— Ты вот что скажи: ты собираешься уезжать? — он включил приемник, хрипловатый от страсти мужской голос, подыгрывая, воззвал: «Изабель… Изабель… Изабель мон аму…»; выключил. — Ты слышала, что я спросил?
— А?
— Что с тобой?
— Ничего. Что спрашивать. Буду торчать здесь, пока тебе не надоем.
— Просто так торчать у нас не позволят, значит, тебе надо приобрести социальное лицо. Я об этом подумаю. Ну а кто кому надоест… Я вот давеча полюбовался на твои вокзальные выкрутасы…
— Я тоже на тебя полюбовалась.
— Где мне равняться. Пожертвовать карьерой, чтоб сказать: «Ты мне не нужен» — лихой жест. Однако теперь я не знаю, чего от тебя ожидать, это прекрасно, конечно, но… какое милое дитя — вдруг подползла, как змея, испортила мне все удовольствие от прощания с женой.
— Которая из двух твоя жена?
— Которая рыжее.
— Какая красавица.
— Да уж покрасивее тебя. Посмотри, на кого ты похожа. — Иван Александрович повернул укрепленное на пере днем стекле зеркальце, но в нем Лиза увидела только его темносерые, почти черные глаза, глядящие с угрюмым восхищением на нее. — Растрепанная, губы распухшие, в футболке этой ты наверняка и спала…
— Я сегодня вообще не спала.
— Разрабатывала план покушения? — он улыбнулся ласково. — Зря стараешься, голубчик. Ничем ты меня не проймешь — разве что пистолетом. Руки! К стенке! Последнее слово! Тут бы я сказал, пожалуй: сдаюсь.
— Да ты трус, оказывается.
— Ты, милая моя, под пистолетом-то, видать, не стояла.
— Как будто ты стоял! Не бойся, нету у меня пистолета.
— А жена считает, я рискую, она мне так и заявила: «Эта хипповая девчонка из тебя всю душу вытрясет».
«Я бы вытрясла, — подумала Лиза в странной тоске. — Да есть ли у тебя душа?» Секунда тоски возникла и исчезла в распаленной сутолоке этих суток: бессонница, незабываемый взгляд медноволосой дамы в проплывающем мимо вагонном окне, предрешенная гонка со временем, странный, непонятный пароль…
— Она сказала про меня: «что-то новое», — пробормотала Лиза с обидой.
— Не обращай внимания. Никого нет: только ты да я, да мы с тобой.
— Куда ты меня везешь?
— К себе. Мне, конечно, будет страшно не хватать мосгаза, но думаю, мы как-нибудь переживем…
— Ой, мне домой надо. Мама уже, наверно, двадцать раз звонила.
— Позвонишь от меня. Расскажешь про столыпинские реформы.
— Если я скажу, что получила двойку, они меня мигом заберут.
— Ты девочка смышленая, не мне тебя учить. Что представляют собой твои родители?
— Папа главный инженер на заводе, а мама преподает в музучилище. Они хорошие, даже очень, но нас с тобой не поймут.
— Поймут прекрасно, этого и не хотелось бы. Ладно, все потом, потом…
Иван Александрович умел соединять трудносоединимое и жил в шикарном, архисовременном, по индивидуальному проекту (и тому подобное) доме неподалеку от Патриарших прудов в окружении посольств в переулочках, стремящихся остановить время. Рядом с домом гараж в желтых акациях, бездействующая, но белоснежная (в попрек недоверчивым иноземцам) церковка напротив, бабуля-консьержка с обязательным вязаньем и кротким внучком — в светлом чистом подъезде, желанное головокружение в зеркальной кабинке. Они смотрели друг на друга в зеркале, в котором отражалось зеркало напротив и уходил в неизъяснимую глубину уменьшающийся ряд их слитных отражений, блестящих глаз, истомленных губ, загорелых рук. Входная дверь захлопнулась с пружинным щелканьем, Иван Александрович обнял ее, она сказала быстро:
— Я хочу сразу отделаться, а то мои…
— Да, разумеется. Иди сюда.
Вспыхнул рассеянный свет, и в полумраке серебристо-розовых пятен она прошла за ним по пушистому ковру. Иван Александрович открыл одну из дверей, пламенеющий предзакатный жар смешался с жаром душевным, телесным, так что дыхание перехватило.
— Однако необходимо охладиться. Садись.
Он включил кондиционер, вышел, тотчас вернулся с хрустальной кружкой ледяного шипучего напитка с привкусом апельсина.
— Газировки у меня нет.
Кажется, никогда не пила она с таким вожделением, словно упиваясь прелестью жизни, остротой ее и краткостью.
— Еще хочу.
Упоение повторилось. Потом он поднес Лизе аппарат и присел на подоконник.
— Знаешь, как звонить?
— Ага.
— Я не помешаю плести фантастические кружева?
— Ты меня вдохновишь.
Лиза набирала бесконечные цифры, оглядываясь вокруг. Просторное пространство истаивало в жгучих лучах. Высокие стены в книгах до самого потолка, антикварный письменный стол черного дерева, черное кожаное кресло, широченная, покрытая нежнейшим белым мехом тахта, на которой она сидит. Каждый предмет и вещица в кабинете Ивана Александровича требуют, по своим достоинствам, пристрастного изучения, любования — но до того ли… Надо всем довлеет окно: чуть не в полстены, распахнутое настежь в яркое небо, блеск золотой синевы, дымок от его сигареты уходит в бездонную глубину, глаза, сейчас совсем черные, глядят пристально.
— Никто не отвечает, — Лиза положила трубку после третьей попытки. — Что делать?
— Позвонишь позже. — Он встал и погасил сигарету в пепельнице на столе.
— А, ты не понимаешь и не поймешь: я для них все.
— Ну, где мне понять.
— Так вот: если мама не сидит на телефоне — случилось что-то жуткое.
— Рабочие телефоны тебе их известны?
— В музучилище каникулы. Если папе позвонить… Правда, уже пять скоро.
— Звони, и давай покончим с семейными радостями.
Знакомый голос папиной секретарши откликнулся с официальной отчетливостью:
— Приемная главного инженера.
— Василия Михайловича, пожалуйста.
— Его нет. Что передать? Диктуйте.
— Ирина Владимировна, это Лиза.
— Ах, Лизонька, дорогая, они утром уехали к тебе, до понедельника.
— Спасибо. Все, Ванечка. — Лиза встала и подошла к нему. — Они уже здесь.
— Где? — Иван Александрович невольно оглянулся.
— До тебя пока не добрались, но — в Москве. Решили устроить сюрприз.
— Им это удалось. Надолго?
— До понедельника.
— Ты что ж, уйдешь сейчас?
— Если они приехали, то ждут на улице.
— Так что же ты стоишь?
Она молчала.
— Ну?
— Целых три дня. Может быть, последние?
— Почему последние? — он вдруг как-то смягчился, прижал ее к себе, нашел губы, но тут же резко отстранил и пошел в прихожую, говоря на ходу: — Через все можно переступить, если очень хочется.
— Через все?
— Да.
— Через все — через все?
— Ну не воспринимай так буквально. Я забываюсь, а с тобой надо быть осторожным. Ты как огонь.
И снова стеклянный оранжевый зной, горячий бензиновый ветер, идиотская сутолока в городе, опустошенном на три дня. Иван Александрович затормозил за квартал от декадентского дома.
— Все. Дальше соблазнителю хода нет.
— Куда ты теперь?
— Домой или на дачу. На дачу, в Москве невыносимо, — он внимательно посмотрел на нее. — Ну, хорошо, я работаю дома и жду твоего звонка. Довольна? Может, удастся раньше…
— Сейчас!.. Ну не знаю точно…
— Буду ждать, пока ты не придешь.
Конечно, они там, на лавочке под тополем, отец читает газету, мама в напряженном ожидании, вот увидела, навстречу, отец за ней, каким-то безумным сном на миг показалась Лизе теперешняя жизнь ее, подбежала, обняла маму, потом отца, сама не ожидая, что так обрадуется, соскучилась (но он ждет), заговорила взахлеб:
— Ах, я так волновалась, звонила-звонила из автомата, мне твоя Ирина Владимировна сказала. Вы не представляете…
— Остановись, Лиза, — перебил отец, мама глядит с каким— то удивлением, да, они никогда не расставались. — Как история?
— Сейчас все расскажу, идемте домой. Так вот, я получила тройку…
— Этого следовало ожидать. Я вообще поверить не мог, как ты сдавала. В этом есть нечто сверхъестественное!
— Так ты поступила или нет? — воскликнула мама с тем же удивлением.
— В том-то и дело, что неизвестно. Если проходной балл восемнадцать — да, если девятнадцать — нет. Через неделю или через две вывесят списки. Но медкомиссию все равно проходить надо, я этим как раз и занимаюсь, приехала на минутку…
— Так ты сейчас уедешь?
— Никуда она не уедет. Медкомиссия в пятницу вечером — придумай что-нибудь поумнее!
— Да папа же! До списков надо всех проверить. Вот и торопятся — что непонятного-то?
— Во сколько ж ты вернешься, Лизок?
— Я сегодня не вернусь. Погодите, да погодите же!.. Я останусь у девочек в общежитии, вместе поступали, можно сказать, подруги. Мы с утра, часов в пять, займем очередь на собеседование, а то придется до вечера томиться… Я приеду завтра прямо на дачу.
— Какую еще дачу?
— Но вы же сегодня поедете к Мите с Поль? Вы ж не будете здесь одни сидеть, а то меня совесть замучает, а, пап?
— До чего я всегда не любил Москву! Здесь все сумасшедшие, и жизнь сумасшедшая, и Митя с Полей, учти, Зина, они тоже не в себе… Я всерьез говорю! Погляди на свою дочь — в кого она тут превратилась?
— Ну… повзрослела, — отвечала мама неуверенно.
— Повзрослела? Нет, счастлив будет тот день, когда она не увидит нашей фамилии в тех подозрительных списках… Не увидит, на спор?
— Типун тебе на язык, честное слово!
Они вошли в столовую, родители сели на диван, Лиза вертелась по комнате в возбуждении, волны любви и нежности обволакивали, но он ждет.
— А мы ведь послезавтра уезжаем, доченька. Как ты тут без нас жила?
— Нормально. Занималась все время.
— На чем же споткнулась?
— На столыпинских реформах, — этого пункта Лиза решила держаться твердо, чтобы не сбиться.
— Столыпинские реформы? — отец задумался. — Что-то реакционное… Вообще безобразие! Но я-то никогда не хотел, это вы, две авантюристки…
— Вась, перестань. Бог милостив. Откуда такие розы, Лизок? — мама смотрела на пурпур царей. Вкус Ивану Александровичу не изменял.
— Это я купила, сама, вдруг захотелось.