— Они узнают его?
— Узнает Павел.
— Предатель его брат?
— Да. Петр. На даче между братьями происходит объяснение. Это… волнующий момент, я вложил всю душу… когда-то. Петр разворачивает перед братом картины Страшного Суда на нашей земле, расцвет Святой Руси перед концом, ее выбор в качестве возлюбленной жертвы. И они оба чувствуют все время присутствие третьего.
— То есть человека из органов?
— Да, в таком облике предстает пред Петром тайный дух, который преследует его, мучает, добиваясь «чистосердечного признания». «Признание» уже сделано, но еще не названы имена. Петр понимает, что обречен, Павел предлагает ему самоубийство…
— Однако братец!
— Это человек, воспитанный в уже столетней традиции нелегальщины и подполья. Тоже жертва — вопрос, кому они приносятся — центральный вопрос: Богу или Люциферу? Петр соглашается, но не в силах преодолеть инстинкт самосохранения. Тогда Павел убивает его и прячет нож. Ни у кого — ни у матери, ни у невесты — не возникает и тени подозрения: близнецы очень любили друг друга.
— Чем дальше занимается Павел?
— Он историк, работает в институте марксизма-ленинизма, копает биографии вождей. А втайне продолжает дело брата: Страшный Суд, предчувствие грядущей катастрофы.
— В каком смысле «катастрофы»?
— Доживете, Борис Яковлевич, увидите.
— Не надо так шутить, Дмитрий Павлович, я хоть и не верю во все эти… но интересно. Павел находит какие-нибудь бумаги брата?
— Не только бумаги. Тут совершается что-то вроде сделки; в момент убийства дар предвидения, вообще духовная энергия Петра переходит в Павла. Но поскольку убийца самим актом преступления отрезает себя от мира, выражаясь образно, живет наедине с мертвым — то и энергия трансформируется, с иссяканием благодати переходит в абсолютное зло. Творчество заходит в тупик, срок — отпущенные двадцать лет — иссякает, Павел кончает с собой.
— А куда девался нож?
— Вы забыли о третьем, Борис Яковлевич.
— Ну, там всякие духи — это фантастика.
— Чтоб фантастика стала реальностью, чтоб проникнуть в сущность зла, мне пришлось заняться демонологией.
— Ну и как, проникли?
— Н-нет… не до конца. До конца — это уже не созерцание, а действие.
— Стало быть, роман не окончен?
— Не окончен, хоть и немного осталось.
— А Мария разбирается в сути дела?
— Да. Все реальное действие романа происходит в течение недели, с понедельника по воскресенье, покуда Мария ведет расследование. Она читает записи мужа, сопоставляет, например, как меняется его почерк, все более напоминая письмо погибшего, а когда творчество идет на спад — утрачивая заимствованное. Она восстанавливает события, свидетелем которых являлась, пытается встретиться с бывшими студентами и так далее.
— Пытается?
— Ну, за двадцать лет они более или менее умерли.
— Более или менее?
— Кто физически, кто духовно… кто по психушкам, кто по эмиграциям, кружок был разгромлен. Ну, тут я развернулся: круженье бесов современных в Москве, в России, за кордоном.
— Но сама Мария уцелела.
— Это было одно из условий сделки. Кажется, она самый интересный образ в романе, свет и страшная раздвоенность в любви. Возможно, это и будет надеждой на победу.
— Что значит «возможно»?
— Концовки-то нет.
— Так придумайте!
— Я не придумываю, а угадываю, я уже говорил вам: они становятся слишком живыми и идут своим путем.
— Дмитрий Павлович, дорогуша, вы попали в самый нерв нашего века. Давайте совместно напишем книжечку «Иррациональное в искусстве» или «Сверхреализм» или как-то там… придумаем! Вы даете материал, я оформляю научно и пробиваю — это будет бум!
— Доктор, меня и так тошнит от самокопания. Действовать надо, а не…
— Так мы и будем действовать, мы с вами…
— Мы с вами? Не надо!
— Тогда для кого вы пишете, черт возьми!
— Для себя.
— Никогда не поверю! Вот видите, я вас заслушался и вышел из роли врача. Но ведь это безумие: работать два года без малейшей надежды — потому что ваш гениальный бред не будет опубликован ни при каких условиях! — согласны?
— Ну и что?
— А-а… вы рассчитывали издать там. Понятно. И тамошним любопытно, да, любопытно узнать: погибнет или не погибнет ваша Россия.
— А ваша?
— Ваша фантазия, Дмитрий Павлович, а я живу в Союзе. Но если вы рассчитывали…
— Повторяю: я писал для себя и ни на что не рассчитывал.
— Дмитрий Павлович, с вами как-то страшновато.
— Вызовите санитаров.
— Он еще шутит… не-ет, вы не сумасшедший, отнюдь. Наоборот. Совсем даже наоборот! Но человек опасный. Тревожный вы человек. И вот скажите: Петр и Павел — кто из них Дмитрий, а кто Вэлос?
— Никто.
— Так не бывает, близнецы — ваше собственное создание. Смею предположить, вы — Петр. Ну не Павел же?.. Правда, одна личность переходит в другую на время, вы использовали любопытный прием, но по краткому пересказу трудно… например, мне трудно уловить сексуальные комплексы. Любовь-то в романе есть?
— Это главная линия: как любовь видоизменяется до ненависти и наконец — полного бесчувствия.
— У вас рукопись отпечатана? Где она?
— Нет, в общих тетрадях. Наверное, на чердаке.
— То есть как «наверное»?
— Двадцать девятого августа я все оставил там.
— Чердак хоть запирается?
— На щеколду.
— Дмитрий Павлович, вы с ума сошли! Оставить без присмотра такую ценность. Да к вам родители ходят — как же вы не поинтересовались?
— Говорю же: литература мне опротивела. Тем более что я все помню наизусть.
— Я ж говорил, что с вами страшновато. Сколько страниц?
— Пятьсот семьдесят одна.
— Жуткое дело. Ладно, будем работать с тем, что есть. В последнем романе концентрируются все влечения и комплексы которые мы уже разбирали. Ну, тот синдром предательства, возникший в детстве с бабушкиной «Тайной Вечери». Не в этом смысл, что вы предатель, Дмитрий Павлович, но синдром деда…
— Понимаю, не извиняйтесь.
— Далее: всюду труп. Ну, Танатос — влечение и страх. Вы боитесь смерти?
— Кажется, уже нет. В общем, я готов.
— Это вам только кажется. Всякий нормальный человек боится, за исключением блаженных, которые уверовали в бессмертие души, а также сильных духом атеистов, которые уверовали в «ничто». Кстати, по-настоящему и тех, и других единицы. Как интеллигент, вы, полагаю, посередине. Вот откуда у всех неврозы. А надо всего лишь осознать и причалить к тому или иному берегу.
— Причалить к берегу блаженных, вы советуете?
— Сознательно эту дурь я бы внедрять не стал, но если вам так спокойнее…
— А вам как спокойнее? Вы стопроцентный атеист?
— Я ваш доктор и задаю вопросы.
— Понятно, Борис Яковлевич, там встретимся и продолжим.
— Договорились. Так вот, остается еще один комплекс, который мучает вашего Павла наедине с мертвым, как вы выразились, — вытесненное чувство вины. Именно — вытесненное в подсознание, поскольку персонаж, конечно, уверяет себя, что он просто покарал предателя. Комплекс, усиленный еще и тем, что он убил любимого брата, своего, так сказать, двойника. Убийство «оправдано» идеей, но детали преступления не могут не вспоминаться.
— С помощью третьего он почти все забыл, но — преследует посмертный взгляд. Он будто бы закрыл глаза мертвецу, но один глаз вдруг оказался открытым, и Павлу все кажется, что брат подсматривает, как он стирает в комнате отпечатки пальцев.
— Эх, какая сцена! Скорее кончайте, Дмитрий Павлович, и отпечатывайте. Я — первый читатель, самый тайный, никому ни словечка. А Павел чувствует присутствие третьего?
— Ему мерещится тень за окнами, скрип половиц.
— Ага, скрип. Примечательная подробность. Вернемся к автору. Ваш собственный страх, как нам известно обоим, связан с подобной деталью. Но метод ассоциаций, которые вы выстроили, ничего не дал. Потому мы и идем другим путем — через творчество. Просто поразительно, как вам взбрела в голову подобная фантасмагория.
— Так как-то.
— Как возник ваш замысел?
— С похмелья.
— Нет, серьезно.
— Совершенно серьезно. После Прибалтики, после знакомства с одной женщиной…
— С женщиной? Вы скрыли…
— Нечего там скрывать. Знакомство продолжалось сутки — и адье. Вопросами пола, доктор, я не озабочен.
— Любовь для нормального мужчины, Дмитрий Павлович…
— Да не называйте вы!.. У вас есть термин «либидо», им и пользуйтесь. А любовь… только человек, лишенный дара любви, мог придумать фрейдизм.
— Фрейд был лишен!.. Нет, это смешно. Впрочем, не будем отвлекаться, позже я вас переубежду… переубедю… Итак, вы познакомились…
— Да, после женщины, после дикой пьянки я проснулся в сумерках в Милом (не помню, как меня сюда занесло). Состояние невменяемое…
— Вы не производите впечатления алкоголика.
— Борис Яковлевич, вы ни разу не напивались?
— А зачем?
— Но как же вы можете прочувствовать душу пациента?
— В этой идее что-то есть. Я подумаю. Значит, вы очухались…
— Ну, дополз до колодца, вылил на голову ведро воды и увидел… как будто увидел мертвого на диване в моей комнате, двух женщин, чью-то тень, отчаяние, загадку, которая непонятным образом сочеталась со всадником на белом коне и которую я должен был разгадать. Вот почти два года разгадываю.
— Всадник Апокалипсиса?
— Да. Первый.
— Почему именно первый?
— Это я для себя разгадал. Всадников четверо, они проходят перед Иоанном и исчезают, но один из них, на белом коне, вновь возникает на последних страницах, вступает в битву и побеждает. Иоанн называет его имя: Слово Божие.
— Такое имя?
— Да.
— Странно. Так кто же он?
— Иисус Христос.
— Знаете, я эту вещь не читал, все некогда — и не могу в полной мере оценить вашу догадку. Одно скажу: идея смертоубийства в вас сидит, куда-то вы все туда поворачиваете. Отсюда и мистический настрой. А между тем мы живем в другую эпоху. Нет, Фрейд, как всегда, прав: цивилизация нивелирует личность, углубляет комплексы. Но в гуле машин, заглушающем несмазанный скрип телеги…