— Чего это они на тебя так?
Да Нинка-то, оказывается, не дождалась Федора из армии, загуляла с затейником из дома отдыха «Русская березка» (есть у нас тут такой, для среднеазиатских джигитов), и Галочка, что приходит с матерью в больницу, не его дочь, Серега и Иринка — его, а Галочка нет. Затейник прятался три дня в административном корпусе, да Федор нашел его, и свободный художник (так и представляю: плащ-болонья, берет, бородка, трубочка) вылетел в столицу, где и продолжает, вероятно, функционировать в «опасных связях».
Таким образом, родителей с иконой и топором понять можно; Ниночку, дядя Петя говорит, тоже: сирота, отец — пьянь, с седьмого класса на ферме, света белого не видала, залетный демон… но Федор-то! Сквозь какие поганые дебри продрался он, и стоил ли того результат?
Вот он вернулся, моряк. «Стояли мы на рейде в Персидском заливе… Ты, Палыч, в каких войсках служил?» — «Я не служил». — «Ты что, больной?» — «У нас в университете военная кафедра, я, можно сказать, лейтенант», — с чувством какой-то неполноценности вгляделся я в серовато-желтоватое лицо на подушке… А ведь он был во какой парень, дошло до меня, в бушлате, клешах и тельняшке. Неотразим, честно! Ну, конечно, сообщили, конечно, загуляли дня на три — за встречу, «Хаз-Булат удалой, бедна сакля твоя…» Не стерпел, пошел, там уже знают, персонал из местных, уговаривают, растаскивают, не дали вволю потешить душу — и к ней. Весна, черемуха, острый месяц над рощей, и что творилось с сердцем его, когда он отворял калитку? Думал, убьет, увидел — пожалел. И так далее. Словом, скрутил себя в бараний рог и женился на девушке в розовом.
Впрочем, откуда я знаю? Зачем сужу о них — завидно? Может, она мила ему бесконечно, а в страду ребятишки носят обед в поле — в узелке из белого ситцевого платка (вот как в больницу). Он выключает комбайн, садятся в теньке на теплую землю, папа кушает и их наделяет: картошка, огурец, яйца вкрутую, молоко — все «свое». Там какая-нибудь полдневная птица стрекочет-заливается, мошкара снует в затейливом порядке, духи земли колеблют упругой дрожью воздух над стерней, дети смеются — какой покой надо всем. Случаются ли подобные труды и дни в натуре? Редко, наверное, и все реже. Но даже сама их возможность…
— Была полная тьма.
Так, Андреич очнулся, выбрался из своего одиночного погреба («погребка» — надо бы сказать в духе «ресторанной» темы, да не выговорилось), улыбнулся мне доверчиво и повторил:
— Была полная тьма.
«Он строил чего-то там по заграницам» (осведомленный дядя Петя), «Папочка изъездил Азию и Африку» (Ляля). Я говорил — Индия, Тибет, Китай; я повторял — Индонезия, Лаос, Камбоджа; я убеждал — Египет, Марокко, Берег Слоновой Кости: никакого отклика. Сказочные названия переливались бирюзовой волной под белоснежной яхтой, сумрачным эхом над ущельем, разноголосицей восточного базара, гавайскими переборами — Андреич смотрел с недоумением и переводил взгляд на мух. «Отец — ветеран, защищал Москву и брал Прагу. Я буду жаловаться!» (Витюша.) Я нажимал на военные кнопки («Т-34», Андреич, «Броня крепка…», Можайское направление, Ельня, Карлов мост и Пражский град, «Три танкиста, три веселых друга…», эх, Андреич!) — старик вежливо улыбался из своей погребальной тьмы. Была у него, конечно, и своя девушка в розовом или голубом, — туда я не лез. Семь лет назад прямо с похорон жены он уехал зачем-то в Милое и оказался зачем-то в погребе, где его и нашли через сутки под рухнувшей дубовой балкой. Никто не знал, как это произошло, никого это и не интересовало, кроме нас, больных, ну и Кирилла Мефодьевича. Может, он хотел умереть в том погребе, а может, достать соленых огурчиков — и не вернулся. «Тьма. А потом?» — «Свет. Свет и свет». — «Какой свет, Андреич? Солнце?» — «Не солнце. Лучше». — «Так какой же?» Он не мог найти слов и давал ответы отрицательные: не солнце, не сон, не боль, не смерть, не жизнь… «А жену вы там видели?» — «Не успел. Они меня откопали». — «А вы знали, что она вас ждет?» — «Знал». — «Откуда?» — «Не знаю». Диагноз: шизофрения в довольно тяжелой форме, без бешенства, но и без малейшей надежды на излечение. Этот леденящий душу приговор не мешал нашему Андреичу пребывать в постоянной «всех скорбящих радости» (за исключением моментов, когда «схватывает сердце», лицо искажается в горестной гримасе, истома и напряжение тотчас передаются соседям-инфарктникам, я бегу за кем-нибудь… за Любашей, у нее дар милосердия).
— Палыч, — обратился дядя Петя с улыбочкой (улыбаются как будто усы цвета неопределенного, скажем, «защитного» — в смысле солдатской формы). — Ну что, перекурим?
Прошли в преисподнюю, в уголке тесный розово-голубой кружок, дымят, галдят, зовут дядю Петю, а он остается со мной у открытого окна, что воспринимается мною как честь.
— Может, и выкарабкался, — сказал с удивлением, полувопросительно.
— Боитесь, дядя Петь?
— Вон туда попасть боюсь, — махнул он в сторону невидимого, но подразумеваемого в печальных кустах бузины флигелька, где годами, как в братской могиле, лежат паралитики со всей нашей округи. Одинокие, от которых уже все отказались.
— Разве ваша Мария допустит?
— Не, Мария нет. Ежели переживет.
— Женщины живучи, крепче.
— Это факт.
Вот факт: Мария вспоминала сына с умилением (в старинном, не опошленном значении этого слова — очевидно, веря во встречу). Дядя Петя этих воспоминаний не выносил. А меня как-то волновала легенда о шпионе-убийце, да подступиться не было возможности.
— Дядя Петь, а у нас тут есть секретные объекты?
— А как же. У нас все есть.
— Но в Никольском лесу как будто…
— Никольский покамест Бог миловал, — дядя Петя поморщился болезненно: еще одна запретная тема — его лес.
— Да ведь говорили: скоростная трасса.
— Доиграемся! — рявкнул старик, мужики из угла оглянулись. Господи, что они все могут, пьяненькие и покалеченные; однако жалостливый взгляд мой ожегся, встретившись с глазами дяди Пети; не пойму, что за сила, чувствую, а понять не могу — может быть, та самая, почти неопределимая «русскость», которую не удалось окончательно вытравить научными утопиями, однако при нехватке кислорода…
— Помяни мое слово, противогазы наденем. Я-то не доживу, а вы, бедные вы бедные.
Я его жалею, он меня, так и живем.
— Я тоже не доживу.
— Брось болтать, парень. Мы вот ноем, а они пожаловаться не могут.
— Кто?
— Дерево… кто, кто… птица-зверь.
— Дядя Петь, а кладбище снесут?
— Смотря какое.
— На подходе к «Пути Ильича».
— А у тебя там похоронен кто?
Он взглянул очень внимательно, я вдруг вспомнил про зеленую краску для оградки: там же его Павел.
— Нет. Просто бывал.
— Если что — откопаю и перенесу, — сказал он словно себе, но мы друг друга поняли.
— Почему им заинтересовалась иностранная разведка?
— Кем?
— Вашим сыном.
— А ты чего им заинтересовался?
— Простите, дядя Петь, больше не буду.
— Какая там, к черту, разведка! Браконьер пальнул.
После перекура дядя Петя отправился в палату, а я пошел ходить-бродить по заросшим тропкам и аллейкам. Сегодня мне опять приснился тот сон. Я поднимаюсь по лестнице старого двухэтажного дома, мне восемнадцать лет, я приехал из Москвы и сейчас увижу ее. Все круче и выше лестница, я бегу, задыхаясь от счастья, года проносятся сквозь меня, проносится жизнь, старея; обшарпанные стены преображаются в наш сад. Закатное солнце, отдаленный лай, узкий коридорчик. И я как будто достиг цели, к которой бежал через всю жизнь. Вокруг затхлость и запустение, но тем пронзительнее сияет над дверью пир, глядят на меня Божьи глаза. Кабы войти в эту тайну, раствориться в райской синеве стрельчатого оконца, в пышных багряных складках, стать вином ли, виноградом, оливой на Господнем столе и подслушать слово. Однако мне некогда, я должен прятать труп: уже слышен скрип тормозов, уже приближаются шаги. Открываю дверь и вхожу в комнату. Он на диване, с головой покрыт красным ватным одеялом. По занавескам снаружи проходит тень, я хочу откинуть одеяло — и не могу. Хочу проснуться, но знаю, что опять побегу по лестнице, задыхаясь и старея, остановлюсь, услышу, войду и т. д.
На самом деле сон не такой стройный и прямолинейный в своем символизме — за эти недели, как художник в отставке, я отточил детали и композицию до прозрачности и блеска, но так и не смог прояснить концовку. Кто под одеялом. И чья тень движется за окнами. Подоплека столь странного сновидения мне известна и без психоанализа — это кульминационный момент моего неоконченного романа. Я заклялся писать — ни малейшего желания, честно, — и воображение мстит, пугая по ночам.
Вот так я ходил и ходил, заглядывая в самые отдаленные, потаенные уголки одичавшего парка, незаметно переходящего в лес. Ни шороха, ни звука, ни постороннего движения. Там, сям черные грузди выпирают из земли безбоязненно, да какое-нибудь деревце-подросток при моем приближении осыплется все, разом освободясь от червонного праха, и чей-то взгляд почудится — оглянешься: нет, один и свободен. Фантазии нередко меня подводили (в том смысле, что сбывались, да с ущербом, с изъянцем, по пословице: человек предполагает, а Бог располагает). Отдаюсь на Его волю, никакой суеты: если так надо, дружок мой сам придет ко мне.
Я подоспел как раз к обеду: щи якобы мясные, пшенная каша и кисель. Фаина кормит Андреича. В общем, привал никольских охотников в сказках русского леса. А были да сплыли (и к лучшему?) и Пратер, и Прага, и Берлин, и Пекин, и залив… Ну, братцы, погуляли!..
— Дядя Петь, а за пулеметчика что-нибудь дали?
— Орден.
— Какой?
— Славы. Третьей степени.
— Ух ты!
Это был миг его жизни там, на голубиной высоте — его подъем! Он спасся, сам не ожидая (говоря высоким слогом — жертва добровольная), и спас других. Я утверждаю — добровольная, хотя не исключаю заградотрядов за спиной — но «сим не победиши».
— Дядя Петь, а пулеметчик…
— Палыч, уймись. Вспоминать мне о нем неохота.