— Вам его жалко?
— Он был враг, понял? И Бог с ним.
— Прохорыч наш нынче гуляет, — сообщила Фаина с завистью, но и с надеждой, тыкая в рот Андреичу ложку, от которой он пытался увернуться. — Ешь что дают!
— Фаин, на маслица ему в кашу, — предложил Федор.
— Давай. Прохорыч вчера поросенка заколол.
Как будто Прохорычу нужны предлоги. Но праздник нужен, это да… Ощутить свет лучше солнца, стать вином ли, виноградом, оливой на праздничном пиру и подслушать Слово. Или же прав Кирилл Мефодьевич, не минули минувшие страсти и с каждым из нас умирает или воскресает Бог?
Глава семнадцатая:ПАДШИЙ РАЙ
Глядя в потемневшие синие глаза, в порыве счастья — жива и ждет его, как всегда! — он впервые чувствовал, как, в сущности, легко убить человека. Какого человека? Он не знал. Порыв прошел, а на крыльцо вышла Дуняша в диковинном бирюзовом комбинезоне, спросила что-то, Поль ответила, они заговорили разом, засмеялись, сплетались, переплетались женские голоса, бирюзовое и оранжевое, страх и смех. Загадочные существа, живущие с людьми. Сквозь шелест крови в ушах он напряженно вслушивался, ничего не понимал, но постепенно из повторяющихся деталей вырастала идиотская быль, иль небыль, про какой-то холодильник. Из бирюзовых недр возник и промелькнул белый бланк.
— «Везем сюрприз встречай людьми мама папа». Хочешь приобщить к делу?
— Это не стопроцентное доказательство, требуется допросить маму с папой, — пробормотал он, поддерживая «забавный» стиль, который никого не забавлял; однако Дуняша рассмеялась облегченно.
— Не злишься? Молодец. В конце концов, Дмитрий Павлович, вы станете совсем нормальным мужем. Правда, боюсь, обаяние ваше перестанет действовать, и я…
— Не льсти, а то у меня голова закружится.
— Пойдемте чаю попьем? — предложила Поль.
— Некогда. Уточню показания и побегу. У меня сегодня группа.
Женщины сели на ступеньки, Митя на лавочку под окном, закурил — вот так, в пустяках и пошлостях, уходит жизнь, — перебросил им пачку «Мальборо» Ивана Александровича, спросил рассеянно:
— Что такое «нормальный муж»?
Что ж, возможно, так оно и было: мама с папой едут в Ригу через Москву, дают бестолковую телеграмму, Дуняша звонит подруге, уговаривает заняться «сюрпризом», сама везет французов в Загорск (что делать французам в Лавре — приложиться к мощам? а что они знают про видение отроку Варфоломею?). Возможно, так, но отчего же тоска и отвращение? к ней? Сидит рядом со светской Дуняшей уже по — домашнему, в желтых носочках, кедах без шнурков… в его старье (любит донашивать его вещи, подумалось с мимолетной нежностью, ушивает, подшивает): белые парусиновые штаны подвернуты до колен, рубашка в оранжевую и коричневую клетку не застегнута на пуговицы, а завязана узлом под грудью. Тонкая талия, «медовая» кожа. Хороша, да, прелестна, отметил отчужденно, еще вполне может выйти замуж… если что. Эти приступы нелюбви, которых он боялся, все чаще накатывали в последнее время. Испуганно отвел взгляд, прислушался:
— …к тому же непременно скряга и зануда, которому все до маразма надоело, и в первую очередь жена. Так что замуж я не пойду, покуда не освободится, Поль, твоя вакансия.
— Ты не представляешь, Дуняш, какой я зануда.
— Кстати, о занудстве. Уточняю. Поезд, по известному закону, вместо пяти пришел в одиннадцать. Пока она провозилась с холодильником… в общем, на последнюю электричку мы опоздали, я разорилась на такси, приехали ночью, тебя нет… Ты хоть и не зануда, Мить, не ври, но мужик крутой.
— Правда?
— Да, кормилец. Мой тебе наказ: побить побей, но не убивай.
— А есть за что?
— А если б было?
— Ну, со шлюхой я бы жить не стал.
— Митя, фи!
— Разве я кого-то из вас обидел? Мы ведь рассуждаем теоретически? Или нет? Милые дамы, просветите.
— Тебе про холодильник опять рассказать?
Митя вздрогнул в бешенстве, но справился.
— Я верю, верю. И вообще не брошу камень, просто не смогу прикоснуться к такой женщине.
— Серьезно? Не подозревала, что вы такой высоконравственный господин, что рыцари еще функционируют. Поль, тебе можно позавидовать: муж, который не шляется хотя бы из брезгливости…
— Дунь, поезжай к французам, а?
— Ой, правда, пора. — Дуняша вскочила, достала из глубокого кармана тот самый телеграфный бланк, положила на крыльцо. — Оставляю вещдок. Приятно было повидаться.
— Взаимно.
Поль, по-прежнему молча, поднялась проводить ее, они остановились у калитки, Дуняша ушла, махнув на прощание рукой, Поль медленно прошла по пестрой дорожке. А как щедро цвели золотые шары в то далекое жаркое лето. Она прошла сквозь радостный блеск, приблизилась, сказала:
— Давай по грибы пойдем?
— Не хочу.
Постояла, подумала.
— Я пойду, ладно?
— Да пожалуйста.
Никогда не отпускал ее в лес одну, но сейчас было почему-то все равно. Он сидел все так же на лавочке, курил, она вошла в дом, вышла со своей корзинкой — его раза в два больше, — с поводком, пристегнула Арапа. Митя подозвал Милочку и Патрик, прижал к ногам. Все трое смотрели вслед уходящим, дамы поскуливали, норовя рвануть за счастливчиком. Поль отворила калитку, обернулась, и, пытаясь преодолеть пустоту, разделявшую их, он крикнул: — Погоди, я сейчас!
Это было их последнее странствие по Никольскому лесу, который превзошел самого себя напоследок, заманивая теми тайными, страстными милостями, что может дать только русский лес для русской души: калиной красной и рябиной тонкой, водами темными и ключом запечатленным, дубом одиноким, мухомором сладким, вороном черным, вольным ветром опушки и душным семенем разноцветных полян, сумеречно-хладной чащобой, где, кажется, стонет Мать — Сыра Земля, ухает соловей-разбойник, играют болотные бесы, зреют волчьи ягоды и разрыв-трава, «Иванушка, отзовись!»; но горит еще аленький цветочек, радуга, гром, свет, струящийся в белых стволах.
Никольский лес, начало земного странствия на зеленой заре, в отрадном замирании первый гриб — подосиновик, пылкий азарт, любимая собачка Хватайка и надежная рука бабушки, «Ну, Митюша, с Богом!». Воспоминания проявляют смысл и глубину, чтобы слиться в один бесконечный детский день и остаться навсегда смутным светом свободы и бессмертия.
Но на десятом году умерла бабушка, не удалось сбежать с другом куда подальше, и два лета ходить в Никольский лес Митя не мог (приказ отца — никаких дач! — совпал с душевным побуждением: без бабушки лес не то). Сырая земля понесла в своей утробе новый труп, тяжкая тень креста покрыла их заветные местечки, однако свет превозмог — и начался второй круг его лесных странствий, отроческий, юношеский, одинокий.
Августовским жгучим полднем лежал он, уже набравши корзинку рыжиков, на берегу Сиверки — после плотины это был, собственно, ручей с длинной покачивающейся травой на дне. Он прилег передохнуть у маленькой заводи, прозрачного омута, где бил ключ и отражалась молоденькая яблоня, — прилег на минутку, но лежал уже третий час, не в силах почему-то встать.
Шум водяных струй на крошечных перекатах, треск, свист, стук, кукование, писк, стрекотание, щелканье птиц и насекомых, шелестенье трав и легкий ветерок, непонятные шорохи и шевеления — это звенела тишина воздушной, водной, солнечной и лесной стихий (так он анализировал, вспоминая много лет спустя — о фрагментах мира, управляемых монадами); звоны разнообразные и самостоятельные стремились соединиться в странной отзывчивой гармонии — так пела, наверное, эолова арфа или пифагорова музыка сфер, — рисунок ее все более усложнялся, каким-то чудесным образом соответствуя летучим формам белейших облачков, колеблющимся светотеням в сплетении веток, листьев, цветов и трав, синему полету стрекоз и червонному жужжанию пчел, узорному промельку крыльев бабочки, речным ослепительным бликам, терпким ароматам летнего исхода, шелесту молодой крови в венах и артериях. Он не шелохнулся, весь отдаваясь драгоценным ощущениям, вбирая их в себя. Через его невесомое тело перекатывались прохладные волны, росла яблоня, горел голубой луч, плыли облака на север, мысли стали музыкой, сердце уловило биение космоса и забилось в лад. И в какое-то мгновение все, все, все вспыхнуло вдруг в нестерпимом сиянии — нездешнем, предчувствовал он, оттуда, потому что в мире вообще исчезли тени. Ну конечно, солнечный удар, догадался в следующую секунду — и все сразу кончилось. Тень вернулась в белый свет, образуя с ним светотени, вернулись разноголосица, раздор, раздраженно гаркнул ворон в кустах, и заныли мышцы от долгого лежания. Остались отблески и отзвуки, восторг и страх.
Три остановленных мгновения за годы одинокого странствия — прикосновения к тайне. Зачем живу я и жужжит лиловый жук? Вечный вопрос и молчание в ответ. Но было три великолепных намека, просвета, когда ни о чем он не спрашивал — он знал. Зачем поет эолова арфа и отражается яблоня в воде, сердце бьется и горит луч. Он знал, он был во всем, и все было в нем, будто и вправду невидимый Творец из вечерней бабушкиной молитвы под золотым куполом бессмертия собирает свободные творения в гармонии и гимне и говорит: «Это хорошо!» Митя даже сочинил сказку о свадебном пире луча и яблони, на котором свидетелем является мальчик-садовник. Но проходило мгновение, он забывал, оставался вопрос, оставался крест на Ваганьковском кладбище и жгучее ощущение тайны.
Грибной азарт уступил место поискам и ожиданию голубого рая, как вдруг началась любовь. Время двинулось в сумасшедшей скачке, изменился цвет его, запах и вкус: алым, острым и огненным стало оно, и сердце забилось в пронзительном ритме, и кровь зашуршала по жилам нетерпеливо, и в лихорадке спутались мысли. Так началось его третье лесное странствие, может быть, самое счастливое, но связь со свободными стихиями восстановить он не смог, как ни пытался, словно бы отдал детскую свободу и райский сад за одно бесценное яблоко.
Так что же осталось? Под пустыми небесами совершается равнодушный и бесцельный коловорот явлений природы, в их ряду то самое «алое, острое, огненное» и тоже бесцельное, поскольку зияющая дыра ждет впереди — в сырой земле? Гимн и гармония — иллюзия, игра воображения? Выходит, он сам себе творец — остановит мгновение, вырастит сад и обретет свободу — в слове?