаться — балованным ребенком перед ним?..
— Пить хочу!
— Ну, пока.
— Ты пил голландский «Золотой ликер»? — никак не отвязывался Аркадий. — У меня выпьешь. Золотые песчинки поднимаются со дна…
— Прощай.
— Я еще кое-что привез… ду ю андестенд?.. Дам почитать. Подарю! И «Страсти по Матфею» с Отто Клемперером…
Иван Александрович оторвался решительно, сел за руль, поехали.
— Что такое «Страсти по Матфею»?
— Пассион Баха.
— Мама любит Баха. А что такое…
— Этот идиот из Лондона, — отчеканил Иван Александрович с внезапной яростью, — воображает себя диссидентом. — И тут же с привычным равнодушием: — Так им и надо. Что ты хочешь выпить?
— Газировки.
— В автоматах дрянь. Потерпишь немного?
— Я не поняла: как это «горе от соблазнов»?
— Это фраза из Нагорной Проповеди.
— Не поняла.
Иван Александрович произнес нехотя, словно с досадой:
— Горе миру от соблазнов; ибо надобно прийти соблазнам; но горе тому человеку, через которого соблазн приходит.
— Он что, занимается проповедями? — спросила Лиза и сама на себя разозлилась: ни с какой стороны этот дядька ее не занимал.
— Пророчествами. В газете «Правда».
— А почему он так сказал: про соблазны?
— У тебя поразительное чутье, Лиза, тебя бы в органы. Да, эта фраза была нашим паролем. Ну, молодые были дураки, собирались, читали, горели, кипели.
— У вас была подпольная организация? — Лиза взвилась от возбуждения.
— Не вертись и меня не верти, врежемся. Да, именно так инкриминировали наши деяния.
— А сколько вас было?
— Семеро.
— И они все по заграницам?
— Не знаю. При Хрущеве давали много за валюту и за Христа.
— А вы и валютой…
— Ну, глупости!
— А как же Аркадий?
— Выкрутился. Отец генерал, воевал вместе с нынешним генсеком.
— А ты?
— Меня никто не выдал.
— Ты был главный?
— Главный.
— И отсиделся?
— Отсиделся.
«Он их всех заложил! — пришло внезапное открытие обжигающим душу холодком чуть ли не восторга. — Спросить? Ведь он никогда не врет… Господи, какое мне дело, сто лет назад…»
— Это было так давно, — как будто подслушав, продолжал Иван Александрович, — что уже никому не интересно, даже стукачам.
Стукач? Спросить? Тяжелое какое-то чувство, почти извращенное, толкало убедиться, что он подонок и предатель. Не решилась почему-то, но внесла в тайный счет.